азмаху влепившись в  шар, водолаз вырвал  его из течения. Шар закрутился на
месте, светя так, что нельзя было смотреть. Надо было,  чтоб он ослаб,  чтоб
его остудило  водой. Ловя его отклонения в глубине, Суденко внезапно потерял
сознание, и Ковшеваров еле докричался до него.
     Поняв,  что  спал,  он  страшно  перепугался,  сорвался вниз и  тут  же
затормозил,  увидев прямо  под  собой  то, что  всплывало. Там, покачиваясь,
выходило  из  моря солнце, просвечивая  чем-то внутри.  Спустившись к  нему,
прилипая к его округлости, он приставил лицо и  тотчас  увидел ее,  сидевшую
там, как  в  колбе,  опираясь на стенки из света. Сидела живая, спала в этом
удивительном свете! Это был в точности такой же газ, как и тот, что окутывал
корабль, но  он  не  думал  уже  ни  о шаре, ни  о том,  как  в него девушка
забралась. Он знал, что  все равно ничего не  узнает, что ничем ей не сможет
помочь,  как не смог когда-то помочь пареньку,  выпрыгнувшему из  торпедного
отсека подводной лодки: тоже тянул к земле, забыв, что у них с верхним миром
порвана связь...
     Ковшеваров его разбудил.
     - Леша на месте?
     - Да.
     - Пусть отгребет немного влево... то есть влево.
     - Влево или вправо?
     - К тебе.
     - Объект тяжелый?
     - Да.
     Теперь в ослабленной воде шар уже был не шар, и тело девушки оттянулось
в  нем.  Сфера  раздувалась, как парашют,  почувствовав  свободу, и набирала
скорость.  Это  было хорошо, с одной стороны. Девушка теряла защиту газового
слоя, и ее надо было поднять поскорей. И в то же время подъем не должен быть
быстрее  пузырьков  воздуха.  Поэтому  он  притормаживал   сферу,   добавляя
собственный вес. Оболочка  скользила, как парашютный  шелк,  не  мог  за нее
держаться. Если девушку не поймают наверху, она быстро не полетит. В воде он
ее поймает.
     Ковшеваров гнал вниз, на отсидку.
     Вот здесь будет стоять.
     Что случилось  потом, Суденко не  узнал. Он  упустил из виду, что много
стравил  воздуха,  а  как только  отпустил  девушку, сразу  упал.  Почему-то
казалось, что  находится  высоко, но  уже через несколько секунд ноги опутал
вихрь. Он не боялся этой  дыры, зная, что  она отбросит на  всплытие, но ему
помешали  в  посту.  Отчаянно  подбирая слабину,  матросы остановили рывком.
Вихрь подбил  ноги, крутнув  в  воде, как палку. Воздух хлынул  под  ремень,
сместив   центр  тяжести.  Матросы  тут  же  потравили  концы,  но  в  таком
перевернутом положении он  и  остался. Сейчас, опрокинутый  вниз головой,  с
раздувшимися руками  и ногами,  он  был  беспомощен,  как  резиновая  кукла.
Повезло лишь в одном: перевернулся в изгибе потока, который придерживал его.
А  если  б ляснулся повыше, его  б  выбросило из воды,  как пробку. Это  как
минимум пожизненная пенсия.
     - Жора...
     - Гриша, слушай внимательно.
     - Это я, Юрка.
     - Значит, так...
     - Все ясно.
     - Ничего тебе не ясно.
     - Я десантник, Жора, десантник, - напомнил он скромно.
     - Никуда не сворачивай! Никуда не спускайся... Найдешь меня наверху.
     - Понял, пошел...
     Сейчас, когда он  висел  в воде, почти не продуваясь (только  клапан на
рубахе  помалу  травил,  а  дотянуться  до  головного  не  мог),  он  оценил
мастерство  Ковшеварова как обеспечивающего водолаза.  Во-первых, голос: это
был настоящий Левитан, только рыдающий. И потом, как он умело подавал смесь,
словно помахивал опахалом перед лицом. Одурманиваясь азотом, он  их  теперь,
Гришу и Юрку,  любил и знал, что эта любовь потом пропадет.  Это как  пьяные
слезы...  Все  лицо  было  мокрое от  слез,  и  они лились  такие, что прямо
пробегали  по  щекам... Что  это?  Прислушался: струйка начиналась в больной
руке и стекала в шлем через намокшее белье. Но как вода могла течь, если  ее
не  пускал  воздух? Это текла  вода, которая налилась  раньше. Вот  это было
плохо, по-настоящему плохо.
     - Ты что бормочешь?
     - Как Юрка?
