асполагали  себя  под  удар. Место их  постановки  было
вычислено. Крылья  будут  крепиться  к  мачте с помощью стальных  шин. Когда
проверяли герметичность крыла  в огромной ванне, под навесом, куда подкатили
компрессор, он разглядел подручную кузнеца, которая светила  им фонарем. Она
была  довольно  молода,  лет тридцати  пяти. Обратил внимание на  ее волосы,
стянутые  в тугой узел, очень  густые, темные  с  золотистостью, какие можно
встретить разве что у уралок. Наверное, они могли светить в темноте  сами по
себе,  без лампы.  Суденко  даже  пробовал  с  ней  шутить,  удивляясь,  как
просмотрел при дневном свете. Баба была без слов, двигалась тишком. Но перед
тем, как простились, что-то сказала  ему, глянув украдкой, как из-под  полы.
Только он нс расслышал  из-за петуха,  который  сильно запел  над  кузницей.
Вдобавок включили сирену на буе Экслипс, раскричалась на свежих волнах.
     В посту шумели так, что было слышно с угольной дороги. А когда подошел,
наступила тишина.  Не понимая,  что там,  заглянул.  Джонсалиев, длинный,  с
головой, похожей на огурец, читал собственные стихи, которые помнили годами:
"Есть  чайки  живые,  умершие  с  горя,  в часы штормовые Охотского моря..."
Остальные  слушали,  боясь  пропустить  слово.  Несколько  человек  спали  в
барокамере при открытом люке.  Дослушать  стихи  не  дал Филимон.  Пробегая,
куснул за штанину-без жалости, как  мог. В нем уже проявлялась черта ездовой
собаки, вожака  упряжки: тому,  если не понравится кто, лучше пристрелить...
Чего  ты, подлец,  привязался? Улучив момент,  Суденко его схватил. Филя был
чисто  помыт,  с рассыпающимся  мехом, под которым сквозил белый,  плотный и
мягкий  подшерсток, как пух у гаги. Долго  нащупывал тело, чтоб ущипнуть, но
не находил.  Поднял, как пустую  шкуру, и тут оттянулось  брюшко...  Нажрал!
Филимон  прижмурил маленькие  глазки,  блаженно ударил  толстым хвостиком  с
белой кисточкой...  Благодарил!  Видно,  просто хотел,  чтоб его  погладили.
Такие собаки, даже если бьешь поленом, принимают за ласку... Пошел, негодяй!
Филимон сразу двинулся к столу, где его задергали со всех сторон.
     Позвал  Андрей,  чтоб  сообщить  известие:  нашли Просекова...  Суденко
смотрел,  как  его  несли,  одетого в  матроса. Носильщиками  были Кокорин с
Вовяном и Сарой. А следом шел Свинкин, с охотничьим  костюмом и ружьем. Если
Просеков в самом деле  хотел, как говорил:  чтоб  его несли, как полководца,
сраженного на поле брани, то он добился своего.
     Кокорин, мрачный, с красными глазами, сказал:
     - С Ефимычем плохо.
     - Проспится...
     - Не пьян он! Вообще не пил.
     - Что же с ним?
     Кокорин нагнул шею:
     - Отдает концы.
     Сказано было сильно.
     Как только  открыл дверь  в  капитанскую  каюту, увидел Раю.  Это сразу
выбило из колеи. С минуту смотрел на нее, не отрываясь. От этой Раи, ночной,
с ожогом белой  кожи на колене,  нельзя было отвести  глаз...  Просеков,  на
которого перевел  глаза, спал. Так  глубоко, что едва  угадывалось  дыхание.
Причина могла  быть  одна:  азотные шарики, которые получил вчера, замедлили
кровообращение.  Кессон опасен для  таких, как он, у  кого чувства опережают
мысли. Шарики попали на хорошую почву. Кажется, так объяснял Иван Иваныч.
     Когда вышли с Кокориным, спросил:
     - Доктору сообщили?
