оторую  он  вряд  ли
пропустит.  Надо  пройти по косе,  чтоб ничего не упустить. А  если  удастся
выплыть на середину проливчика, он постарается не промахнуться.
     Итак, идет берегом. Решено.
     Старшина поднялся, ощущая тяжесть металла на груди и  спине, и неуклюже
сошел  по трапу,  приняв  от Ильина лампу. Уже  с  воды, когда металл словно
свалился  с плеч,  с облегчением  распрямившись,  посмотрел  на  "Кристалл",
похожий на  большую крейсерную  яхту,  который  красиво  отражался в  черном
зеркале залива  (теперь лишь струя воздуха, пульсировавшая в кабель-сигнале,
будет давать ему  жизнь  под водой),  посмотрел на моряков,  столпившихся  у
борта, и  махнул им рукой. Держась  за  конец, который матросы бросили  ему,
подождал, пока завалят  на палубу трап. Потом один из  них, Величко,  закрыл
лацпорт и перебросил кабель-сигнал через планшир.
     Матросы  провели его  до  кормы, и он,  отпустив  конец,  стал медленно
погружаться,  стравливая  воздух  через  клапан  в шлеме,  мысленно  как  бы
отбрасывая  эти первые десять  метров  (рабочую  норму  простого  водолаза),
которые у него, глубоководника,  вызывали привычную скуку. Но именно на этих
начальных  метрах погружения, которые он оставлял без внимания, и находилось
то,  что  отделяло  водолазов  от простых  смертных,  -  лежал болевой порог
глубины, который в жестком  скафандре мог преодолеть  только водолаз.  Здесь
плотность  атмосферы,  давления  которой  наверху  не  ощущаешь, материально
разлита   в  отяжеленных   молекулах   воды,  и  под   их  двойным  прессом,
вентилирующим  организм,  как  сквозняк  непроветреиную  комнату,  все,  что
заперто  в  человеке, должно распахнуться,  уступить природе.  Воздух должен
протекать  свободно,  чтоб  снимать напряжение  воды.  Неводолаза  на десяти
метрах вода  остановит, разорвав дыхательные пути. А если ты глубоководник и
ничего  в  тебе  лишнего, то с этой отметки ты в  воду проникаешь, продохнув
сквозь себя ее тяжесть, как морской зверь.
     Спускаясь,  он  видел,  как  наверху,  куда  отлетали  пузыри  дыхания,
медленно мерк дневной  свет. Он еще не растаял совсем, когда ничего не стало
видно от сайки, мелкой рыбешки, крутившейся в верхнем слое. Ее было столько,
что она стояла перед  иллюминатором, как взвесь, и не  обращала  внимания на
свет, когда он  попробовал отвлечь ее в сторону лампой. Но  потом  в ее гуще
всплыло  нечто  крупное, подняв  кучу  отложений  со  дна  (каменный  окунь,
поселившийся в эмалированной  бочке), и  мелочь  рассеялась.  Он понял,  что
рассмотрел не только окуня, но и бочку, из которой он выплыл, хотя до грунта
еще было метров  семь. В обычной воде так не увидишь.  Но свет мог осложнить
ориентировку, так как он всегда преломлен. Бочки не оказалось на месте, хотя
спускался прямо  на нее. Надо было ее найти,  чтоб прикинуть угол отражения.
Обнаружил  примерно  в  десяти  шагах  в  сторону  косы.  По-видимому,  свет
преломляло море, которое глядело сумрачно, как воздух, собирающийся к грозе.
Когда  море доплескивалось  до косы, то в ее однообразной среде, похожей  на
серый туман, повисали гроздья соленых капель и  медленно оседали,  как более
тяжелые.  Вся эта дорога вдоль кромки моря не сулила ничего хорошего. Но  он
уже выбрал ее за столом и оставил, о чем предупредил водолаза на телефоне.
     Постояв на косе, то добавляя,  то убавляя воздухом вес, он примерился к
сопротивлению воды (отяжелить  себя  нельзя, скоро  устанешь,  а  сделаешься
легким,  не  пробьешься  сквозь  воду)  и  пошел,  сильно  накренившись,  по
оконечности  косы, срезая выступающие  углы. И не  прогадал, так как на этой
дороге, орошаемой фонтанами  темных капель, виделось  гораздо  ясней, чем  в
промежутках туманностей, образовывавшихся  при отливе. Он  мог различать  не
только профиль косы, но  и  детали  рельефа.  Пожалуй,  используя этот свет,
углубляясь  в отмель  и возвращаясь к  ее  краю,  можно  было охватить более
широкую  площадь для обзора, чем  выбрал он.  Но он  не отклонился от прямой
линии и мог в свое оправдание сказать, что осмотрел ее внимательно.
