у каюткомпании,  как  вдруг  по
трапу спустились Волк Ларсен и Томас Магридж. Хотя конура кока примыкала
к каюткомпании, он никогда не смел задерживаться здесь  и  робкой  тенью
поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.
   - Так, значит, ты играешь в "наполеон"? -  довольным  тоном  произнес
Волк Ларсен. - Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой иг-
ре на английских кораблях.
   Этот жалкий червяк, Томас Магридж, был на седьмом  небе  оттого,  что
капитан разговаривает с ним по-приятельски, но все его  ужимки  и  мучи-
тельные старания держаться с достоинством и разыгрывать из себя  челове-
ка, рожденного для лучшей жизни, могли вызвать только омерзение и  смех.
Мое присутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему и на самом  деле
было не до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хва-
тает фантазии вообразить себе, какие блаженные  видения  носились  перед
его взором.
   - Подай карты, Хэмп, - приказал мне Волк Ларсен, когда они уселись за
стол. - И принеси виски и сигары - достань из ящика у меня под койкой.
   Когда я вернулся в кают-компанию, кок уже туманно  распространялся  о
какой-то тайне, связанной с его рождением, намекая, что он - сбившийся с
пути сын благородных родителей или что-то в этом роде и его  удалили  из
Англии и даже платят ему деньги за то, чтобы он не возвращался. "Хорошие
деньги платят, - пояснил он, - лишь бы там моим духом не пахло".
   Я принес было рюмки, но Волк Ларсен  нахмурился,  покачал  головой  и
жестом показал, чтобы я подал стаканы. Он наполнил их на две  трети  не-
разбавленным виски - "джентльменским напитком", как заметил  Томас  Маг-
ридж, - и, чокнувшись во славу великолепной игры "нап", они закурили си-
гары и принялись тасовать и сдавать карты.
   Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и  пили  виски,  а
когда выпили все, капитан велел принести еще. Я не знаю, передергивал ли
Волк Ларсен - он был вполне способен на это, - но, так или иначе, он не-
изменно выигрывал. Кок снова  и  снова  отправлялся  к  своей  койке  за
деньгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не приносил  больше
нескольких долларов зараз. Он осовел, стал  фамильярен,  плохо  разбирал
карты и едва не падал со стула. Собираясь в очередной раз отправиться  к
себе в каморку, он грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за
петлю куртки и тупо забубнил:
   - У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын джентльмена.
   Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он  наливал  себе
виски ничуть не меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни  малей-
шей перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.
   В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет,  как
джентльмен, кок поставил последние деньги и  проиграл.  После  этого  он
заплакал, уронив голову на руки. Волк Ларсен с любопытством поглядел  на
него, словно собираясь одним ударом скальпеля вскрыть и исследовать  его
душу, но, как видно, раздумал, сообразив, что  здесь  и  исследовать-то,
собственно говоря, нечего.
   - Хэмп, - с подчеркнутой вежливостью обратился он ко  мне,  -  будьте
добры, возьмите мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он  себя
неважно чувствует. И скажите Джонсону, чтобы они там угостили  его  дву-
мя-тремя ведрами морской воды, - добавил он, понизив голос.
   Я оставил кока на палубе в руках  нескольких  ухмыляющихся  матросов,
которых Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он
"сын джентльмена". Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, я
услыхал, как он завопил от первого ведра.
   Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.
   - Ровно сто восемьдесят пять долларов, - произнес он вслух. - Так я и
думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.
   - И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, - смело заявил я.
   Он удостоил меня насмешливой улыбкой.
   - Я ведь тоже изучал когда-то грамматику, Хэмп, и мне кажется, что вы
путаете времена глагола. Вы должны были сказать "принадлежало".
   - Это вопрос не грамматики, а этики, - возразил я.
   - Знаете ли вы, Хэмп, - медленно и серьезно начал он с едва  уловимой
грустью в голосе, - что я первый раз в  жизни  слышу  слово  "этика"  из
чьих-то уст? Вы и я - единственные люди на этом корабле,  знающие  смысл
этого слова.
