о думать
серьезно. Что он  мог  сделать на них? Если перевести на "Мицне",  то он мог
свалить  под  откос железнодорожный экспресс. А если  перевести на оранжевые
купальники, то мог в  них одеть все Черноморское побережье. Только одно было
неясно,  как н прежде: на  что потратить столько лет свободной жизни? Охота,
прогулки при луне - все это хорошо на недел. Взять хотя бы сегодняшний день:
ему  ни  конца  ни  краю  нет...  Или  подвернется  какой-нибудь  рейс,  для
сумасшедших?  Например, в  Полынью, как  в  прошлый  раз.  В сущности, поиск
"Шторма"  не  бог  весть какое  дело.  Но  в  нем было  что-то,  что  прошло
незаметным  для  человечества.  Он хотел  убедиться, что  древние скандинавы
могли открыть Новый Свет по арктическим  миражам. И убедился, что викинги не
врали.
     Дик застучал хвостом, и Просеков увидел, что к ним направляется человек
с крупой. Кажется, он встречал где-то эту унылую физиономию, хитрую, себе на
уме,  и,  должно быть,  прекрасную лишь в  ненормальности  какой-нибудь, чем
природа одаряет  таких с избытком, в  то  время как они думают только о том,
чтоб жить, противореча ей. Это оказался  Бутылкин, стармех с "Бристоля", где
был капитаном Азбукин, закадычный друг Просекова.
     Как раз об  Азбукине и  завел  Бутылкин  речь, намекая о  его  странной
болезни,  которая  вызывала у Просекова сильнейшее любопытство.  Собственно,
из-за этой болезни Просеков и сблизился с ним.  Просеков слышал про Азбукина
удивительную вещь:  будто  тот засыпал на целую полярную ночь.  Но даже если
это вранье, то все равно было приятно видеть Азбукина, убеждая себя, что так
оно  и  есть.  Этого Азбукина Просеков  любил,  как родного брата. Намерение
Бутылкина рассорить их  только обострило в Просекове желание  увидеть друга.
Наконец и Бутылкин это постиг и пошел напропалую.
     - Думка у нас есть, Ефимыч,  - начал он, почесываясь, двигая ногами под
столом, где отчего-то занервничал Дик, и  в то же время непреклонно глядя на
Просекова своими  поросячьими  глазками. -  Думка  у нас  есть продать  тебе
корабель насовсем.
     - То  есть  как? -  Просекову показалось,  что  он  ослышался. - Хотите
продать мне "Бристоль"?
     - Если проведешь обратно, отдадим насовсем.
     Просеков тихо посмеялся, тряхнув от наслаждения головой: глупость этого
мужика,  выложившего  свою  думку из-под  полы, была  таковой,  что  уже  не
воспринималась  за глупость. В ней была беспредельность человеческой стихии,
не воспринимавшей закругленности земли.
     - Кто же разрешит продать пароход мне?
     - Как кто? - удивился Бутылкин. - Ты лучше спроси, как нам разрешили на
ем плавать... Пришел регистр, говорит:  надо ваш корабель палить или  топить
насовсем.  В Маресале в ем не  пущу: вы там  пропадете.  А Азбукину что:  он
знает,  что  нового  не дадут!  Ну -  кинул  регистру мешок  сига, чтоб  тот
отвязался.  Потом  капитан  порта  взял  мешок  -  и  поехали.  Вот  тебе  и
разрешение!.. А теперь подумай:  а  если Азбукин  в сезон уснет? А ноне зима
ранняя...
     В таком случае рейс для них мог обернуться скверно. Сядь "Бристоль"  на
мель, сломай винт на камнях, река его остановит.  Что тогда?  Бросать судно,
брести по тундре,  затапливаемой теменью?  Такой  путь обрекал их на гибель.
Оставаться на зимовку без продовольствия, с дряхлой машиной? Тоже не жизнь.
     - Ну вот. А ведь ты, Ефимыч, такой капитан, что мальцы не сомневаются.
     - Логично.
     -  Проведешь до  Атамановских Камней,  возьмешь себе корабель, а  мы на
санях - по хатам.