     - Вошел ловко.
     - А теперь?
     - Ничего, дышит.
     Вода скапливалась  в  котелке,  стаскивая  с головы  феску. Сколько  ее
пролилось  и сколько еще  может  пролиться, просочиться сквозь мокрое белье?
Для того чтоб в таком положении утонуть,  надо, чтоб она  наполнила котелок.
Литра  два воды,  а  может,  побольше,  раз  вытянуло  из  скафандра,  почти
вытянуло.  Воде  нужно налить  котелок до краев. Стараясь  себя  отвлечь, он
посмотрел на "Шторм", который проступал сейчас поразительно ясно.  Он понял,
что  смотрит  сквозь оптическое увеличение капель, и увидел, как целая струя
из  них,  поднимаясь из своего  промежутка,  сворачивает  под  тело  потока,
похожая  на темное упругое животное со  светящимися сосцами... Спуститься  в
такое  море,  чтоб утонуть в  котелке воды! Тебя надули, Жора, повесили, как
птицу над отмелью...  И,  глядя  на "Шторм" невидящими  глазами, в последнем
росчерке сознания, увидел  то, что потом позабудет наверху:  что-то проплыло
внутри парохода, против больших стекол... что-то живое, почти детское лицо.

13

     Капитан Просеков  лежал в своей голубой каюте  наверху, устроив длинное
тяжелое  тело  на узкой, коротковатой для  него койке и отведя больную  ногу
циркулем  на стол. Занавеску  он сдвинул к изголовью,  расправив  по  проему
двери,  чтоб  за  ним  не  подсматривал  Свинкин.  Полностью занавесить себя
Просеков  не мог, так  как  на половине занавески  сидел  Дик,  ерзая задом,
поскуливая, переводя с хозяина  на  дверь, за которой прятался радист,  свои
круглые, просящие глаза.
     Дик  страдал от морской болезни, хотя совершенно не воспринимал качки и
мог спускаться по трапу  не хуже любого матроса. Это была даже не болезнь, а
какая-то  разновидность собачьей  тоски,  которую вызывало  в  нем замкнутое
водное пространство  с полным  отсутствием кустов,  зарослей осоки, болотных
кочек, милых сердцу любой и в особенности легавой, собаки.
     Избавить  Дика от мучений мог  лишь радист, который устраивал на палубе
охотничью  потеху.  Однако Просеков  знал,  что если  он  позволит  Свинкину
прогулять Дика, то потом будет вынужден  впустить его в  каюту, где  Свинкин
засядет надолго, навсегда, и придется применить силу, чтоб  выдворить его за
дверь. А применив силу,  Просеков  расстроится сам, вернет  радиста,  станет
втолковывать ему разные истины, которые тот не может осмыслить, раздражаться
его тупостью и умиляться тем, что вот он, умный, с дураком сидит,  и в конце
концов разрушит то состояние трезвой ясности, которое ощущал в себе. Поэтому
Просеков и бросил занавеску, надеясь, что церкви и  соборы пробудят в собаке
игру  воображения,  чего  Дику  как  раз недостает. Воображение  у Дика явно
хромало, и это он должен учесть, если собрался поднимать "Шторм". Да обладай
Дик  хоть  каплей  фантазии, он  бы искал общения не с  радистом, а  с самим
собой,  он  бы  имел возможность смотреть на  мир не  сквозь дверную щель, а
оглядывать ее в широком окне своей души.
     Таким преимуществом Просеков пользовался тоже не всякий раз, особенно в
Маресале, где его отвлекали частые  посещения новых приятелей, хозяйничавших
на мелких суденышках, которые обслуживали охотников па зимовьях, куда возили
соль, табак, водку, макароны, сети, капканы, огнестрельное оружие, а обратно
везли рыбу  и пушнину.  Все эти суденышки, разбросанные по  северному кусту,
представляли всевозможный набор плавающего металлолома: резаные-перерезаные,
с  трофейными  двигателями  "Зульцер",  "Манн",  с  нашими  "самоварчиками",
снятыми с танковых машин, на которых было понавешано столько дряни,  что они
были похожи на ульи, куда и  с масленкой не пролезешь.  Хотя иллюминатор был
открыт, в каюте еще  чувствовался  запах поддевок, тужурок  на оленьем меху,
промасленных  штанов,  запах псины  и омуля, которого охотники резали своими
короткими острыми  ножиками - не  так, как  режут рыбу обыкновенные  люди, а
полосуя ее изнутри, и оттуда, из брюшка, вытаскивая что-то такое, что, по их
разумению,  и  следовало  есть:  какую-то  крохотную  малость,  одну  слизь,
размазанную на  лезвии, а  потом,  подсовывая  со всех сторон, сладострастно
перемигиваясь, ожидали, чтоб эту гадость с восторгом оценили.
