крыты, чуть потемневшие щеки ввалились. Темная с сильной проседью  большая
борода закрывала грудь. Аккуратно расчесаны длинные, седые волосы. Как будто
человек спит, сложив на груди натруженные руки.  Вечная  мерзлота  оказалась
надежной защитой от тления. Под головой еще  зеленел  пучок  свежего,  будто
только что сорванного  мха.  На  покойнике  была  широкая  суконная  рубаха,
аккуратно застегнутая на все пуговицы, простые брюки и якутские ичиги.
   Кто был этот русский человек,  гость  якутских  кочев-ников?  Какой  злой
недуг уложил его в последнюю  постель  из  мягкого  сухого  мха,  сорванного
руками друзей? Как долго пролежал он здесь?
   Ничего  не  расскажет  молчаливый  прах...  Разведчики  долго   и   молча
рассматривали покойника Потом Любимов, видимо, заметив  что-то  неожиданное,
осторожно приподнял замороженные руки старика  и  вынул  из-под  них  тонкую
тетрадку. Он сдунул с нее соринки мха и передал Ускову:
   -  Смотрите,  Василий  Михайлович,  может,  тут   что-нибудь   интересное
написано...

   Глава пятая,
   в которой читатель ознакомится содержанием найденной тетради
   Бумага порядочно отсырела, и читать  было  довольно  трудно.  К  тому  же
писано карандашом. Некоторые слова так и остались неразобранными.  Но  смысл
улавливался и без них.
   "Год 1920. Сентябрь".
   Буквы и цифры выведены  простым  карандашом  на  пожелтевшей  от  времени
бумаге. Листы тетради разлинованы синими  линиями,  справа  па  них  толстой
красной чертой  отделены  поля.  Должно  быть,  какая-то  старая  конторская
книга... Почерк  резкий,  косой,  немного  нервный.  Твердый  знак,  старое,
дореволюционное правописание. Отдельные буквы угловаты, остры,  они  как  бы
отражают то напряжение души, с которым писал, видно, эти строки человек...
   "Неясные  слухи  и  толки,  часто  теперь  приходившие  в  наше   далекое
поселение, наконец  полностью  подтвердились.  Все  действительно  так,  как
говорят. В далеком Петрограде  совершилась  революция  и  власть  перешла  к
народу. Случилось это уже давно, почти три года назад. Теперь мы  это  знаем
твердо. Остап Ведерников, промышленник и купец,  который  известен  по  всей
Якутии от Лены до Колымы, вернулся из Киренска и привез целую пачку газет  -
печатное слово за несколько лет сразу. Мы сидели над газетами целыми ночами,
просматривая при свете сальных свечей  лист  за  листом,  и  постепенно  вся
картина великих событий стала вырисовывать-ся  во  всем  своем  величии.  Мы
свободны! Мы - это группа политических ссыльных, членов РСДРП (б),  вот  уже
пятый год живущих в поселении Крест-Альжан, куда нас по  приговору  военного
суда сослали летом 1915 года. Социалистическая революция! Какие  бурные  дни
переживали мы теперь! Как волновались наши сердца! Ленин во главе революции!
Ведь некоторые из нас знают его лично, встречались с ним там,  на  воле,  за
границей и в сибирской ссылке. Как приятно было узнать, что наш учитель  сам
руководил  восстанием  и  теперь  уже  скоро  три  года   стоит   во   главе
рабоче-крестьянского  правительства,  которое  возглавляет  страну,  ведущую
борьбу против контрреволюции. Мы поняли из газетных сообщений, что в  стране
идет гражданская война. Да, царская охранка знала, куда запрятать  нас.  Три
года жить в неведении, когда происходят такие исторические события,  жить  в
этой ужасной заснеженной тишине. Навалились  такие  думы,  что  трудно  было
принять определенное решение... оно неосуществимо.
   Мы плохо спим и много думаем в эти  беспокойные  дни  и  ночи.  Заброшена
рыбалка, не проверяются ловушки и капканы в тайге. Мысли заняты одним -  как
поступить нам теперь. Рисковать, идти через  тысячи  верст  навстречу  своей
судьбе или оставаться здесь до лета, когда станет  снова  тепло  и  появится
возможность с меньшим риском для жизни плыть по речкам и рекам до Алдана или
Лены, откуда начинается обжитой  путь  на  запад?..  Мы  много  говорим.  Мы
создаем и обсуждаем каждый день все новые и  новые  проекты.  Мы  спорим  до
слез, до  хрипоты,  пытаясь  доказать  друг  другу  недоказуемое.  И  каждый
понимает: нет, идти сейчас нельзя. Понимаем, а все же...