     - А я куда, с кораблем?
     - А хоть куда,  -  спокойно ответил механик. - Хочешь, вмерзай в берег,
если захочешь с  бабой жить:  еды, топлива  вам на двоих  хватит. А по весне
поплывете  по  зимовьям...  Что  тебе!  -  воскликнул  он,  отбрасывая  свою
скрытность, с жуткой печалью, страдая от невозможности сделать то,  что, так
старательно  обдумав,  теперь  предлагал  другому.  -  Чем  тебе  не жить! -
проговорил он и умолк.
     Просеков, тоже взволновавшись,  вскоре, однако,  свое волнение поборол.
Плыть куда-то  на дырявом пароходе, представляя его домом, с какой-то темной
бабой,  которая  всю  реку завесит  бельем...  Нет,  такой  вариант  ему  не
подходит. Вот если  б сон, если б эту глубину постигнуть! Но  такого секрета
Бутылкин не знал.
     - Приходи омуля спрыснуть...
     Охотник ушел, подошла Настя.
     - Что он тебе предлагал?
     - Пароход купить.
     - Лучше купи дом, - посоветовала она.
     - Зачем?
     - Отдохнешь в нем, чтоб к морю плыть...
     Как  прекрасно она сказала! И даже  не в словах дело, а в том, как  они
прозвучали: в голосе ее  грудном, выдохнувшем надежду... Может, это с ней он
проводил лунные ночи? Может, она и прислала письмо? Неужели  она? Пожалуй...
молода.  Но  так похожа!..  И уже памятью  о  той, что его  на  таком холоде
любила,  а теперь стояла рядом,  обвеивая тминным запахом, подумал: как было
бы  хорошо  обрести с ней и  поля, и реки, и стены дома, стоящего  на  одном
месте,  под одной звездой! Хоть ненадолго, хоть на время, заплатив ей сполна
за все.  Уж она-то поведет, уж она-то будет  цвести  рядом, как вечнозеленая
ель...
     - Ребенок будет от мужа? - спросил он.
     - Какой там  муж?  Ходила для смеху,  и  вот... А теперь  уехал к своей
невесте.
     - А у меня невесты нет, - сказал Просеков. - Согласна ехать со мной?
     - Отчего ж не поехать.
     - Значит, согласна?
     Настя так  внимательно  посмотрела на него,  что он поднялся, как перед
приговором. И  хотя его предложение было искренним, а Настя была доверчива и
добра, он понял по ее глазам, что она ему не верит.
     - Ты уже приехал, - сказала она. - Дальше некуда.
     - Объясни.
     - Любовь ты здесь оставил, в землю зарыл... -  И, видя, как искривилось
лицо, она, жалея, обняла его: - Хоть знаешь, где лежит?
     - Нет, - ответил он глухо.
     - На скале. Красным написано...
     От  Тессема спустился вниз, перешагивая через останки рассохшихся барж,
подпертых   угольно-черными   кусками  льда.  На   склоне  туман  уплотнился
настолько,  что  он  ничего  не  видел  и  в  недоумении остановился,  когда
испуганно пролаял Дик. Приглядевшись, различил силуэты собак на камнях.  Это
были не лайки, поменьше их, с одичалой кровью, сильно похожие на волков. Они
хоть  и  убивали волков,  но  спаривались с  волчицами,  забегавшими  сюда в
полярные  ночи. Среди них уже  могла  затесаться волчица, и, если  броситься
сдуру, навалятся все. Но и обминуть их нельзя.
     Взяв на руки дрожавшего  пса, пошел навстречу, пока не уперся в  вожака
стаи, который сидел  впереди. Настоящий волк,  прямой,  со стоячими ушами, с
толстой шеей, со скользящим и одновременно внимательным взглядом умных глаз,
в  которых искрами вспыхивали зрачки. "Пропусти!.." Вожак  подогнул под себя
толстую лапу и как-то боком, криво улегся. Морду отвернул.