     Появление этих  людей  было  не  случайным, так как "Кристалл" давал им
право  сидеть  с  ним,  приравнивать себя  к  самому  Просекову, еще недавно
капитану "Агата", к которому они  входили без головного убора,  на цыпочках,
безропотно просиживали в приемной, пока он не выходил из рабочего  кабинета.
А потом  дневальная разливала чай  в широкие чашки с  позолотой, и  капитаны
пили чай,  держа  чашку  как  награду, идиотски  хукая, обливаясь  потом  от
волнения.
     Но было  здесь и  какое-то воспоминание  о годах удалившихся, но живых,
когда  он  зарабатывал  плавательный  ценз на Севере, в  буксирном флоте, на
погрузке и разгрузке  рейдовых барж. И был там  у них свой старшина,  старик
без глаза и  без руки, как адмирал Нельсон, только без его побед, и Просеков
вспомнил, как  они таскали кунгасы  по мелководьям, перемежавшимся  глубокой
водой: работали на паях, и,  хоть матерые подобрались мужики,  он  был среди
них  не последний - получал  полтора пая, что  было немало, и старик Нельсон
говорил ему с одобрением:  "Ты,  Ефимыч (уже тогда  Ефимычем звали!), не при
рогом, надорвешься!"  А когда садились есть, то  подсовывали из котла  мосол
поздоровей, чтоб  не ослабел  по молодости  лет, и  эту кость,  расшибая  на
деревянном  столе,  он  обгладывал так,  как  Дику не  обглодать,  -  как на
кларнете играешь!.. А среди этих людей,  остававшихся в Маресале  на  долгую
полярную ночь, было несколько женщин,  бесформенных в грубой одежде, которых
и  по  работе  и  по  обличью от  мужиков не отличишь,  но  забывавших  свою
некрасоту,  обделенность,  забывавшихся  в  мечтах, в  каких-то  неутоленных
чувствах, в неизведанных страданиях, которые хотелось пережить, расцветавших
на снегу, как фиалки...
     По-видимому,  эту  границу  между гибельной  красотой лжи  и тусклостью
правды,  приносящей спасение, не умели проводить в своем  сознании  и первые
морепроходцы,  шедшие в поселок от  своих  деревянных кораблей, раздавленных
льдом... Отчего погибают в пургу, в метель? От печки, в которой гудит огонь,
от кружки кипятка,  которую подносишь ко  рту... От невозможности  напиться!
Один лишь Амундсен, сухой и безразличный, достиг всего...
     Так о чем он?
     Наклонившись с койки, Просеков налил чаю из графина особой  заварки, но
чай, разбавленный  желтой тундровой водой, был плох: в нем  букет умирал, не
распускаясь, - умирал прекрасный чай, который доставляли когда-то английской
королеве на чайных клипперах вроде знаменитой "Катти  Сарк". Просеков не был
знаком с английской королевой, хотя мог вполне  удостоиться  такой  чести. С
королевой был знаком Милых, нынешний капитан "Агата", который во время войны
ходил  по Северному морю  с английским конвоем и что-то там совершил, за что
был награжден  орденом  королевы Виктории  - Рыцарским Крестом,  отлитым  из
бронзы  нельсоновских   пушек  в  честь   его  победы   над  французами.  И,
перекинувшись мыслью от  Амундсена и  английской королевы к капитану  Милых,
которого  в  общем-то уважал, Просеков  с горечью  подумал о  том, что может
сотворить  время с  любым человеком, и  как  даже  то,  что когда-то  сделал
человек, может измениться вместе с ним.
     Сейчас Просекова  несколько  забавляло,  что он был капитаном  морского
спасателя, что в его  подчинении находился "Агат".  Он был хозяином моря,  и
это логично,  потому  что  в  море  командует  тот,  у кого  сильней машина.
Конечно,  такой  машины, как на  ледоколе  (сорок-шестьдесят тысяч лошадей),
такого лошадиного  стада  на "Агате" нет. Но  ведь ледокол -это, в сущности,
государство,  упирающееся в лед. А спасателю для упора вполне хватало  своих
силенок,  и  еще кроме  силы  в нем заряжена скорость.  Это  гордость флота,
стальное животное  вроде акулы, с линометными пушками, со шлюпками кругового
орошения, на которых можно входить в самое пекло огня, с пожарными стволами,
выпускавшими струю  под  давлением в сорок  атмосфер.  Он вспомнил,  как они
стояли в Измаиле у самой набережной, и местные власти попросили полить утром
центральную улицу, и молодой матрос, не  сумевший сладить с пожарной пушкой,
вначале  превратил в крошево тяжеленный портовый забор, а потом  оставил без
стекла  пол-улицы, -  хорошо, что людей  не  задел!  На  таком пароходе  нет
расстояний: как все открывалось на нем, как мелькало!..