   Помню горячий шепот Владимира Ивановича,  уговаривающего  меня  в  ночной
тиши барака не быть трусом и уходить сейчас же вместе с ним: "Увидишь, стоит
нам с тобой проявить решительность - и остальные пойдут за нами. Так подымем
же людей... Пойми, у многих из нас за годы ссылки застыла кровь. Этих  людей
надо разогреть... Решайся..." Во мне боролись два чувства  -  желание  идти,
действовать, рисковать и бороться сейчас же, сию минуту  и  в  то  же  время
осторожность, осмотрительность, свойственная моему возрасту. Я отмалчивался,
не решаясь согласиться и бессильный в то же время сказать "нет".
   Почему  я  в  конце  концов  поддался  уговорам  молодого  и  энергичного
Сперанского, не могу дать себе в этом отчета. Знаю только одно. Ранним утром
20 сентября, когда ночной морозец  уже  сковал  закрайки  рек  и  припорошил
густым инеем луговые травы, мы с ним вдвоем  ушли  из  поселения.  Вдвоем...
Голос рассудка  остановил  других.  Но  мы  уже  не  могли  оставаться.  Нас
провожали сердечными пожеланиями успеха. Товарищи  поделились  с  нами  всем
самым дорогим для них, со слезами на глазах пожали нам руки, но в их  глазах
была плохо затаенная грусть: они боялись за нас. И справедливо боялись. Риск
был слишком велик.
   Но мы все же ушли.
   Так начался наш поход, о котором я теперь рассказываю в  своем  дневнике,
надеясь, что участливые руки  моих  спасителей  передадут  когда-нибудь  эту
запись надежным людям и друзья по ссылке узнают о  судьбе  своих  товарищей,
ушедших в неизвестность в осенний день двадцатого года.
   ...Сейчас начало нового, 1921 года. Я лежу в яранге моего друга  Гавриила
Протодьяконова с отмороженными ногами и опустошенной душой. Моего  товарища,
моего Володи, как я стал называть Владимира Ивановича  Сперанского  в  конце
нашего похода, уже нет в живых. Недолго осталось жить  и  мне.  Это  я  знаю
совершенно точно. Напрасно ты, добрый мой спаситель, призывал ко мне  самого
знаменитого и страшного шамана из далекого Оймякона и  почтительно  стоял  в
углу, ожидая, пока старый бестия выгонит из меня злых  духов.  Бессилен  он.
Бесполезны и твои заклинания, о древнейший и умнейший из  якутов,  Тарсалын,
прибывший в Золотую долину по просьбе  моего  хозяина  от  берегов  широкого
Омолона. Нет, ничто уже не сможет поднять меня. Я чувствую,  что  моя  жизнь
подходит к концу. И я спешу излить на бумаге, если мне хватит  на  это  сил,
события последних месяцев, в течение которых мы  с  Володей  упорно  шли  па
встречу с  молодой  Революцией  и  стали  случайными  виновниками  необычных
открытий, особенно нужных теперь освобожденным народам России...
   Я не устаю твердить Гавриилу: "Друг мой, когда я умру, постарайся сделать
так, чтобы эта тетрадь попала в руки хороших людей. Если же увидишь, что  ею
могут завладеть злые люди, лучше брось ее в пламя твоего очага, но не покажи
врагу. Ибо самое лучшее и ценное, что может  дать  природа  человечеству,  в
руках отъявленных негодяев всегда может быть повернуто против народа, против
человечества". Гавриил плохо  понимает  русский  язык,  но  мои  жесты,  тон
разговора и небольшой запас слов, какие  он  знает,  делают  свое  дело.  Он
прекрасно понимает, что я хочу. Он обещает мне, добрый и честный старик,  он
смотрит на ме--ня с откровенной жалостью и грустью и много-много раз  качает
своей седой головой. "Да, да, Никита, я сделаю так, как ты говоришь...  Злой
человек не увидит твоей бумаги, которую ты так усердно мараешь своей  черной
палочкой. Лучше я ее зарою вместе с тобой..."
   Он честный охотник  и  труженик  и  не  заблуждается  относительно  моего
скорого конца...
   Оно и лучше..."
   Усков закрывает  тетрадь  и  молча  смотрит  перед  собой  задумчивыми  и
грустными  глазами.  Его  спутники  также  молчат.  Так  вот  он  кто,  этот
величественный,  спокойный  старик,  лежащий  сейчас  перед  ними!..  Геолог
перелистывает тетрадь и заглядывает в конец.