     Собаки не  тронули их, и они прошли к кладбищу, смутно различая черные,
негниющие  столбы, расшатанные ветром в каменных колодцах. Какие-то треноги,
ржавые фонари, письма  родных под  стеклом,  придавленные  камнем,  чтоб  не
унесло. Ближе  к  земле лежали  дети,  и он  обошел  их  ощупывая платиновые
досточки с выгравированными  фамилиями, этот детский садик, зарытый в вечной
мерзлоте -  в воронках, взорванных динамитом. Дальше были рыбаки,  моряки  с
ледокола  "Северный полюс", - в срубах,  заваленных  галькой  в  голубоватом
орнаменте  полярных  колокольчиков. Местами гальку разнесло ветром,  и вода,
заполнив углубление, размыла  землю на длину лежавшего человека, не проникая
к нему, так как он был отделен от света еще ледяной плитой. Он знал, что все
эти люди лежали такими, какими  умерли. И  было неважно, сколько прошло лет,
когда ты  пришел сюда.  Он мог увидеть дочь,  какой  она  была  и даже какое
носила платье.
     Вдруг  почувствовал,  как впереди,  очень  близко,  закачался воздух, и
понял,  что там море, пустота.  Не сразу увидел плиту, которую  море стесало
так, что сделало частью берегового  монолита.  Стесало имя и годы  жизни, но
кто-то вывел  их опять,  несмываемой киноварью. Присев на  корточки, а потом
распластавшись на  скале,  о которую  с  размаху  ударял Ледовитый, он хотел
прочитать, что написано, но прибой искажал слова, которые словно растекались
кровью  на  граните...  Страшно было подумать, что  здесь может  лежать  его
маленькая дочь и  что море, стесав плиту, когда-либо откроет гроб, и ребенок
упадет вниз...
     Может быть, это сон? Может, это не с ним? Нет, с ним, с ним.

7

     Туман уплотнился, обложил поселок.
     Сойдя  с  катера  "Северянка",  Кокорин  обомлел:  ни домов,  ни  улиц.
Никакого поселка нет... Как дойти до порта? Он тут боялся ходить и  в  ясный
день.
     Постоял у воды,  которая поднялась  высоко, затопив  плиты, исчерканные
фамилиями. Тут  было затишно,  но жутковато от  чаек.  Очень  крупные, резко
вылетая из тумана, они оказывались у самых глаз. Заслоняя от них лицо, начал
карабкаться по  склону,  но галька  оседала под ним целой массой, н он снова
оказывался  у воды.  Наконец  выбрался  наверх,  пропустив какой-то  тяжелый
грузовик, который приехал, расплескивая грязь. Тротуар  оказался  так высоко
над  дорогой,  что еле  на  пего залез. Прислушался во все концы: ни  одного
прохожего! Даже собаки исчезли.  Удивительно то, что все время слышал и лай,
и человеческие голоса, но никого  не обнаруживал. Где-то чадили кучи угля, и
дым  от них казался живее  этого  тумана,  который  был недвижим. Набрел  на
костер  из плавника,  пошел было на стук топора. Откуда-то сверху выплеснули
помои, брызги долетели до него. Дом мог оказаться высоко, он  побоялся сойти
с тротуара. Шум машин, слышавшийся на угольной дороге, пропал.
     Неожиданно увидел прореху в тумане с левой стороны. Какое-то  помещение
с  освещенным  окном,  с  красной дверью.  Нащупывая  щеколду,  почувствовал
горячие  языки собак, облизавших пальцы. Чего-то они тут собрались!  Кокорин
прямо обрадовался,  что их нашел:  это было достижение! Значит,  дом  жилой,
настоящий.
