ют об удачных плаваниях, которые дадут им  больше  де-
нег; о том, чтобы стать капитанами кораблей или найти клад, - короче го-
воря, о том, чтобы устроиться получше и иметь возможность высасывать со-
ки из своих ближних, о том, чтобы самим всю ночь спать под крышей и  хо-
рошо питаться, а всю грязную работу переложить на других. И  мы  с  вами
такие же. Разницы нет никакой, если не считать того, что мы едим  больше
и лучше. Сейчас я пожираю их и вас тоже. Но в прошлом вы ели больше мое-
го. Вы спали в мягких постелях, носили хорошую одежду и ели вкусные блю-
да. А кто сделал эти постели, и эту одежду, и эти блюда? Не вы.  Вы  ни-
когда ничего не делали в поте лица своего. Вы живете с  доходов,  остав-
ленных вам отцом. Вы, как птица фрегат, бросаетесь с высоты на  бакланов
и похищаете у них пойманную ими рыбешку. Вы "одно целое с кучкой  людей,
создавших то, что они называют государством", и  властвующих  над  всеми
остальными людьми и пожирающих пищу, которую те добывают и сами не прочь
были бы съесть. Вы носите теплую одежду, а те, кто  сделал  эту  одежду,
дрожат от холода в лохмотьях и еще должны вымаливать у вас  работу  -  у
вас или у вашего поверенного или управляющего, - словом, у тех, кто рас-
поряжается вашими деньгами.
   - Но это совсем другой вопрос! - воскликнул я.
   - Вовсе нет! - Капитан говорил быстро, и глаза его  сверкали.  -  Это
свинство, и это... жизнь. Какой же смысл в бессмертии свинства?  К  чему
все это ведет? Зачем все это нужно? Вы не создаете пищи, а между тем пи-
ща, съеденная или выброшенная вами, могла бы спасти жизнь десяткам  нес-
частных, которые эту пищу создают, но не едят. Какого бессмертия  заслу-
жили вы? Или они? Возьмите нас с вами. Чего стоит ваше хваленое бессмер-
тие, когда ваша жизнь столкнулась с моей? Вам хочется  назад,  на  сушу,
так как там раздолье для привычного вам свинства. По  своему  капризу  я
держу вас на этой шхуне, где процветает мое свинство. И буду держать.  Я
или сломаю вас, или переделаю. Вы можете умереть  здесь  сегодня,  через
неделю, через месяц. Я мог бы одним ударом кулака убить вас, -  ведь  вы
жалкий червяк. Но если мы бессмертны, то какой во всем этом смысл? Вести
себя всю жизнь по-свински, как мы с вами, - неужели это к лицу бессмерт-
ным? Так для чего же это все? Почему я держу вас тут?
   - Потому, что вы сильнее, - выпалил я.
   - Но почему я сильнее? - не унимался он. - Потому что во  мне  больше
этой закваски, чем в вас. Неужели вы не понимаете? Неужели не понимаете?
   - Но жить так - это же безнадежность! - воскликнул я.
   - Согласен с вами, - ответил он. - И зачем оно нужно вообще, это бро-
жение, которое и есть сущность жизни? Не  двигаться,  не  быть  частицей
жизненной закваски, - тогда не будет и безнадежности. Но в этомто все  и
дело: мы хотим жить и двигаться, несмотря на всю бессмысленность  этого,
хотим, потому что это заложено в нас природой, - стремление жить и  дви-
гаться, бродить. Без этого жизнь остановилась бы. Вот эта  жизнь  внутри
вас и заставляет вас мечтать о бессмертии. Жизнь  внутри  вас  стремится
быть вечно. Эх! Вечность свинства!
   Он круто повернулся на каблуках и пошел на корму,  но,  не  дойдя  до
края юта, остановился и подозвал меня.
   - Кстати, на какую сумму обчистил вас кок? - спросил он.
   - На сто восемьдесят пять долларов, сэр, - отвечал я.
   Он молча кивнул Минутой позже, когда я спускался по  трапу  накрывать
на стол к обеду, я слышал, как он уже разносит кого-то из матросов.
 
 
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
 
   Наутро шторм, обессилев, стих, и "Призрак" тихо покачивался на  безб-
режной глади океана. Лишь изредка в воздухе чувствовалось легкое дунове-
ние, и капитан не покидал палубы и все поглядывал на северо-восток,  от-
куда должен был прийти пассат.