   - В моей жизни была пора, - продолжал он после новой паузы, - когда я
мечтал беседовать с людьми, говорящими таким языком,  мечтал,  что  ког-
да-нибудь я поднимусь над той средой, из которой вышел, и буду  общаться
с людьми, умеющими рассуждать о таких вещах, как этика. И вот теперь я в
первый раз услышал это слово. Но это все между прочим. А по существу  вы
не правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а факта.
   - Понимаю, - сказал я, - факт тот, что деньги у вас.
   Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей  сообрази-
тельностью.
   - Но вы обходите основной вопрос, - продолжал я, -  который  лежит  в
области права.
   - Вот как! - отозвался он, презрительно скривив губы. -  Я  вижу,  вы
все еще верите в такие вещи, как "право" и "бесправие", "добро" и "зло".
   - А вы не верите? Совсем?
   - Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится.  А  слабость
всегда виновата. Или лучше сказать так: быть сильным - это добро, а быть
слабым - зло. И еще лучше даже так: сильным быть приятно потому, что это
выгодно, а слабым быть неприятно, так как это невыгодно. Вот,  например:
владеть этими деньгами приятно. Владеть ими - добро. И потому, имея воз-
можность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне,  если
отдам их вам и откажусь от удовольствия обладать ими.
   - Но вы причиняете мне зло, удерживая их у себя, - возразил я.
   - Ничего подобного! Человек не может причинить другому зло. Он  может
причинить зло только себе самому. Я убежден, что поступаю  дурно  всякий
раз, когда соблюдаю чужие интересы. Как вы не понимаете?  Могут  ли  две
частицы дрожжей обидеть одна другую при взаимном  пожирании?  Стремление
пожирать и стремление не дать себя пожрать заложено в них природой.  На-
рушая этот закон, они впадают в грех.
   - Так вы не верите в альтруизм? - спросил я.
   Слово это, по-видимому, показалось ему знакомым, но  заставило  заду-
маться.
   - Погодите, это, кажется, что-то относительно содействия друг другу?
   - Пожалуй, некоторая связь между этими понятиями существует, -  отве-
тил я, не удивляясь пробелу в его словаре, так как своими познаниями  он
был обязан только чтению и самообразованию. Никто не руководил его заня-
тиями. Он много размышлял, но ему мало приходилось беседовать. - Альтру-
истическим поступком мы называем такой, который  совершается  для  блага
других. Это бескорыстный поступок в противоположность эгоистическому.
   Он кивнул головой.
   - Так, так! Теперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.
   - У Спенсера?! - воскликнул я. - Неужели вы читали его?
   - Читал немного, - ответил он. - Я,  кажется,  неплохо  разобрался  в
"Основных началах", но на "Основаниях биологии" мои паруса повисли, а на
"Психологии" я и совсем попал в мертвый штиль. Сказать по правде,  я  не
понял, куда он там гнет. Я приписал  это  своему  скудоумию,  но  теперь
знаю, что мне просто не хватало подготовки. У меня не было соответствую-
щего фундамента. Только один Спенсер да я знаем, как я бился  над  этими
книгами. Но из "Показателей этики" я кое-что извлек. Там-то я  и  встре-
тился с этим самым "альтруизмом" и теперь припоминаю, в каком смысле это
было сказано.
   "Что мог извлечь этот человек из работ Спенсера?" - подумал я. Доста-
точно хорошо помня учение этого философа, я знал, что альтруизм лежит  в
основе его идеала человеческого поведения. Очевидно, Волк Ларсен брал из
его учения то, что отвечало его  собственным  потребностям  и  желаниям,
отбрасывая все, что казалось ему лишним.
   - Что же еще вы там почерпнули? - спросил я.
   Он сдвинул брови, видимо, подбирая слова для выражения своих  мыслей,
остававшихся до сих пор не высказанными. Я чувствовал  себя  приподнято.
Теперь я старался проникнуть в его душу, подобно тому как он привык про-
никать в души других. Я исследовал девственную  область.  И  странное  -
странное и пугающее - зрелище открывалось моему взору.
   - Коротко говоря, - начал он, - Спенсер рассуждает так: прежде  всего
человек  должен  заботиться  о  собственном  благе.  Поступать   так   -
нравственно и хорошо. Затем, он должен действовать на благо своих детей.