     "Шторма" на кромке не было.
     Зато было целое хранилище вещей, украденных морем и выброшенных на этот
подводный берег: оборванные якорные цепи,  бочки с  питьевой водой, ящики со
стеклом, аккумуляторные фонари.  Все  это повыпадало  с  разных пароходиков,
зверобойных шхун, экспедиторских  суденышек,  доставлявших грузы на полярные
станции,  и теперь, принятое на хранение отмелью (пока не вдавилось в песок,
не сплющилось  ледником, не стерлось  совсем),  открытое на покатой равнине,
вызывало  чувство заброшенности и  пустоты. Что  "Гельма" обозначила большой
точкой, а Кокорин принял  за сундук, оказалось здоровенной баржой. Наверное,
куда-то ее тащили, не дотащили. Суденко издали заметил ее по желтой трубе (в
воде  особенно видна желтая  краска), из которой выплыл в точности такой  же
окунь,  которого  он видел раньше, а из разных  щелей выпорхнула целая  туча
вспугнутых рыбешек. Хотя он  и спешил, но вскользь осмотрел баржу, осторожно
приподняв  люк  ахтерпика,   а  потом  заглянул  в  провизионку,  заваленную
продуктами. Внутри провизионки сразу  все зашевелилось,  и он  не решился ее
распахнуть. Только  чуть приоткрыл, чтоб выпустить крысу, которая, всплывая,
смотрела на него как живая, озолоченная светом лампы.
     Световой люк машины не открывался, и была наглухо закрыта металлическая
дверь,  ведущая в жилые помещения. Он постучал  по ней грузом,  чтоб  ребята
услышали в  посту. Везде звук был глухой, как все утонувшее,  но  эта  дверь
отозвалась. В сущности, это еще была живая  баржа с водолазной точки зрения.
Она находилась  под напряжением  воды, от  которого ее можно было  избавить,
лишь  раскрыв полностью. Он увидел веху,  привязанную к трубе,  и  освободил
трос, глядя, как она  всплывает. На всякий  случай место теперь  обозначено.
Перелезая через  борт, он разобрал  буквы названия:  "Волна". Выкинуло баржу
так аккуратно, что Суденко невольно провел лампой от  киля до средней линии,
прикидывая, где можно подсунуть понтон. Баржа для подъема стояла идеально.
     А дальше по отмели было голое место,  и он увидел на нем  морских птиц,
по очертанию гагар,  которые висели в воде, ухватившись  клювом за придонную
траву.  Он знал,  что морская птица, раненная смертельно,  ищет спасения под
водой, гася ее  давлением свою последнюю боль. Только вряд  ли какая-либо из
этих птиц была способна  на такой глубокий нырок. Да  и не верилось, что  их
мог подстрелить  какой-то охотник или рыбак. Тут была похоронена целая стая.
Возможно, ее всосало  ураганом. В этой  воде, хоть и  неглубокой,  ощущалась
такая же мрачная яркость, как и наверху, и птицы  в ней  виделись искаженно.
Они раскачивались  как живые, даже распускали крылья, когда волна  поднимала
их. Казалось,  они собираются сесть на отмель, но не могут решиться. Но если
в этой особенности света, окрашивавшего  в живые краски даже  саму смерть, и
таилась  какая-то  тайна  лжи,  то  во  всем  том, что  двигалось  здесь:  в
безмозглой  сайке,  в  серых  окунях,  притворявшихся  камнями, в бесцветных
рыбьих косяках, селившихся в бочках, в ящиках, среди бревен, почернелых, как
уголь, - во  всем  этом, на  самом деле  живом, не было  жизни,  а только ее
призрачное трепетание, убивавшее подводный свет.  И было настоящей  радостью
увидеть  поросячье  рыло белухи,  северного кашалота,  которая, оплыв вокруг
водолаза и словно недоумевая, кто он такой, удалилась, изгибаясь в воде.
     Суденко остался один.
     Когда  он   еще  разглядывал   птиц,   Ковшеваров  спросил,  отчего  oн
остановился: они  следили  за ним  по пузырям. Он ответил,  что  остановился
отдохнуть, и, сказав это, почувствовал, что устал.  Кабель-сигнал с  кабелем
от лампы, растянувшись  над отмелью, сильно оттягивали плечи. Приходилось то
и  дело всплывать, чтоб  ослабить тяжесть. Когда  матросы начинали подбирать
слабину, то  вообще  останавливали его.  Внутри  костюма  было  душно, и  он
попросил у Ковшеварова побольше воздуха, чтоб освежить потное лицо.