     Перед глазами  всплыли  обрывистые  берега  Испании:  траверз  Бильбао,
кладбище  затонувших кораблей,  и  белый  город Касабланка,  и  Генуя, вся в
цветах..  Вспомнил  Гонолулу с  жуткой  сценой  расстрела крыс,  плывущих  с
покинутого  дока; картины проливов с косяками  разноцветных джонок, бурление
ночной  толпы  (эта певичка в Хакодате  в окружении чинов полиции: худенькая
девочка, которая пела на волне тонущих кораблей!), и Мальта с ее лесенками и
базарами: порт Ла-Валлетта, куда они привели когда-то  потерявший управление
греческий паровик...  Несколько  раз давал SOS: даст, и замолкнет, и тут  же
изменит в тумане курс - хитрил, надеясь на бесплатное сопровождение. А такой
был  грязный, что  даже  концов об  него не хотелось пачкать!  Ни греки,  ни
японцы, ни турки  никогда не моют своих кораблей, а разве есть  у  них такие
регистры,  как у  нас,  разве  у них есть  такие девиационные  полигоны, где
курсовой  угол выверяют  с  точностью швейцарских часов? Уже маяк  открылся,
утро,  уже  решили  брать  грека  на абордаж  (затонет,  а  потом  они будут
виноваты, раз делали сопровождение!) - и тут его  вызывают в рубку: "Ефимыч,
что  будем  делать?" Смотрит:  народ  черный,  греки... Гребут  в шлюпках  к
пристани, пароход  брошен, все мачты  сломаны,  и так  дымит, что  города не
видно. Но если люди  ушли, чего этот пароход  брать,  если деньги улетели?..
"Пускай  плывет!" Так  он  и вплыл самостоятельно в утренний порт,  и народу
собралась уйма, чтоб на него посмотреть: откуда такое чудо взялось?
     Сколько он  подобрал таких  пароходов,  брошенных в море! Выбирал,  что
получше, а один поставил у пирса экспедиционного отряда. Это кроме того, что
он  для них валюты заработал  целый  вагон, так еще  дом с моря привез:  все
совещания  в греческом зале, и  не унитазы там,  а  гальюны,  так  что можно
сидеть, не теряя связи с морем.
     Как он потерял "Агат"? Просто, в одну зимнюю ночь.
     Но вначале о другом, Дик... может,  о твоей  тоске,  что земля закрыта?
Нет, месяц в ремонте, в простое, отгулял, еще полгода  в запасе - увольте! -
падаешь  в  отделе  кадров  на  колени:  дайте  баржу, баркас, хоть дровяную
шаланду... А кто ты без  моря, кто ты? Дом, дети? Да зачем, если с  рождения
повенчан, зачем? Разве что осветит какая, как звезда в голом лесу, разве что
представится что-то: девочка, лопоча, спускается по склону цветущих маков...
Но ведь это тоже от моря, приходит с ним и раздельно не существует. А дело в
том, Дик, что море не стареет, как человек, и если поимел несчастье стареть,
тогда и  подкараулит жизнь, придет бумажкой в  измятом конверте: извещение о
ребенке, пропавшем в метели, о неизвестной дочери твоей... А разве это вина,
Дик,  что  какая-то  встреча, случившаяся неизвестно  когда,  оставила такой
след? Это просто несчастье! Только останется  что-то, будет блуждать иголкой
в сердце, и не утопишь ни в горькой, ни в соленой воде.
     И все это к "Агату", к тому, как его потерял.
     Потому  что не вовремя, не в нужное время дают SOS - турки, как всегда!
- а  стояли  в  часовой  готовности,  и всех моряков  ловили  на милицейской
машине, и всех нашли. А он  один в квартире, специально дверь открыл... Ведь
ты же знаешь,  Дик! Ну так что, если пьян?  Да он в море,  чуть закрутило...
кто его видел в море таким?  Ваш командир - на руках, как раньше, под пулями
выносите!  "Команда  отказалась!"  - не смешите  меня. Вся команда стоит  на
причале и смотрит,  как  орудует  подмена,  и тогда  он  прошел,  аккуратный
розовый старичок с  чемоданчиком  в руке - новый капитан "Агата"... А что  в
его  чемоданчике? Потертый крест королевы среди  заштопанных носков и белья?