   Весь экипаж тоже был на палубе - готовил шлюпки к предстоящему  охот-
ничьему сезону. На шхуне имелось семь шлюпок: шесть охотничьих  и  капи-
танский тузик. Команда каждой шлюпки состояла из охотника, гребца и  ру-
левого. На борту шхуны в команду входили только  гребцы  и  рулевые,  но
вахтенную службу должны были нести и охотники, которые тоже находились в
распоряжении капитана.
   Все это я узнавал мало-помалу, - это и многое другое. "Призрак"  счи-
тался самой быстроходной шхуной в промысловых флотилиях Сан-Франциско  и
Виктории. Когда-то это была частная  яхта,  построенная  с  расчетом  на
быстроходность. Ее обводы и оснастка - хотя я и мало смыслил в этих  ве-
щах - сами говорили за себя. Вчера, во время второй вечерней  полувахты,
мы с Джонсоном немного поболтали, и он рассказал мне все, что  ему  было
известно о нашей шхуне. Он говорил восторженно, с такой любовью к  хоро-
шим кораблям, с какой иные говорят о лошадях. Но от плавания он не  ждал
добра и дал мне понять, что Волк Ларсен пользуется очень скверной  репу-
тацией среди прочих капитанов промысловых судов. Только  желание  попла-
вать на "Призраке" соблазнило Джонсона подписать контракт, но он уж  на-
чинал жалеть об этом.
   Джонсон сказал мне, что "Призрак" - восьмидесятитонная шхуна  превос-
ходной конструкции. Наибольшая ширина ее - двадцать три  фута,  а  длина
превышает девяносто. Необычайно тяжелый  свинцовый  фальшкиль  (вес  его
точно неизвестен) придает ей большую остойчивость и позволяет нести  ог-
ромную площадь парусов. От палубы до клотика грот-стеньги больше ста фу-
тов, тогда как фок-мачта вместе со стеньгой футов на  десять  короче.  Я
привожу все эти подробности для того, чтобы можно было представить  себе
размеры этого плавучего мирка, носившего по океану двадцать два  челове-
ка. Это был крошечный мирок, пятнышко, точка, и я дивился тому, как люди
осмеливаются пускаться в море на таком маленьком, хрупком сооружении.
   Волк Ларсен славился своей безрассудной смелостью в плавании под  па-
русами. Я слышал, как Гендерсон и еще один охотник - калифорниец Стэндиш
- толковали об этом. Два года назад Ларсен потерял мачты на  "Призраке",
попав в шторм в Беринговом море, после чего и были  поставлены  тепереш-
ние, более прочные и тяжелые. Когда их устанавливали, Ларсен заявил, что
предпочитает перевернуться, нежели снова потерять мачты.
   За исключением Иогансена, упоенного своим повышением, на борту не бы-
ло ни одного человека, который не подыскивал бы оправдания  своему  пос-
туплению на "Призрак". Половина команды  состояла  из  моряков  дальнего
плавания, и они утверждали, что ничего не знали ни о шхуне, ни о капита-
не; а те, кто был знаком с положением вещей,  потихоньку  говорили,  что
охотники - прекрасные стрелки, но такая буйная и продувная компания, что
ни одно приличное судно не взяло бы их в плавание.
   Я познакомился еще с одним матросом, по имени Луис, круглолицым весе-
лым ирландцем из Новой Шотландии, который всегда был рад поболтать, лишь
бы его слушали. После обеда, когда кок спал внизу, а я чистил свою неиз-
менную картошку, Луис зашел  в  камбуз  "почесать  языком".  Этот  малый
объяснял свое пребывание на судне тем, что был  пьян,  когда  подписывал
контракт; он без конца уверял меня, что ни за что на свете не сделал  бы
этого в трезвом виде. Как я понял, он уже лет десять каждый сезон  выез-
жает бить котиков и считается одним из лучших шлюпочных рулевых в  обеих
флотилиях.
   - Эх, дружище, - сказал он, мрачно покачав головой, - хуже этой шхуны
не сыскать, а ведь ты не был пьян, как я, когда попал сюда! Охота на ко-
тиков - это рай для моряка, но только не на этом судне. Помощник положил
начало, но, помяни мое слово, у нас будут и еще покойники до конца  пла-
вания. Между нами говоря, этот Волк Ларсен сущий дьявол, и "Призрак" то-
же стал адовой посудиной, с тех пор как попал к этому капитану.  Что  я,
не знаю, что ли! Не помню я разве, как два года назад в Хакодате у  него
взбунтовалась команда и он застрелил четырех матросов. Я-то в  то  время
плавал на "Эмме Л. ", мы стояли на якоре в трехстах ярдах от "Призрака".