     - Сейчас приезжает... Как думаешь, что с ним?
     - Чепуха! Никуда он не денется.
     - А весной корабль новый получит. Я слышал, гидрографический.
     И Раю в придачу, подумал Суденко. Как он раньше не догадался! Вот таких
она любит, которые живут,  как птицы, и только тогда вызывают зависть, когда
летят...
     - Везет  же таким! В двадцать пять лет - капитан  "Агата"!  В  сорок  -
кругосветный... Прямо от матроса!
     - А ты станешь хозяином на "Кристалле". Чем тебе плохо?
     Кокорин засопел, раздувая ноздри:
     - Нас  догоняет  лед,  рассчитано.  Ты знаешь,  как  замерзает Полынья?
Пройдет  волна,  разгладится  -  и   ходи!  "Кристалл"   во  льду?   Его  не
вымораживает. Никто не найдет следов...
     -  Поверь  мне на слово,  Виктор: как  только  будут готовы  крылья, мы
отойдем.
     - Пойду в кузницу, посмотрю.
     Кокорин распрямился, выпятив большой упругий  живот... Где  он скитался
сегодня? Что думал наедине, что пережил?  Ему было труднее,  чем кому: он не
разряжался действием, а тлел  медленно. Трусил? Наверное. Еще бы!  Но вот на
такого, каким он был сейчас, мучающегося  знанием цели, к которой тянул себя
изо всех сил, - на такого Кокорина Суденко бы положился.
     Направился  проведать  Кутузова,  который  несколько   часов  занимался
сложением буксира. На палубе было  собрано все. Лежало  десятка  три  разных
блоков: деревянных, с  внутренней  оковкой, похожих на  весы; блоков в форме
бочек  с пятью окружностями для вращения троса. Лежали  скобы:  полукруглые,
сердцевидные,  похожие  на  обручи. Все это  боцман  расположил по  группам,
размышляя, что принять и от чего следует отказаться. Подбор определял канат,
который  тоже находился  здесь,  раскрытый  в парусине. Кутузов  выбрал  для
буксировки  "Шторма"  не кокосовый  трос, изготовленный  из  волокон, какими
обрастают кокосовые орехи; не сизальский-из тропического растения агавы;  не
капроновый-из полиамидной смолы, а  взял смоленый пеньковый канат толщиной в
три  своих  руки,  из четырех  прядей,  свитых  "по солнцу", с металлическим
сердечником. Отличаясь легкостью,  он  был более упруг,  чем манила, и более
водостоек, с поверхностью, лоснившейся, как звериная кожа, и до того крепок,
что, когда Кутузов предложил порвать одну нитку, Суденко, как ни тужился, не
сумел осилить. Это был  не трос, а настоящее чудо кабельной работы, пахнущий
как спирт,  и Суденко, глядя, как боцман выводит из полости  ходовой  конец,
словно выпускает из источника сверкающий ручей, испытал неимоверную радость,
что все это делается для "Шторма", что эти толстые руки доберутся до него, и
отошел, благоговея, как постоял па причастии, в морском храме.

15

     Андрюха  искал  его с  новым  известием: приехал рыбак Гриппа.  Вернее,
пришел один, без  лодки.  Стоял целый  и невредимый, в телогрейке, в шапке с
опущенными ушами, в своих просвечивающих дырами штанах, с еще свежим запахом
моря, не слетевшим с лица и рук. Но выглядел хмурым, каким-то подавленным.
     Отведя старшину в сторону, сказал:
     - Я погорел, Жора.
     - Что такое?
     - Арестовали лодку... - Он начал вытаскивать  папиросу. - Кто-то продал
меня, кто-то свой.
     - Почему так думаешь?
     - Андала взял меня "по-черному", с требухой. Теперь как минимум лишение
зарплаты, конфискация и выселение.
     - Не мог морем уйти?