     Отмель сузилась, упершись в стенку подводного пика.
     Приостановившись,  он  сильно  стравил воздух, чтоб обрести тяжесть для
толчка. Но толчка все равно  не получилось. Он просто  соскользнул в каньон.
Попытался  плыть, изгибаясь спиной, резко двигая руками,  и  хотя  возникало
ощущение, что плывет, на самом деле все было не так. Конечно, он продвигался
вперед, когда  делал  замах рукой,  но когда  возвращал  ее  для  следующего
гребка,  тем  самым  отталкивался  от  воды  в  противоположную  сторону.  А
сантиметры,   которые  он   выигрывал,   у   него   отнимали  шланги.  Поняв
бессмысленность своих  попыток, он просто  стал погружаться, настраиваясь на
голос   моря,  пробуя  в  его  беспорядочных  всплесках,  прокатывавшихся  и
затухавших, уловить  длинное  и ровное  дыхание  подводной струи. Водолаз не
слышит глубины,  он в своем костюме от всех звуков отстранен.  Но  что такое
голос моря, если не колебания его волн? И в плотной темноте, окружавшей его,
зажатый  между стеной каньона  и течением,  он  пытался услышать какую-либо,
хоть слабую, струйку,  на которую  можно  было бы лечь.  Спускаться  глубоко
опасно, так как течение, раскачивая  боковой пласт, могло  бы  его ударить о
скалу. Один раз его так откинуло к ней, что он чуть не выронил лампу. Однако
не останавливался,  уходил  все  глубже,  и ему повезло: нашел-таки  ручеек,
протекавший между  слоями.  Увидеть  его помогла лампа, разлившись полосками
света   на  разделенных   струйках,  которые  были   так  тонки,  что  порой
прорывались. Планируя  на струйках,  он не  проплыл, а буквально  пролез над
морем; ухватился еще за один ручеек, поживей, и шланги за спиной опали.
     Всплыв, чтоб определиться,  он выяснил, что находится как раз посредине
проливчика, и,  уже не опасаясь ничего,  с облегчением погрузился, пройдя со
звоном  в голове болевой порог  и  еще метров  тридцать нейтральной глубины.
Ковшеваров  предупредил,  что  он  на  пятидесяти.  Нельзя  тормозить,  если
водоворот под ним. Прибавил вес - и чуть не перевернулся, поскользнувшись на
течении.  Это  оно мерцало внизу, такое стремительное, что почти не колебало
воды. Но оказалось неглубоким,  на чем старшина попался. Как только  стравил
воздух, резко добавив вес, вода словно проломилась, и он влетел в водоворот,
спрятанный  под течением.  Меняя вес и положение  тела,  одолел его и  начал
тормозить.  Однако  не мог задержаться,  и в воде, выдавая скорость, опасной
тяжестью прорезалось собственное тело. Пытаясь убрать вес воздухом, перестал
его стравливать  через  клапан в  шлеме  (действовал лишь  предохранительный
клапан  на  рубахе,  развешивая  гирлянды из мелких пузырьков),  но падал  и
падал, как в какую-то  прорву. Наконец,  с раздутым костюмом, он остановился
на семидесяти метрах, как выяснил Ковшеваров по воздушному манометру.
     Примерно  с этой  отметки,  с первого порога  дыхания,  и  начинался их
глубоководный мир. В отличие от болевого порог дыхания ничем себя не выдает.
Он  страшен  наверху. Даже  портовый водолаз с  его организмом, способным  к
продуванию,  незаметно  заскочив на  такую  глубину,  умирал при  подъеме от
разрыва легких. Для глубоководника,  спускающегося на воздушной смеси, порог
дыхания неудобен. Воздух, растворенный в крови,  под давлением превращался в
пузырьки.  Застревая в  сосудах, они могли  остановить  кровообращение.  Эти
пузырьки  пропадали  при  уменьшении  глубины,  для  чего  надо  было  часто
подниматься в верхний пласт, чтоб отсидеть время по лечебной таблице. Притом
минуты  здесь, на  глубине, оборачивались  наверху часами.  Такое  движение,
которое  в  обычных условиях  могло вызвать смех,  было для  них характерно.
Сейчас  надо  было  спешить,  пока Гриша  не  погнал  наверх, а  он  медлил,
чувствуя,  что  внизу  опоры  нет  и малейшая попытка стравить  воздух через
головной клапан может окончиться падением.