Что в его чемоданчике, Дик?
     Просеков, нагнувшись к собаке, положил на нее руку, и Дик, придавленный
тяжестью руки, отполз  задом к двери, западая животом от страха. Капитан его
не тронул, разглядывая,  что  было на  ткани: Лондон с елизаветинским домом:
если флаг висит,  королева  дома.  Католическая  церковь на  Миндао,  что  у
Филиппин...  Амстердам,  Роттердам  -  и  дальше, через  Девисов  пролив,  к
Баффиновой Земле... К  черту,  Дик! К  черту  эти  Амстердамы и  Роттердамы,
соборы и мечети,  смотри и знай, что нам там больше не бывать.  И наплевать!
Нас ждут леса и равнины: мечущиеся  зайцы, вспорхиванье перепелов, танцующих
под прицелом ружья. Бросим  "яшку" на берег, будем пить водку со  стариками,
жить в охотничьем домике, плевать  на грязный, в затоптанных окурках пол. Мы
будем бродить вдвоем  при луне и глядеть на пар, поднимающийся над речкой. А
море забудем. Давай его забудем, Дик! Не вечно же лежать в капитанской каюте
среди  коротышек со  слабым  умом.  Пусть  этот десятипудовый телок  Кокорин
закинет  на берег  веревку  самостоятельно.  А  ученого  матроса  при дурном
капитане для вас не получится! Да, дорогие товарищи кадровики!..
     Ты что-то сказал о "Шторме"?
     Напрасно, Дик!  Ведь  ты  же ничего  про  него  не знаешь... Что  такое
"Шторм", Дик? Или ты  думаешь, что в  природе существует  такой исторический
пароход?  Что-то  не  слыхал...  Есть  "Грейт  Истерн", англичанин:  впервые
проложил телеграфный кабель в Штаты - зацементирован на плаву, как "Аврора".
Есть француз,  танкер "Ля Франс" -  снял пассажиров с  горящего судна, ходил
бесплатно через Суэцкий канал, пока они,  дурни, не изменили название... Или
возьми  "Обь"  -  девятнадцать  экспедиций в  Антарктиду,  умная  постройка,
хороший  пароход. А из таких пароходов, как "Шторм", сложены дровяные склады
в Архангельске: там их  сжигают, только медные болты заставляют выкручивать.
Вот и ходят  бывшие капитаны по пепелищам, собирают для сдачи медь - без нее
обходной  не  подпишут.  Да на  этом "Шторме",  Дик,  не  то что двигатель -
швейная машинка не стоит! Этот кораблик нужен кому? Отряду  он  нужен,  чтоб
испечь свой плановый пирожок! А нам он не нужен, не нужен нам двоим...
     Ты спрашиваешь, что мы будем делать, когда кончится отпуск? Он кончится
не  скоро, товарищ. К тому времени  ты...  как тебе сказать?  К тому времени
тебе  будет наплевать.  И  мне тоже,  если чертову ногу отрежут.  Но  мы  не
отправимся  на  чужое  судно с  чемоданчиком...  Ты знаешь  Терентьича, Дик?
Старый  старик,  лоцман, а не мог на своих ходить. С нашего  судна не знали,
как его спустить, а на чужом - как принять. Так он сейчас развешивает  флаги
в порту. Наши флаги развешивает, Дик...
     В этот момент послышался голос радиста, который опять встал на вахту за
дверью:
     - Ефимыч...
     Что ему нужно,  Дик? Он хочет научиться страданию, хочет постичь тонкие
разговоры.  Он  хочет каких-то красивых  слов...  Но  зачем?  Или  ему  дано
написать "Анну Каренину"? Хотя бы ее прочесть!..
     - Иди застрелись.
     - Не пойду я...
     - Почему?
     - Водолазы пароход нашли. Старшину, правда, притопило.
     - Совсем?
     - Не совсем. Еще девчонку вытащили. Хотите посмотреть?
     Просеков задумался.
     Ведь он  видел ее, когда тонула. По миражу,  в перевернутом корабле.  А
какая  она на  самом  деле?  Должно  быть,  крупна,  неповоротлива,  как все
северные красавицы... Бедное дитя!
     - Новости все?
     - Погода без изменений.
     Что-то не сходятся концы...
     Просеков посмотрел в иллюминатор и невольно отшатнулся, увидев вплотную
лицо грозы... Вот теперь все логично. И это меняет дело, Дик!
     Достал конверт со свежей рубашкой. Подумал и вынул из шкафа мундир.