     - Против бронекатера! Да он и не в море меня взял. Взял в Чулке, в моем
месте.  Рюкзак, палатка, бензин. Только примус  успел разжечь. Я  б не успел
добежать до лодки.
     - У тебя было до этого?
     - Пoгранцы  не особо  трясли. Было: конфисковывали лодку. За  нарушение
режима. Но не категорически.
     - Андала страшней?
     - Андала...
     Было  ясно,  что он пришел за помощью, хотя  открыто и  не говорил. Еще
вчера, нет, позавчера, Суденко  ничего  бы  ему пообещать не  мог. Но  после
вчерашнего... А что  было  вчера? Ну,  поздоровался с Андалой  пару  раз. Не
стоило обольщаться! Однако надежда все-таки есть.
     - Попробую тебе помочь.
     - Жора! По гроб буду обязан всем.
     - Поблагодаришь после.
     -  Тогда быстрей,  -  заторопил  он.  -  Пока  не зарегистрировали  как
пойманную...
     Оставив Гриппу  возле лодок, вышел под свет лампочки и пошел к караулке
один. Поднялся не в помещение,  а обошел его  по галерее, спустившись к зоне
ограждения. Военный, дежуривший  здесь,  пропустил, не докладывая.  Тут  был
специальный  затон, скрытый  с моря,  где  отстаивались  сторожевики. Издали
различил катер  Андалы  -  по  высокой  мачте, на которой переключили  огни.
Вокруг  слышалось вспорхивание  птиц,  отлетавших от шагов,  как  шел  через
птицеферму. Наверное, этих птиц  недавно привезли - уставших, отбившихся  от
стай.  Боясь   наступить,   шел   медленно.  Наткнулся   на  что-то:  лодка,
раздавленная,  с  пробитым  дном.  Кто-то  провел  под ноги  лучом, чтоб  не
наступил  на человека. Посмотрел: утопленник,  давний. Лица не было,  пальцы
обкусаны по  фалангам, как  кусает  морской зверь. Матрос  Андалы, в  черной
тужурке  с меховым воротником, стянутый ремнями,  отдал  ему  честь. Суденко
попросил у него закурить, и матрос так поспешно выхватил пачку, что рассыпал
папиросы. Нагнувшись,  стали  подбирать их, недалеко  от  трупа. Матрос  как
будто  хотел  ему  что-то  сказать,  но Суденко не  замечал этого - не хотел
слушать.
     Кто-то остановился рядом,  прикуривая, ломая спички. Не поздоровавшись,
хотел уйти.
     - Толя!
     Андала хмуро сплюнул под ноги:
     - За рыбачка пришел просить?
     - Надо поговорить.
     - Обожди... - Он взял у матроса фонарь. - Иди за мной.
     Спустились к конфискованным лодкам.
     Андала  тотчас нашел среди них  лодку Гриппы  и, распахнув трюм,  ткнул
лучом... Суденко увидел птиц, сваленных в  кучу: чирков, гаг и гагар и серых
гусей  с  длинными  клювами.  Печально  смотреть  на  любую  смерть,   но  в
особенности  на  мертвых  птиц,  еще  недавно  летавших  в  небе,  а  теперь
перепутавшихся  шеями,  словно удавленных одной рукой,  сваленных  в мерзкую
кучу... Было тут  и  еще разное: ляжки оленя с лежащей  отдельно отрубленной
головой;  несколько  бочек  отборных, продушенных  специями, омулей,  сигов,
крупных гольцов. Впрочем, Суденко  посмотрел  только  на  птиц. На остальное
глянул вскользь.
     - А теперь - проси...
     Суденко молчал,  понимая, что  говорить рано.  Пусть в  Андале  выкипит
злость, как вода в его самоваре...
     - Молчишь?
     - Сокола при мне. Он не виноват, с соколом.
     - Почему так?
     - Мог броситься на человека.