     Что-то пробарабанило по костюму.  Напряженно  вгляделся  в лучи  лампы:
пузырьки  воздуха... Откуда  они выходили? Начал  спускаться так  осторожно,
словно  взвешивал  себя  на аптекарских  весах, прибавляя крошечные  гирьки.
Пузырьки  пропали:  или  иссякли, или  он  их  потерял. Перестало мерещиться
падение. Теперь  его раскачивали волны, поддерживая  со всех сторон,  -  как
внезапно  между ними словно открылся просвет  чистой бездны.  Он сразу упал,
удивляясь, что это не сон:  то, что его окружало, было, несомненно, водой, а
она держала. Вода неожиданно начала поднимать, но он не согласился. Прибавил
вес и полетел и, падая, чувствовал, как в воде нарастает удар. Этот удар его
остановил. Он  тотчас бросился  опять, но  услышал крик Гриши в  телефоне  и
опомнился.
     Да, предчувствие не обмануло: спуск на точке невозможен. Как будто моря
не сливались  здесь, вода что-то обходила.  Яма и тянет к  себе и не пускает
-ничего невозможно понять.  Но как  можно вырыть яму в  воде? Никакой ямы не
могло быть.  И  не может  вода казаться пустотой.  Разве  что  это  какая-то
особая,  магнитная, вода,  которая притягивает к  себе. А  если  так, то она
могла  притянуть  "Шторм".  Он  мог  здесь  лежать.  Может,  удастся  что-то
рассмотреть? Такая вода должна светить.
     Ничего не проглядывалось, ни одного пятнышка. Не то  чтоб темно, нет. В
такой странной  воде  он еще  не был.  Ясная  ночь с грозовым сверканием. Но
что-то  мешало...   Сообразил:  лампа.  Сильно  она  разгорелась.  Ее  свет,
отражаясь от воды, слепил глаза. Сейчас его окружало с  полдесятка ламп, как
в  множащихся линзах.  Отыскав среди  отражений  ту,  что  держал в руке, он
задумался. Можно попросить пост, чтоб лампу выключили, но они  решат, что он
под наркозом, и  потащат наверх. Тогда он поднял лампу за рефлектор и ударил
о  грузы,  расплющивая патрон.  Недаром  столько  с  ней возились!  Протекла
наконец.  И как только  исчез ее  невыносимый свет, все изменилось. Медленно
разделились пласты  вод - соленый и пресный.  Обозначился водоворот в частых
разветвлениях струй, похожий на разросшийся куст. А  потом он увидел  поток,
который  восходил по  широкой  дуге. Было  видно,  как поток, поднимаясь  из
синевы,  ложился на воду, меняя  цвет, похожий на дым, относимый ветром. Все
эти сравнения, хоть  и  возникали  в голове, не  вызывали  в  нем  какого-то
эстетического  чувства.  Так  было  проще   запомнить,  если  сравниваешь  с
чем-нибудь. Было ясно, что мешал поток, быть может,  поднимавшийся от самого
дна. А  если  это так,  то  никакой  пароход не мог  здесь  лежать. Особенно
деревянный,  который  и  не  тонет,  как  все,  а  медленно  опускается  при
затоплении. Согласившись, что  это так, собираясь всплывать, посмотрел вниз,
н  там,  среди  стен  воды, разомкнувшихся синей пропастью, внезапно  увидел
затонувший корабль.  Казалось, он  лежал на расстоянии  вытянутой руки.  Это
видение, пропав  на несколько секунд,  возникло опять. Ни очертание корабля,
ни  его положение  на  грунте  не  изменились.  Переговорил  с  водолазом на
телефоне:  азотное  опьянение  тут  же  выдало бы бессвязной  речью.  Ничего
подозрительного  Ковшеваров  не обнаружил. Да  Суденко и сам знал:  сознание
незамутнено. Тогда  он понял, что это не галлюцинация.  Потому что, какой бы
ни был свет, он не создает изображения из ничего. Сомнения не могло быть: он
видел  сейчас  или корабль,  или  его  отражение,  преломленное в  магнитном
зеркале Полыньи.
     Пароход лежал внизу, под течением.
     Следя за ним  в промежутках разделявшихся вод, он  не различал судно  в
деталях,  так  как  расстояние  размывало  грани.  Но  когда увидел  корпус,
круглый,  как яйцо,  и две толстые мачты, стоявшие на оконечностях  круглой,
как обведенной циркулем,  палубы, он  понял, что то, что он видит, ни на что
не похоже.
     Может, это и был "Шторм"?