     Внутри различил людей, обступивших  круглые  деревянные столы, врытые в
землю. Это был винный магазинчик. Кокорин не собирался сюда  идти, он просто
искал  место  для приюта.  Но по инерции  начал продвигаться к прилавку, где
горели лампы; среди охотников, которые вешали на проволоку карабины, вынимая
из  них затвор,  чтоб  получить  вино.  Когда продавщица раздвигала ширму из
ружей,  приклады ударялись со стуком, а  за ее  спиной  зловеще  отсвечивали
оранжевые  купальники,  висевшие  на  стене. Под ногами  пробегали  какие-то
зверьки,  над  головами  тяжело  летала  птица,  неизвестно какая.  Один  из
охотников  хотел ее сбить шапкой, но  промахнулся. Вспомнив,  что нет денег,
Кокорин  повернул обратно. Как  только открыл дверь, собаки тотчас поднялись
на задние лапы, ожидая кости. Было ясно, что так просто они не выпустят.
     Походил среди столов, чтоб выпросить что-либо, чем откупиться от собак.
Вокруг было шумно, весело. Несколько человек  играли в лото, сдвинув  столы.
Молодой  охотник,  который  пытался  сбить  птицу,  ходил  вокруг   игроков,
забавляясь тем,  что  незаметно  подкрадывался  сзади,  прикладывая  горящую
спичку. Допечь было непросто, так как все  были в  ватных штанах.  Но все же
одного  старика  он не  то чтоб допек, а просто утомил своим приставанием, и
старик отошел, уступив молодому свою игру. К этому пожилому охотнику Кокорин
п обратился за помощью и обнаружил  в  руке  бутыль "Мицне", которую охотник
раскрутил, передавая ему, чтоб придать вращение винной струе.
     Кокорин, смирившись, выпил.
     - Ты что, парнишка? Заблудился? - спросил охотник участливо.
     - Да вот, туман...-пробормотал Кокорин.
     - Туман ничего, крепкий.
     Охотник  оказался  не  старым,   хоть  и  назвал   Кокорина  парнишкой,
небольшим, даже малого роста, что было заметно в сравнении  с его товарищем,
который  был  выше на голову даже Кокорина, с очень красивым,  женственным и
каким-то грустным лицом. Этот большой охотник  вступал в разговор одинаково:
"Со  всей  решительностью..." - и к  этому  добавлял одно  слово и  умолкал.
Несколько раз он выходил за  дверь и вскоре возвращался. По-видимому, что-то
его беспокоило, раз ему не стоялось на месте.
     Когда  он  отлучился  в  очередной  раз,  Кокорин поинтересовался у его
маленького товарища:
     - Что с ним?
     - Собака заболела, - ответил тот. - Под дверью лежит, не поднимается. А
дома ей еще хуже. Придется усыплять.
     - Да вон их сколько! Чего переживать?
     - Людей тоже много, верно? А ходишь и ходишь среди них...
     -  Со  всей  решительностью: правильно, -  согласился  большой охотник,
возвращаясь, расслышав последние слова своего товарища.
     - Ведь люди тоже всякие бывают, - продолжал маленький, который оказался
словоохотливым. - Вот мы приехали раз с женой в незнакомый город.  Гостиницы
заняты, иди на вокзал.  Подошел человек, пригласил к себе. Мы с ним всю ночь
проговорили.  Вообще люди  замечательные. Ну, он говорит:  если будет  рыба,
пришлите.  Вернулись, напомнил жене, а она  уже забыла  о них... Вот какая у
меня  жена, безразличная к людям,  - пожаловался  он  Кокорину.  - Как будто
другие тебе обязаны делать добро, а ты им не обязан.
     -  Со всей решительностью! Молодая... -  вступился за его  жену большой
товарищ.
     - По молодости и  песец дуреет,  - согласно кивнул маленький. Помолчал,
рассматривая свои широкие ладони, и добавил: - Все ничего, да  хуже  другое:
не хочет детей.
     - Почему?
     - Тут нужно большое мужество  матери, чтоб  их иметь. Мужик  пропадет -
что? Его  море успокоит.  Бабу  - любовь. А если с  ребенком случится горе -
обидно! Так обидно! - проговорил он, глядя прямо на Кокорина и в то же время
как-то мимо него. - А еще обидно, если пропадет зверь, которого приручил.
     Товарищ тут же вышел, и минута прошла в молчании.
     - Неужели так трудно сберечь детей?
     - До трех лет - особенно! Теперь, правда, легче: больница, амбулатория.