И, в-третьих, он должен заботиться о благе человечества.
   - Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действий, - вста-
вил я, - будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и о
своих детях, и обо всем человечестве.
   - Этого я не сказал бы, - отвечал он. - Не вижу в этом  ни  необходи-
мости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради  них  я
ничем не поступился бы. Это все слюнявые бредни - во всяком  случае  для
того, кто не верит в загробную жизнь, - и вы сами должны  это  понимать.
Верь я в бессмертие, альтруизм был бы для меня выгодным занятием. Я  мог
бы черт знает как возвысить свою душу. Но, не видя впереди ничего вечно-
го, кроме смерти, и имея в своем распоряжении лишь короткий  срок,  пока
во мне шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступал бы  безн-
равственно, принося какую бы то ни было жертву. Всякая  жертва,  которая
лишила бы меня хоть мига брожения, была бы не только глупа, но  и  безн-
равственна по отношению к самому себе. Я не должен терять ничего, обязан
как можно лучше использовать свою закваску. Буду ли я  приносить  жертвы
или стану заботиться только о себе в тот отмеренный  мне  срок,  пока  я
составляю частицу дрожжей и ползаю по земле, - от этого  ожидающая  меня
вечная неподвижность не будет для меня ни легче, ни тяжелее.
   - В таком случае вы индивидуалист, материалист и, естественно,  гедо-
нист.
   - Громкие слова! - улыбнулся он. - Но что такое "гедонист"?
   Выслушав мое определение, он одобрительно кивнул головой.
   - А кроме того, - продолжал я, - вы такой  человек,  которому  нельзя
доверять даже в мелочах, как только к делу примешиваются личные  интере-
сы.
   - Вот теперь вы начинаете понимать меня, - обрадовано сказал он.
   - Так вы человек, совершенно лишенный того, что принято называть  мо-
ралью?
   - Совершенно.
   - Человек, которого всегда надо бояться?
   - Вот это правильно.
   - Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?
   - Теперь вы знаете меня, - сказал он. - Знаете меня таким, каким меня
знают все. Ведь меня называют Волком.
   - Вы - чудовище, - бесстрашно заявил я, - Калибан [5],  который  раз-
мышлял о Сетебосе [6] и поступал, подобно вам,  под  влиянием  минутного
каприза.
   Он не понял этого сравнения и нахмурился; я увидел,  что  он,  должно
быть, не читал этой поэмы.
   - Я сейчас как раз читаю Браунинга [7],  -  признался  Ларсен,  -  да
что-то туго подвигается. Еще недалеко ушел, а уже изрядно запутался.
   Ну, короче, я сбегал к нему в каюту за книжкой и прочел ему  "Калиба-
на" [8] вслух. Он был восхищен. Этот упрощенный взгляд на вещи и  прими-
тивный способ рассуждения был вполне доступен его  пониманию.  Время  от
времени он вставлял замечания и критиковал  недостатки  поэмы.  Когда  я
кончил, он заставил меня перечесть ему поэму во второй и в  третий  раз,
после чего мы углубились в спор - о философии, науке, эволюции, религии.
Его рассуждения отличались неточностью, свойственной самоучке,  и  беза-
пелляционной прямолинейностью, присущей первобытному  уму.  Но  в  самой
примитивности его суждений была сила, и его примитивный материализм  был
куда убедительнее тонких и  замысловатых  материалистических  построений
Чарли Фэрасета. Этим я не хочу сказать, что он переубедил меня,  закоре-
нелого или, как выражался Фэрасет, "прирожденного"  идеалиста.  Но  Волк
Ларсен штурмовал устои моей веры с такой силой, которая невольно внушала
уважение, хотя и не могла меня поколебать.
   Время шло. Пора было ужинать, а стол еще не был накрыт. Я начал  про-
являть беспокойство, и, когда Томас Магридж, злой и  хмурый,  как  туча,
заглянул в каюткомпанию, я встал, собираясь приступить к  своим  обязан-
ностям. Но Волк Ларсен крикнул Магриджу:
   - Кок, сегодня тебе придется  похлопотать  самому,  Хэмп  нужен  мне.
Обойдись без него.