И еще в том же году он убил человека одним ударом кулака. Да, да, так  и
уложил на месте! Хватил по голове, и она треснула, как яичная  скорлупа.
А что он выкинул с губернатором острова Кура и  с  начальником  тамошней
полиции! Эти два японских джентльмена явились к нему на "Призрак" в гос-
ти, и с ними были их жены, хорошенькие, словно куколки. Ну, точь-в-точь,
как рисуют на веерах. А когда пришло время сниматься с якоря, он спустил
мужей в их сампан и будто случайно не успел спустить жен.  Через  неделю
этих бедняжек высадили на берег по другую сторону острова, и  ничего  им
не оставалось, как брести домой через горы в своих игрушечных соломенных
сандалиях, которых не могло хватить и на одну милю. Что я, не знаю,  что
ли! Зверь он, этот Волк Ларсен, вот что! Зверь, о котором еще  в  Апока-
липсисе сказано. И добром он не кончит... Только помни, я тебе ничего не
говорил! И словечка не шепнул. Потому что старый толстый  Луис  поклялся
вернуться живым из этого плавания, даже если  все  остальные  пойдут  на
корм рыбам.
   - Волк Ларсен! - помолчав, заворчал он снова. - Даром,  что  ли,  его
так зовут! Да, он волк, настоящий волк! Бывает, что у человека  каменное
сердце, а у этого и вовсе сердца нет. Волк, просто волк, и все тут! Вер-
но ведь, эта кличка здорово ему пристала?
   - Но если его так хорошо знают, - возразил я, - как  же  ему  удается
набирать себе экипаж?
   - А как это всегда находят людей на какую угодно работу, хоть на зем-
ле, хоть на море? - с кельтской горячностью возразил Луис.  -  Разве  ты
увидел бы меня на борту этой шхуны, если бы я не был пьян,  как  свинья,
когда подмахнул контракт?
   Кое-кто здесь такой народ, что им не  попасть  на  порядочное  судно.
Взять хоть наших охотников. А другие, бедняги, матросня с бака, сами  не
знали, куда они нанимаются. Ну да они еще узнают! Узнают и проклянут тот
день, когда родились на свет! Жаль мне их, но я должен прежде всего  ду-
мать о толстом старом Луисе и о том, что его ждет. Только, смотри,  мол-
чок! Я тебе ни слова не говорил.
   Эти охотники - порядочная дрянь, - через минуту начал он  снова,  так
как отличался необычайной словоохотливостью. - Дай срок, они еще  разой-
дутся и покажут себя. Ну да Ларсен живо их скрутит. Только  он  и  может
нагнать на них страху. Вот, возьми хоть моего охотника Хорнера. Уж такой
тихоня с виду, спокойный да вежливый, прямо как барышня, воды,  кажется,
не замутит. А ведь в прошлом году укокошил своего  рулевого.  Несчастный
случай, и все. Но я встретил потом в Иокогаме  гребца,  и  он  рассказал
мне, как было дело. А этот маленький чернявый проходимец Смок - ведь  он
отбыл три года на сибирских соляных копях за браконьерство:  охотился  в
русском заповеднике на Медном острове. Его там сковали нога  с  ногой  и
рука с рукой с другим каторжником. Так вот на работе между  ними  что-то
вышло, и Смок отправил своего товарища из шахты наверх в бадьях с солью.
Только отправлял он его по частям: сегодня - ногу, завтра - руку, после-
завтра - голову...
   - Что вы такое говорите! - в ужасе вскричал я.
   - Что я говорю? - резко прервал он меня. - Ничего я не говорю. Я глух
и нем и другим советую помалкивать, если им жизнь дорога. Что я говорил?
Да только, что все они замечательные ребята и он  тоже,  чтоб  его  черт
побрал, чтоб ему гнить в чистилище десять тысяч лет, а потом провалиться
в самую преисподнюю!