     - Брось!  - Андала рассмеялся, выдыхая дым.  - Я никогда не видел, чтоб
они бросались. А что топят они  в  море  - ложь! Да он тебе просто  затемнил
мозги... Ты  посмотри, что брал: почти одних гусей, белое  мясо... А ведь я,
хоть знал, что он гад... я от  него ожидал чего-то... Я б знаешь что... - он
вынул из кобуры  пистолет, положил на ладонь, - я  б его расстрелял на твоих
глазах, собственноручно! Если б дали приказ...
     - Приказа не будет.
     - За природу? Будет! Уже пора давать.
     Андала сунул пистолет обратно.
     - Толя, верни лодку.
     - Ты меня, кажется, просил: не вмешиваться в твои дела, - ответил он. -
Я тебе обещал. Чего же ты теперь лезешь в мои?
     - Это тоже мое дело.
     -  Если  ты просишь  за личное, если  ты говоришь  так... -  его  голос
зазвенел яростью, - то ты мне враг!
     - А теперь скажи: как можно забрать лодку?
     -  Составим  протокол  с  описью  преступления.  А лодку-через магазин.
Покупай любой, кто имеет право.
     - Могу купить я?
     - Выкупить для него? Как только он включит мотор, я ее возьму опять. По
новой статье.
     - Ему надо уехать.
     - Вот это правильно. В его интересах... Я ему дал срок до ноля.
     - Как же он уедет без лодки?
     - А это меня не касается! Хоть круизом вокруг Европы...
     - Я эту лодку возьму,  - сказал старшина,  тоже закипая.  - Верну любой
ценой,  можешь  быть уверен! Но у меня времени в  обрез, мне жалко время.  Я
тебя навел на след, и я тебя прошу в последний раз: продай лодку мне! Закрой
глаза, что он уедет. Лучше уступи сейчас, чтоб не делать потом.
     - Ничего ты не добьешься,  Жора, - ответил он спокойно. - Вот я  сейчас
перееду ее катером, и все.
     - Вот ты, Толя, сказал, что я тебе  враг. Но я стою с тобой.  Ты  Гришу
Ковшеварова возил под конвоем. Не глянул вчера, как  он глотал кровь...  Так
знай! Никогда, ничего я не сделаю для тебя. Если я тебе враг, то и ты мне.
     Андала помолчал в темноте, как бы присматриваясь.
     Потом сказал:
     - Кто же с вами пойдет завтра? Кто  будет вас вести? Кто из нас прав, я
или ты?
     - Толя, уступи!
     - Ладно...
     Пока Гриппа  отлучался, посидел  возле лодок на его  месте, слушая, как
грохочет на берегу разный металлический  хлам. Ветер продувал гавань, сбивая
снег, который  шел редкими  струями, приоткрывая огоньки. Какая-то женщина в
тулупе,  закутанная  по  глаза,  ходила неподалеку, охраняя  баржу с  вином.
Думалось  обо  всем  как-то  тускло, невнимательно.  Не  выходил  из  памяти
утопленник, которого  привезли. Нельзя определить точно,  не  определишь  по
рукам. Но это мог быть он, Володя Марченко.
     С  той стороны,  куда  ушел рыбак, послышались шаги... Суденко привстал
удивленный: Гриппа должен был подъехать с воды.
     Это был не Гриппа, а матрос Андалы.
     - Товарищ старшина! Разрешите обратиться?
     - Обращайтесь без "старшины". Я не на службе.
     - Товарищ  старшина...  - Он  вынул конверт с арктическим штемпелем.  -
Напишите, пожалуйста, свой адрес.
     - Зачем вам?
     - Я вам напишу со службы. Разрешаете?
     - Почему же нет? Много привезли птиц?
     - Полный катер! Еле рулевку могли крутить.
     - Счастливо дослужить.
     - И вам счастливо!
     Подъехав, Гриппа вернул деньги.
     - Не взял за лодку?