   Никита  Петрович  Иванов,  житель   Петрограда,   Васильевский   ост-ров,
пятнадцатая линия, дом номер  семь,  квартира  сорок  четыре  Кузнец  завода
Путилова. Член РСДРП с 1903 года. Родился в 1866 году, умер...
   - Мы можем теперь обозначить дату смерти. Умер в январе  -  феврале  1921
года, пятидесяти четырех лет от роду.
   Любимов сидит напротив Ускова. Он склонился локтем на  колено,  задумчиво
поглаживает бороду.
   - Гавриил Протодьяконов сдержал свое слово, - говорит он, - тетрадка ушла
в могилу и злым людям в руки не попала. Я могу подтвердить, что в то  время,
именно в 1921 и 1922 годах, здесь злых людей появилось особенно много.
   - Кто же это мог быть? - не удержался Борис
   - Кто? Я могу тебе сказать, кто бродил в те годы по тайге и по  безлюдным
горам, наводя ужас и страх на редких охотников и  рыболовов.  Когда  разбили
Колчака и атамана Семенова, отдельные шайки из их армий бросились на  восток
и на север, в леса и в глушь, дальше от людей. Многие  из  них  тешили  себя
надеждой пробраться в Америку, на Камчатку или на Ку-рилы, благо, там сидели
их покровители - японцы. Эти банды боялись показываться в населенных местах,
да им и невозможно было попадаться людям на глаза. Они шли глухими  тропами,
как ночные воры. По пути на восток шайки грабили простых  людей,  опустошали
стойбища и заимки, мародерничали. Может,  и  в  эту  долину  являлись  такие
"гости". Ну, Протодьяконов и решил схоронить записи от их рук.
   - А мы с Петей  как  раз  гадали,  что  могло  вынудить  местных  жителей
покинуть долину Бешеной реки. Вот и разгадка нашлась, - добавил Орочко.
   - "Золотая долина", так ее называл  Иванов,  -  вставил  Любимов.  -  Нам
придется   принять   это   название   и   от   своего   отказаться.    Право
первооткрывателя...
   Усков слушал, одобрительно покачивая головой. Пусть будет Золотая долина.
Только почему же золотая? Пока еще не видно. Но  не  означало  ли  это,  что
Иванов и Протодьяконов знали больше, чем знают они?..
   - Возможно, так оно и было, - сказал он.  -  Когда  Иванов  умер,  старый
Гавриил сделал гроб, оттаял кострами мерзлую землю, вырыл могилу  и  опустил
туда своего друга. И в это время на стойбище наехали незваные гости Тогда он
вложил тетрадь в руки Никиты Петровича. Завещание покойного якут выполнил.
   Все с нетерпением ждали продолжения дневника. Что же дальше?  Где  и  как
погиб спутник Иванова молодой Сперанский? И о каких открытиях пишет Иванов в
своем дневнике?..
   - Читайте, пожалуйста, Василий Михайлович, - попросил Борис.
   Усков снова открыл тетрадь и медленно, боясь пропустить хоть одно  слово,
начал читать дневник.
   "...Мы взяли с собой все необходимое. Ранцы  наши  полны.  Сухари,  соль,
солонина, спички, несколько теплых  вещей.  У  нас  две  пары  хороших  лыж,
подбитых шкурой нерпы, самодельные спальные мешки из мягкого оленьего  меха.
И - самое важное - есть оружие. За поясом у каждого - по широкому и длинному
якутскому ножу. На двух у нас оказалось одно  ружье,  испытанная  старенькая
тульская двустволка, выменянная нашими товарищами за несколько шкурок  выдры
у того же Ведерникова. Под ремень за спиной заткнуто по острому топору. Груз
прилажен за плечами, толстые полушубки удобны и теплы.
   Точность ради надо  добавить,  что  ранец  Владимира  Ивановича  оказался
намного тяжелее моего не только потому, что его владелец моложе  меня  почти
на 20 лет. В его мешке была, помимо уже  перечисленных  мною  вещей,  свежая
картошка, аккуратно завернутая в бумагу  и  мох.  Сперанский  не  чета  мне,
простому рабочему. Он биолог по образованию, имеет какое-то  ученое  звание,
кажется, доктора или даже профессора,  и  до  ареста  и  ссылки  работал  на
кафедре в Петроградском университете. У нас в поселении Владимир Иванович  с
успехом занимался земледелием. Ему мы обязаны здоровьем, он всех нас излечил
от цинги. Картофель - это его детище, выращенное им самим  в  Крест-Альжане.