   Джонсон, матрос, который чуть не содрал с меня кожу, когда я  впервые
попал на борт, казался мне наиболее прямодушным из всей команды. Это бы-
ла простая, открытая натура. Его честность и мужественность бросались  в
глаза, и в то же время он был очень скромен, почти робок. Однако  робким
его все же нельзя было назвать. Чувствовалось, что он  способен  отстаи-
вать свои взгляды и обладает чувством собственного достоинства. Мне  за-
помнилась моя первая встреча с ним и то, как он не пожелал, чтобы ковер-
кали его фамилию. О нем и об этих его особенностях Луис  высказался  так
(слова его звучали пророчеством):
   - Славный малый этот швед Джонсон, лучший матрос на баке. Он  гребцом
у нас на шлюпке. Но с Волком Ларсеном у него дойдет  до  беды,  это  как
пить дать. Уж я-то знаю! Я вижу, как надвигается буря. Я говорил с Джон-
соном по-братски, но он не желает тушить  огни  и  вывешивать  фальшивые
сигналы. Чуть что не по нем, начинает ворчать, а на судне всегда найдет-
ся гад, который донесет на него. Волк силен, а эта волчья порода не тер-
пит силы в других. Он видит, что и Джонсон силен и  его  не  согнуть,  -
этот не станет благодарить и кланяться, если его обложат или  влепят  по
морде. Эх, быть беде! Быть беде! И бог весть, где я возьму тогда другого
гребца! Вы знаете, что сделал этот дурак, когда старик назвал его  "Ион-
сон". "Меня зовут Джефконсон, сэр", - поправляет он капитана да еще  на-
чинает выговаривать это буква за буквой. Вы бы поглядели на  старика!  Я
думал, он пристукнет его на месте. Ну, на этот раз он его не убил, но он
еще обломает этого шведа, или я мало смыслю в том, что бывает у  нас  на
море.
   Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать его "мистер"  и
"сэр", прибавлять это к каждому слову. Обнаглел он так  отчасти  потому,
что Волк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото  неслыханная
вещь, на мой взгляд, чтобы капитан водил дружбу с коком, но таков каприз
Волка Ларсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал голову в
камбуз и принимался благодушно поддразнивал кока. А сегодня после  обеда
минут пятнадцать болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж  ринулся
в камбуз, сияя и гадко ухмыляясь во весь рот, и за работой все время на-
певал себе под нос какие-то уличные песенки чудовищно  гнусавым  фальце-
том.
   - Я умею ладить с начальством, - разоткровенничался  он  со  мной.  -
Знаю, как себя с ним вести, и меня всюду ценят. Вот хотя бы с  последним
шкипером - я, когда хотел, запросто заходил к нему в каюту  поболтать  и
пропустить стаканчик. "Магридж, - говорил он мне, - Магридж, а  ведь  ты
ошибся в своем призвании!" "А что это за призвание?"  -  спрашиваю.  "Ты
должен был родиться джентльменом, чтобы тебе никогда не  пришлось  своим
трудом зарабатывать на жизнь". Убей меня бог, Хэмп, если  он  не  сказал
так - слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в каюте,  как  у  себя
дома, курю его сигары и пью его ром!
   Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда еще ничей голос не
был мне так ненавистен. Масленый, вкрадчивый  тон  кока,  его  гаденькая
улыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на  нервы,  что
меня бросало в дрожь. Это была,  безусловно,  самая  омерзительная  лич-
ность, какую я когда-либо встречал. К тому же он был  неописуемо  нечис-
топлотен, а так как вся пища проходила через его  руки,  то  я,  мучимый
брезгливостью, старался есть то, к чему он меньше прикасался.
   Мои руки, не привыкшие к грубой работе, доставляли мне много мучений.
Грязь так въелась в кожу, что я не мог отмыть ее даже щеткой. Ногти  по-
чернели и обломались, на ладонях вскочили волдыри,  а  однажды,  потеряв
равновесие во время качки и привалившись к плите, я  сильно  обжег  себе
локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная ча-
шечка все еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по
кораблю, и это отнюдь не приносило  пользы  моей  искалеченной  ноге.  Я
знал, что ей необходим отдых.
   Отдых! Раньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я
всю свою жизнь отдыхал, сам того не сознавая. А теперь, если бы мне уда-
лось посидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, - это пока-
залось бы мне величайшим блаженством на свете. Зато все это явилось  для
меня как бы откровением. Да, теперь я знаю, каково приходится  трудовому
люду! Мне и не снилось, что работа может быть так  чудовищно  тяжела.  С
половины шестого утра и до десяти вечера я раб всех и каждого и не  имею
ни минуты для себя, кроме тех кратких мгновений, которые удается  урвать
в конце вечерней вахты. Стоит мне  залюбоваться  на  миг  сверкающим  на
солнце морем или заглядеться, как один матрос бежит по бушприту, а  дру-
гой карабкается наверх по вантам, и тотчас за моей спиной раздается  не-
навистный голос: "Эй, Хэмп! Ты что там рот разинул! Думаешь, не вижу?"