     - Сказал: "Уезжай, чтоб не вонял!.."
     - Знаешь, кто тебя выдал? Я.
     - Зачем?
     - Сам не знаю.
     - Хочешь прокатиться?
     - Что ж, поехали...

16

     Прошли "Ясную  погоду", которая  работала  в автоматическом  режиме как
маяк.  В  окнах  были видны лоцманы с  простынями,  одеялами, укладывавшиеся
спать.  Это была их плавучая гостиница, в  которой  они поселялись на  время
навигации,  и,  помня  их  других,  всегда   подтянутых,  одетых  по  форме,
воплощавших строгую красоту  моря, он видел сейчас  просто  пожилых уставших
людей, наверное, думавших  о семье, о  возвращении  к  дому. Остался  позади
ледовый  буй Экслипс с  воющей  сиреной,  отхаживавший вприсядку  на волнах.
Обминули  караван "Агата",  втягивавшийся  в пролив пунктиром красных огней.
Обогнули город на  воде,  от которого остались разрозненные  кварталы,  и по
мелюзге, шнырявшей среди них, было ясно, что скоро и эти пароходы снимутся с
насиженных  мест, и через несколько часов  здесь будет  просто  море. Отсюда
Гриппа  сделал  знакомый  поворот,   нащупывая  за  приметной  рябью  черные
островки, и начал отклоняться  к  ним. Возможно, к бухте  Чулок,  где были в
прошлый  раз,  показавшейся тогда  обманчиво  зеленой, а  теперь  оглушившей
черной тишиной.
     Опять Гриппа привез с умыслом, для  чего-то... Быть  может,  и осталось
что-то недоговоренное  между ними. Только приходит ли откровение из-за того,
что нужно? Поэтому сразу принялись за работу, которая их сближала. Осмотрели
двигатель,  расклепали  борт,  где была течь.  Окатили лодку свежей водой  и
вытерли начисто, чтоб  просыхала. Гриппа торопясь прочистил затертый Андалой
трафарет. Суденко посмотрел  на то, что  Андала затер, а Гриппа  восстановил
опять: "Арктика".
     - Хорошее название.
     - Уже выправил пограничный пропуск на следующий год... - Рыбак ругнулся
от огорчения. - А теперь куда денешься? У нас хозяин один.
     - Теряешь в заработке?
     - Тут дело не  в деньгах,  - ответил он. - Дело в  жизни. Я погибать не
намерен, но я должен иметь право на риск. Это у нас оговорено с женой.
     Суденко понял, что он сказал...
     Гриппа прав: только в окружении опасности, когда жизнь качается, как на
весах, открываешь истинную цену супружества, объединения любви. Такая любовь
недоступна  проклятию скуки, и если  она  уходит,  то  лишь  полностью  себя
испепелив, чтоб вновь разгореться в воспоминаниях.  Эта способность на риск,
а также любовь к женщине были в  нем  привлекательны, хотя сказал он  на сей
раз не с обычным пафосом, а  как о чем-то заранее обдуманном и принятом, как
семейная жертва. Но как бы там ни было, он выделил  эту  потерю как главную,
что невольно тронуло Суденко.
     - Хочешь, я тебя снова поселю здесь?
     - Каким образом?
     - Приведу "Шторм", и ты здесь.
     Он ответил, подумав:
     - Наверное, не надо мне,
     - Почему?
     - Все равно без второго номера не пустят.
     - Так и не нашел никого?
     - Я не искал, - ответил он. - Зачем мне иметь кого-то?
     - Ты не знаешь случайно, кого Андала привез?
     - Это не он.
     - Ты знаешь точно?
     - Куда еще! Этого парня я запомнил, когда они втроем  ехали. Встретил в
море, сидят в полушубках, без шапок, - опять начал рассказывать  он. - Тогда
как раз первый пароход пришел, отмечали.  Может, и не совсем трезвые. Помню,
щека  у Володи  была  расцарапана.  Оплеснул водой, в  другой  руке  письмо:
"Передай Каменотесу..."