Так вот, несколько картофелин он взял с собой, имея в виду целебное свойство
этого продукта.
   Сырая картошка хорошо помогает от цинги, это я  знаю  по  себе.  Не  могу
уверить, но мне кажется, что в ранце Володи были и еще кое-какие семена. Все
годы ссылки он возился с растениями и даже пытался создать  или  уже  создал
свои сорта овощей и злаков... И, конечно, так просто расстаться с ними он не
мог.
   Полные самых благородных стремлений скорее попасть в  гущу  революционных
событий, шли мы на юг, выбирая долины речек, пересекая сопки, посыпанные уже
первым снегом, и разыскивая путь в подмерзших тундровых болотах.  Уже  давно
известно, что мечта окрыляет. Может быть, поэтому нам и удалось  пройти  так
далеко в глубь диких, неизвестных гор.
   Полярные горы...
   Невысокие сопки, покрытые лесом и стлаником, по которым мы шли первые две
недели, постепенно сменились островерхими каменными горами, лишенными всякой
растительности. Скоро не стало дров. Мы  теперь  уже  не  имели  возможности
погреться  у  костра,  отдохнуть  на  постели  из  свежих   хвойных   веток.
Приходилось проводить ночи в своих спальных мешках у  подножия  каких-нибудь
каменных глыб, защищавших нас разве  только  от  ветра.  Прижавшись  друг  к
другу, мы засыпали. А после нескольких часов тяжелого полусна поднимались  и
брели  в  предутренней  темноте,  чтобы  только  согреться  и  унять   дрожь
прозябшего тела. Мы оба понимали, что так долго продолжаться  не  может,  и,
сжав зубы, шли вперед напролом, все скорее и скорее. Ведь не  бесконечны  же
эти проклятые скалы, придет им, наконец, на смену желанная тайга...
   Но поднимаясь на очередной перевал, мы видели  впереди  себя  все  те  же
голые, угрюмые горы, одна выше другой. Завывал среди камней злой ветер, мела
метелица, курились над мертвыми вершинами облака, и нам  уже  казалось,  что
здесь всегда, во веки веков все было и будет мертвым, немым  и  жутким,  все
будет грозить смертью любому смельчаку. Мы  вздыхали  и  продолжали  идти  и
идти, меняясь местами, когда передний уставал пробивать тропу в  перемерзшем
глубоком снегу. Снова приходила длинная, холодная ночь, мы рыли в снегу яму,
залезали в мешки, закусывали соленым, мерзлым мясом и сухарями и, пожав друг
другу руки, засыпали. Каждый вечер перед сном теперь  мы  отгоняли  гнетущую
мысль, а будем ли живы к утру...
   Не знаю, сколько недель и суток  прошло,  сколько  дней  провели  мы  под
снегом, но, видно, не мало. Я не могу видеть себя: у нас не было зеркала. Но
Сперанский изменился до неузнаваемости. Лицо  его  почернело,  щеки  заросли
щетиной и ввалились.  Только  глаза  горели  неистовым  огнем  нашей  мечты.
Дойдем! Не сдадимся! Победим!
   Как-то раз на пути мы спугнули стайку куропаток. Зачем  прилетели  они  в
мертвое царство -  не  знаю  Володя  скинул  ружье  и  негнущимися  пальцами
перезарядил его. Одна куропатка стоила нам трех патронов. А ведь  Сперанский
был отличным стрелком. Мы съели  сырое,  теплое  мясо  птицы,  и  силы  наши
несколько окрепли. За сутки мы отшагали верст  двадцать.  А  горам  все  еще
словно не было конца и края, и один хребет сменялся другим.
   Скоро перед нами встала огромная гранитная стена. Ее острые черные  шпили
уходили высоко в  небо,  поблескивая  на  солнце  вечными  льдами.  Дымились
снежными полосами глубокие пропасти и провалы. И  нигде  не  было  видно  ни
прохода, ни хотя бы чуть заметного перевала. Стоя на взгорье перед  каменной
громадой, мы молча смотрели на мрачную крепость, и надежда на  благополучный
исход путешествия таяла, как дым... Становилось страшно от одной мысли,  что
нам придется идти по этим жутким скалам.
   - Главный хребет, - проговорил, нет, скорее прошептал хрипло и трудно мой
спутник. "Сдал и он", - подумал я. Но когда обернулся и посмотрел  на  него,
понял, что ошибся. В глазах Сперанского горела все та же страсть.