   И снова произошло нечто неслыханное. В этот вечер я сидел за столом с
капитаном и охотниками, а Томас Магридж прислуживал нам, а потом мыл по-
суду. Это была калибановская прихоть Волка Ларсена,  и  она  сулила  мне
много неприятностей. Но пока что мы с ним говорили и говорили без конца,
к великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.
 
 
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
 
   Три дня, три блаженных дня, отдыхал я, проводя все свое время  в  об-
ществе Волка Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и только  и  делал,
что беседовал с капитаном о жизни, литературе и законах мироздания.  То-
мас Магридж рвал и метал, но исполнял за меня всю работу.
   - Берегись шквала! Больше я тебе ничего не скажу, - предостерег  меня
Луис, когда мы на полчаса остались с ним вдвоем на палубе.  Волк  Ларсен
улаживал в это время очередную ссору между охотниками. - Никогда  нельзя
сказать наперед, что может случиться, - продолжал Луис в  ответ  на  мой
недоуменный вопрос. - Старик изменчив, как ветры и морские течения.  Ни-
когда не угадаешь, что он может выкинуть. Тебе кажется, что ты уже  зна-
ешь его, что ты хорошо с ним ладишь, а он тут-то как раз и повернет, ки-
нется на тебя и разнесет в клочья твои паруса,  которые  ты  поставил  в
расчете на хорошую погоду.
   Поэтому я не был особенно удивлен, когда предсказанный  Луисом  шквал
налетел на меня. Между мной и капитаном произошел горячий спор - о  жиз-
ни, конечно; и, не в меру расхрабрившись, я начал осуждать самого  Волка
Ларсена и его поступки. Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал на-
изнанку его душу так же основательно, как он привык  проделывать  это  с
другими. Признаюсь, речь моя вообще резка. А тут я отбросил всякую сдер-
жанность, колол и хлестал Ларсена, пока он не рассвирепел. Бронзовое ли-
цо его потемнело от гнева, глаза сверкнули. В них уже не было  ни  проб-
леска сознания - ничего, кроме слепой, безумной ярости.  Я  видел  перед
собой волка, и притом волка бешеного.
   С глухим возгласом, похожим на рев, он прыгнул ко мне и схватил  меня
за руку. Я собрался с духом и взглянул ему прямо в глаза, хотя меня про-
бирала дрожь. - Но чудовищная сила этого человека сломила мою волю.
   Он держал меня за руку выше локтя, и, когда он сжал пальцы, я  пошат-
нулся и вскрикнул от боли. Ноги у меня подкосились, я  не  в  силах  был
терпеть эту пытку. Мне казалось, что рука моя будет сейчас раздавлена.
   Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось  созна-
ние, и он отпустил мою руку с коротким  смешком,  напоминавшим  рычание.
Сразу обессилев, я повалился на пол, а он сел,  закурил  сигару  и  стал
наблюдать за мной, как кошка, стерегущая мышь. Корчась на полу от  боли,
я уловил в его глазах любопытство, которое не раз уже подмечал в них,  -
любопытство, удивление и вопрос: к чему все это?
   Кое-как встав на ноги, я поднялся по трапу. Пришел конец хорошей  по-
годе, и не оставалось ничего другого, как вернуться в камбуз. Левая рука
у меня онемела, словно парализованная, и в  течение  нескольких  дней  я
почти ею не владел, а скованность и боль чувствовались в ней  еще  много
недель спустя. Между тем Ларсен просто схватил ее и сжал. Он не ломал  и
не вывертывал мне руку и только стиснул ее пальцами.
   Что мне грозило, я понял лишь на другой день, когда он просунул голо-
ву в камбуз и, в знак возобновления дружбы, осведомился, не болит  ли  у
меня рука.
   - Могло кончиться хуже! - усмехнулся он.
   Я чистил картофель. Ларсен взял в руку картофелину. Она была большая,
твердая, неочищенная. Он сжал кулак, и жидкая кашица потекла у него меж-
ду пальцами. Он бросил в чан то, что осталось у него в кулаке, повернул-
ся и ушел. А мне стало ясно, во что превратилась бы моя  рука,  если  бы
это чудовище применило всю свою силу.