     - Молотобойцу.
     -  Ну  да, Я  говорю: "Куда  вы?  Погода  вот-вот  испортится". Заржали
-моряки! И поехали... - Гриппа так волновался, что не мог прикурить.
     Сейчас он  скорбел  о второй потере: о  каких-то  отношениях, новых для
него, которые пришли с Володей  и оборвались раньше Володиной гибели. Может,
и  море  после этого  в  душе  остыло, и  уходил  в него  стрелять,  хоть  и
утверждал,  что трех уток  ему  достаточно. Это Суденко тоже мог понять, как
понимал и  то, что в ностальгии порой представится  такое, чего, может, и не
было вовсе. Оценивая свои отношения  с Марченко, Суденко даже  сейчас не мог
избавиться от привычной  неудовлетворенности. Вспомнилось, как  в Балаклаве,
на подъеме мин, Володя полез на некачественной смеси, никого не предупредив.
Чего он так торопился? Потом весь день ушел на то, чтоб его достать. Но если
в армии, где  наверху  порядок,  сила,  точность,  Володя мог позволить себе
необдуманный  шаг,  то  здесь первое же его  погружение  обернулось травмой:
безответственный механик  по ошибке врубил винт.  В том, что  Володина жизнь
изменилась, он сам был виноват. Никаких других объяснений не было.
     - Вот ты мне и скажи, - приступил рыбак опять. - Виноват я в его гибели
или нет?
     - Тут дело не в словах, не в рассуждении.
     - А в чем же?
     - Как лежит на душе, так и есть.
     - Это  я понимаю, -  согласился он.  - Но мне еще надо ответить, как на
уроке... Моя  жена  не  знает,  что  я  еду  один! - И добавил  с  болью,  с
прорвавшимся отчаянием: - Зачем ушел? Мы б сейчас уехали вместе!..
     Но тут он опять, видно, перегибал палку, вместе с женой... Володя после
травмы сам уходил  от  всех. Он  ушел от Маслова,  хотя  мог иметь подводную
работу, плавание в разных  морях. Мог иметь жизнь, которую ждала от него Рая
и которая помогла бы ее сберечь. Но он ушел от Раи, замыслив новый побег - к
Гриппе,  строить  дом  в горах. А потом и от Гриппы ушел...  Так  стоило  ли
возвращаться? Просто рыбак или не хотел, или не мог воспринять все как есть.
Должно  быть, ему мешало,  что  Володя бросился  с  лодки.  Поступил  глупо,
конечно, но своим поступком помог рыбаку справиться с. волнением. А  в море,
где  идут в счет минуты, это  немало. Отсюда, наверное, и вина  перед ним, и
тайная  благодарность за спасение. Но  Гриппа при  всей  своей  трезвости не
понимал, что поступок Володи обыкновенен: спасать положено, иначе нельзя! Не
понимал  потому, что спасателем  не был. Сейчас  было  только  одно,  о  чем
Суденко  сожалел: что  разговаривает  с Гриппой, а не  с  Володей  Марченко.
Сегодня Володя был ему необходим - и сегодня, и завтра, и послезавтра.
     -  Тут нет  твоей вины, - ответил Суденко. -  Плохо  только  одно:  что
Володя погиб...
     - Я хочу тебе сказать,-заговорил  Гриппа с волнением, торопясь,  -  что
если ты, хоть умом, хоть как... сможешь это простить, то знай: у тебя сейчас
есть дом Володин...  И  если  ты  мне  дашь деньги, которые давал,  -  чисто
символически, пойми!  - как залог, что приедешь... то я разорвусь, лягу там,
а дом будет стоять!
     - Видно, хороший дом?
     -  Кедра-три  доски на  пол... Запах стоит, как в лесу! А  место! Рядом
маки, целый склон. Как дочка пойдет гулять в красном п