   В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и  я  слышал,  что
Смок и Гендерсон подрались. Гендерсон самый опытный  из  охотников.  Это
флегматичный парень, и его трудно раскачать, но, верно, уж его  раскача-
ли, потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином  смотрел
зверем.
   Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища,  изобличающего  гру-
бость и черствость этих людей. В нашей команде есть  новичок,  по  имени
Гаррисон, неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть,  толкнула
на это первое плавание жажда приключений. При слабом и часто  меняющемся
противном ветре шхуне приходится много лавировать. В таких случаях пару-
са переносят с одного борта на другой, а наверх посылают матроса - пере-
нести фор-топсель. Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через
который он проходит на ноке гафеля. Насколько я понимаю, было два спосо-
ба очистить шкот: либо спустить фок, что было сравнительно  легко  и  не
сопряжено с опасностью, либо добраться по дирик-фалу до  нока  гафеля  -
предприятие весьма рискованное.
   Иогансен приказал Гаррисону лезть по фалу.  Всякому  было  ясно,  что
мальчишка трусит. Да и не мудрено - ведь ему предстояло подняться на во-
семьдесят футов над палубой, доверив  свою  жизнь  тонким,  колеблющимся
снастям. При более ровном ветре опасность была  бы  не  так  велика,  но
"Призрак" качало на длинной волне, как скорлупку,  и  при  каждом  крене
судна паруса хлопали и полоскались, а фалы то ослабевали, то вдруг натя-
гивались рывком. Они могли стряхнуть с себя человека, как возница  стря-
хивает муху с кнута.
   Гаррисон слышал приказ и понял, чего от него требуют, но все еще меш-
кал. Быть может, ему первый раз в жизни приходилось работать  на  мачте.
Иогансен, который успел уже перенять манеру  Волка  Ларсена,  разразился
градом ругательств.
   - Будет, Иогансен! - оборвал его капитан. - На этом судне ругаюсь  я,
пора бы вам это понять. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу.
   - Есть, сэр, - покорно отозвался помощник.
   В это время Гаррисон уже лез по фалам. Я смотрел  на  него  из  двери
камбуза и видел, что он весь дрожит, словно в лихорадке.  Он  подвигался
вперед очень медленно и осторожно. Его фигура  четко  вырисовывалась  на
яркой синеве неба и напоминала огромного паука, ползущего по тонкой нити
паутины.
   Гаррисону приходилось взбираться вверх под небольшим уклоном,  и  ди-
рик-фал, пропущенный через разные блоки на гафеле и  на  мачте,  кое-где
давал опору для рук и ног. Но беда была в том, что слабый и непостоянный
ветер плохо наполнял паруса. Когда Гаррисон был уже на  полпути  к  ноку
гафеля, "Призрак" сильно качнуло, сначала в наветренную сторону, а потом
обратно в ложбину между двумя валами. Гаррисон замер, крепко  уцепившись
за фал. Стоя внизу, на расстоянии восьмидесяти футов от него,  я  видел,
как напряглись его мускулы в отчаянной борьбе за жизнь. Парус повис пус-
той, гафель закинуло, фал ослабел, и хотя все произошло мгновенно, я ви-
дел, как он прогнулся под тяжестью матроса. Потом гафель  внезапно  вер-
нулся в прежнее положение, огромный парус, надуваясь, хлопнул так, слов-
но выстрелили из пушки, а три ряда риф-штертов  защелкали  по  парусине,
создавая впечатление ружейной пальбы. Гаррисон, уцепившийся за фал,  со-
вершил головокружительный полет. Но полет этот внезапно прекратился. Фал
натянулся, и это и был удар кнута, стряхивающий муху. Гаррисон не  удер-
жался. Одна рука его отпустила фал, другая  секунду  еще  цеплялась,  но
только секунду. Однако в момент падения матрос каким-то чудом  ухитрился
зацепиться за снасти ногами и повис вниз головой. Изогнувшись, он  снова
ухватился руками за ф