   - Ну, нет! - громко и уверенно сказал он, видно,  поняв  мои  чувства.  -
Отступать поздно. Мы пройдем, пройдем, Никита Петрович. Не  то  прошли.  Для
нас дорога только вперед! Назад пути уже нет.
   О, что это был за поход! Мы спускались на веревках в ущелья,  карабкались
со скалы на скалу, срывались, падали, но одолевали камень за камнем, гору за
горой, поднялись куда-то в поднебесье, где стало трудно  дышать  не  хватало
воздуха, и мы садились отдыхать каждые десять минут. Затем начали  не  менее
трудный спуск. Дни и ночи путались в моем сознании, но я не  отставал  и  не
жаловался. Раз как-то я оступился и упал. Сперанский  шел  впереди  и  когда
обернулся, я отстал уже далеко. Он вернулся и, ни слова  не  говоря,  поднял
меня и понес. Понес!.. Нет, тут я запротестовал, собрал свои последние  силы
и пошел. И больше не отставал, ибо знал,  что,  если  упаду,  Сперанский  не
оставит меня, понесет на себе - и тогда мы погибли оба. К счастью, этого  не
случилось.
   Запасы наши кончались, а вместе с  ними  падали  и  силы.  Я  видел,  как
пошатывается мой друг, чувствовал сам головокружение и дрожь в ногах. Володя
по ночам стонал в своем мешке, метался. Мы, как могли, старались приободрить
друг друга. Иногда мой спутник за-ставлял  себя  смеяться  в  ответ  на  мои
шутки. Но что это был за смех! Насильный, отрывистый, смеялись только  губы,
а глаза - глаза выражали физические страдания и скорбь.
   И вот когда уже казалось, что мы обречены, далеко внизу в ясный  морозный
день мы увидели лес. Да, черный  лес,  заполнивший  огромную  долину,  конца
которой мы видеть не могли. Лес!.. Ведь это огонь, тепло,  жизнь.  Ведь  это
возможность охоты, горячего бульона, отдых измученному телу. И  мы  с  новой
силой  зашагали  вперед,  взявшись  за  руки,  и  даже,   помнится,   запели
"Варшавянку". "Вихри враждебные веют над нами..." Самое страшное уже позади.
Прощай, суровый хребет! Началось выздоровление. Теперь мы останемся живыми.
   Ночь не заставила нас прервать путь. Увязая в  снегу,  брели  мы  вниз  и
вниз. Вот уже начался мелкий подлесок. Еще и еще вперед.  С  каждой  верстой
лиственницы становились выше и выше, лес гуще и гуще. Но он  не  пугал  нас.
Напротив, мы были бесконечно  рады  тайге.  А  вот  и  замерзший  ручей.  Из
последних сил нарубили мы  сушняку  и  разожгли  огромнейший  костер,  такой
костер, возле которого могла бы, кажется, нагреться целая рота солдат. Тепло
нежила нас, сразу же захотелось спать. Но мы не  поддались  соблазну,  Когда
костер прогорел, напились горячего чая, потом сгребли жаркие угли в сторону,
наложили па горячую землю веток стланика и только тогда легли в своих мешках
на теплую, распаренную, душистую хвою...
   Сколько мы спали, не  знаю.  Проснулся  я  от  звука  близкого  выстрела.
Оглянулся, удивленный, и вижу: Володя бежит на лыжах от ручья и тащит белого
зайца. Свежее мясо!
   Отдых наш длился два дня. Хорошая охота, питание, сон и вновь  обретенная
надежда  на  благополучный  исход  путешествия  подняли  наши   духовные   и
физические силы, и мы двинулись вперед, на юг, столь же быстро, как и тогда,
из Крест-Альжана. Еще день, другой, еще неделя похода. Гостеприимная  долина
ушла на восток. Мы с грустью оставили ее и пошли по узкому распадку  вправо,
на юг. И  вот  опять  начались  скалистые  ущелья,  редкие  деревья,  тяжкие
переходы, после которых вечером ноют натруженные ноги,  болит  спина,  болит
все тело и хочется бросить все, лечь на  снег  и  больше  на  вставать.  Мне
стыдно сознаваться, но я, старый человек, вынужден был  искать  поддержки  в
своем молодом друге и, должен сказать, находил ее всегда. Вот когда  Человек
открылся во всей своей красоте. Старая, как мир, поговорка "друг познается в
несчастьи" полностью оправдалась в приложении к моему товарищу. Сперанский -
человек высокой души. Не унывающий, несгибаемый,  Владимир  Иванович  всегда
горел светлым огнем, как горьковский Данко, и если бы не  нелепый  случай...
Но об эт