   Однако трехдневный покой как-никак пошел мне на  пользу.  Колено  мое
получило наконец необходимый отдых, и опухоль заметно спала, а  коленная
чашечка стала на место. Однако эти три дня отдыха принесли мне и  непри-
ятности, которые я предвидел. Томас Магридж явно старался заставить меня
расплатиться за полученный отдых сполна. Он злобствовал, бранился на чем
свет стоит и взваливал на меня свою работу. Раз даже  он  замахнулся  на
меня кулаком. Но я уже и сам озверел и огрызнулся так  свирепо,  что  он
струсил и отступил. Малопривлекательную, должно быть, картину  представ-
лял я, Хэмфри Ван-Вейден, в эту минуту. Я сидел в углу вонючего камбуза,
скорчившись над своей работой, а этот негодяй стоял передо мной и  угро-
жал мне кулаком. Я глядел на него, ощерившись, как собака, сверкая  гла-
зами, в которых беспомощность и страх смешивались с мужеством  отчаяния.
Не нравится мне эта картина. Боюсь, что я был очень похож на  затравлен-
ную крысу. Но кое-чего я все же достиг - занесенный кулак  не  опустился
на меня.
   Томас Магридж попятился. В глазах его светилась такая же ненависть  и
злоба, как и в моих. Мы были словно два зверя, запертые в одной клетке и
злобно скалящие друг на друга зубы. Магридж был трус  и  боялся  ударить
меня потому, что я не слишком оробел перед ним. Тогда он придумал другой
способ застращать меня. В кухне был всего один более или менее исправный
нож. От долгого употребления лезвие его стало узким и тонким.  Этот  нож
имел необычайно зловещий вид, и первое время я всегда с содроганием брал
его в руки. Кок взял у Иогансена оселок и принялся с подчеркнутым рвени-
ем точить этот нож, многозначительно поглядывая на меня.  Он  точил  его
весь день. Чуть у него выдавалась свободная минутка,  он  хватал  нож  и
принимался точить его. Лезвие ножа приобрело остроту бритвы. Он пробовал
его на пальце и ногтем. Он сбривал волоски у себя с руки, прищурив глаз,
глядел вдоль лезвия и снова и снова делал вид, что  находит  в  нем  ка-
кой-то изъян. И опять доставал оселок и точил, точил, точил...  В  конце
концов меня начал разбирать смех - все это было слишком нелепо.
   Но дело могло принять серьезный оборот. Кок и в самом деле готов  был
пустить этот нож в ход. Я понимал, что он, подобно мне, способен  совер-
шить отчаянный поступок, именно в силу своей трусости  и  вместе  с  тем
вопреки ей.
   "Магридж точит нож на Хэмпа", - переговаривались между собой матросы,
а некоторые стали поднимать кока на смех. Он сносил насмешки спокойно  и
только покачивал головой с таинственным и  даже  довольным  видом,  пока
бывший юнга Джордж Лич не позволил себе какую-то  грубую  шутку  на  его
счет.
   Надо сказать, что Лич был в числе тех матросов, которые получили при-
казание окатить Магриджа водой после его игры в карты с капитаном.  Оче-
видно, кок не забыл, с каким рвением исполнил Лич свою задачу. Когда Лич
задел кока, тот ответил грубой бранью, прошелся насчет предков матроса и
пригрозил ему ножом, отточенным для расправы со мной. Лич не  остался  в
долгу, и, прежде чем мы успели опомниться, его  правая  рука  окрасилась
кровью от локтя до кисти. Кок отскочил с  сатанинским  выражением  лица,
выставив перед собой нож для защиты. Но Лич отнесся к  происшедшему  не-
возмутимо, хотя из его рассеченной руки хлестала кровь.
   - Я посчитаюсь с тобой, кок, - сказал он, - и крепко посчитаюсь. Спе-
шить не стану. Я разделаюсь с тобой, когда ты будешь без ножа.
   С этими словами он повернулся и ушел.  Лицо  Магриджа  помертвело  от
страха перед содеянным им и перед неминуемой местью со стороны Лича.  Но
на меня он с этой минуты озлобился пуще прежнего. Несмотря на  весь  его
страх перед грозившей ему расплатой, он понимал, что для  меня  это  был
наглядный урок, и