     Связавшись с постом, водолаз  начал всплывать, стараясь  не отклониться
от направления. Когда Ковшеваров, последовательно называвший отметки глубин,
произнес: "Тридцать пять метров", - Суденко остановился.
     Пароход  был  виден  отсюда.  Совсем крошечный, он  напоминал  сувенир,
лежащий в прозрачной шкатулке на атласе света.

7

     Величко распахнул лацпорт и, присев на корточки, протянул Суденко руку,
чтоб помочь взобраться на трап. Старшина молча ожидал, когда матрос отойдет.
Руки  Величко он не принял, а Ковшеваров, выскочив из поста,  на  подручного
накричал.
     Матрос просто не  знал, что сейчас для Суденко ничего не  было опаснее,
как положиться на его помощь. Вес  грузов, недавно слитый с  морем, давил на
плечи, как тяжелая штанга, а  тело ниже пояса  было невесомое  и колебалось,
как маятник. Не один новичок из-за неопытности или спешки получал баротравму
легких или тонул прямо у трапа, не сумев сбалансировать при выходе из  воды.
На  некоторых  водолазных  судах  есть  спусковой  колокол  -  герметический
стальной  сосуд, который стыковался  с  дверью  поста,  а  точнее,  с  люком
барокамеры, куда водолаз сразу переходил для рекомпрессии. У них колокола не
было, и это не только осложняло подъем, но и давало  большие потери времени.
Прошло около трех часов, как  он  спустился в воду, и почти все  они ушли на
меры против кессонной  болезни. Только какие-то минуты были использованы для
дела.
     Нащупывая ступеньки, старшина  поднялся  на  борт, стараясь не касаться
его наэлектризованными  частями костюма. С него сняли  грузы,  он надавил на
клапан, выпуская  из рубахи  воздух, чтоб можно было наклониться,  не сидеть
столбом. Матросы  сняли  шлем,  расстегнули  галоши на  свинцовой подошве  с
деревянной стелькой, в которых хлюпала вода. Суденко прошел  в пост, где его
высвободили из костюма, и Ильин, просунув  в костюм вешалку, зацепил его  за
перекладину. Закурив,  старшина подумал, снимать с себя белье или нет.  Если
он полезет в воду  еще,  то  раздеваться  не стоит, так как белье, когда оно
охлаждено, надевать противно. А если не  полезет,  то надо  раздеваться. Так
ничего  и не решив, отдернул  занавеску и  посмотрел  туда, где на  одной из
пустовавших коек  лежал человек  в телогрейке н сапогах, испятнанных морской
солью. Когда он еще был в воде, Ковшеваров сказал, что к ним приехал  рыбак,
чтоб  добраться  на  пароходе  до Маресале. Рыбак спал, свесив ноги с койки,
чтоб не запачкать одеяла. Старшина задернул занавеску.
     Вошли  боцман Кутузов и старпом Кокорин. Старпом тотчас сел, вынув свою
знаменитую коробку. Кутузов, не присаживаясь, спросил:
     - Матросов отпускаешь?
     Понимая, что не уступить нельзя, Суденко ничего не ответил.
     - Сколько  времени  потеряли! - огорчился боцман,  проанализировав  его
молчание. - А матросов всего трое.
     - А Просеков? - напомнил Ковшеваров.
     - Не захотел.
     - Ты ж говорил, что захотел.
     - Пришел  к нему с  робишкой,  а  он:  "Покажи,  как красить,  а  то  я
забыл..." Ну, я думаю: "Может,  вправду чего?" - взял сухую кисть и нагнулся
вот так, чтоб показать... - Кутузов присел, отставив зад. - А он как поддаст
ногой! Хорошо, дверь была открыта, выскочил.
     Все засмеялись.
     -  Ты к нему не цепляйся,  - сказал старпом.  -  Это  у него  последний
месяц, матросский. А там, если попадешь на "Агат", он за тебя возьмется.
     - Кто его возьмет? А хоть и возьмут, пускай!.. Я от настоящего капитана
все  снесу.  Был   бы  только  капитан...  -   Толстое  лицо  Кутузова  даже
прояснилось, когда он это сказал. - Значит, можно красить, старшинка?
     - Крась.
     Боцман вышел.
     - Что-то ты щедрый сегодня,  - заметил Кокорин, приминая табак  большим
пальцем. - Ну что, нашел "Шторм"?
     Старшина  подумал, как  ему ответить. Просто лгать он не хотел. Но если
старпом употребил  слово  "нашел", то можно было ответить с чистой совестью.
Он видел пароход, но это еще не значило, что он его нашел.
     - Не получилось.
     - Выходит, сбрехал Ефимыч?
     - Этого