Но все равно: советуют  увозить. А как без детей жить? Тут в  пургу выйдешь,
куда  пойдешь? Туда, где  семья, дети,  - делился он  мыслями  не столько  с
Кокориным, сколько  с самим собой. - В другой раз пойдут на  остров: солнце,
хорошая погода.  Вдруг - метель!  Потом  вездеходы  покрутятся: где?  А  он,
может, в двух шагах спит. Только будь у него ребенок, он бы не уснул.
     Кокорин кивнул: наверное.
     Этот разговор  о детях, начавшийся с пустяка, Кокорина  не удивил. Он и
сам  любил  поговорить о семье.  Носил  фотографии  детей,  показывая  всем.
Правда, совсем детские. Теперешних, подросших детей, он не любил показывать.
Понял это не сразу  и не захотел разбираться. И уже не обижался, как прежде,
если встречал с  их стороны не  радость  и  ликование при встрече, а простую
успокоенность,  что   вернулся.  Теперь   расстояние  между   ним   и  домом
определилось и не зависело от того, в какое он плавание уходил, дальнее  или
малое.  Но  у этих людей, привязанных не  ко всему миру,  а к  небольшому  и
неласковому его уголку, по-видимому, все обстояло не так, как у моряков.
     - Что  ж получается,  - спросил он,  - если появился ребенок, так  надо
уезжать?
     - Зачем? Есть у нас школа, детсад. Женщины есть: имеют по двое детей. Я
говорю  о тех,  какие  боятся еще.  А тут  - беда! Мальчик  пропал. Говорят,
заживо утонул в "Шторме"...
     - Неужели вы в это верите? - Кокорин пригнул голову, прикуривая. - Ведь
такое же...  не бывает! -  И  нерешительно посмотрел на маленького охотника,
ожидая, что он ответит.
     - Про целый пароход не  могу сказать, - ответил  он.-  А  одного нашего
рыбака вкрутило воздухом. Потом, через полчаса, выкинуло с лодкой.
     - Да врет он!
     - Со всей решительностью... - запротестовал большой охотник.
     - Вряд ли он врет, - убежденно заявил и маленький. Потому что в Полынью
больше не ходит. Понимаешь ты это или нет?
     Даже  слишком  хорошо понимал его Кокорин. Недаром  постарался про рейс
забыть, выкинуть  его из головы. Потому что знал: им не докажешь, что можно,
а что нельзя. Нет, не хотел он  думать  про  "Шторм". Еще утром думал о нем,
мечтал  поднять. А  сейчас осталась от него тоска. Как о прекрасном корабле,
который  откуда-то  приплыл  и  сейчас лежал на дне, прекрасный, пустой. Вот
такой  корабль  и  мог поднять "Кристалл".  А  они  хотели  взвалить на  них
спасение! Это "Агат" спасает,  морской спасатель.  И то не в глубине моря, а
на воде.
     - В море на сотню метров спускаются одиночки.
     - То-то и оно! В пустоту кинулись, к звездам. А в воде - слабаки.
     Слова эти  так  подействовали  на  Кокорина,  что  он  сразу  отрезвел.
Охотники вывели его на тротуар и проводили до поворота угольной дороги.
     К этому времени туман снесло к ее левой, морской, стороне, и была видна
линия  как  бы  висящих в  пустоте перил,  мимо которых с  зажженными фарами
проносились  грузовики.  А правая  сторона  дороги  была  чиста,  и  машины,
спускавшиеся на пирс, шли без огней. Идя по правой стороне, Кокорин внезапно
остановился, увидев зрелище.
     Возле  одного сарая, где  была весовая платформа для  машин, определяли
вес грузчики.  Кокорин не знал свои килограммы  (с некоторых пор банные весы
не держали  его),  и сейчас, когда представился случай  исправить положение,
решил это сделать не торопясь, для полного сравнения. Уже готовясь взойти на
весы, как  на пьедестал, Кокорин увидел,  как  что-то крупно определилось на
платформе.  Весовщик,  продвинув  гирьку  по  шкале и  не найдя  равновесия,
оторопело глянул на того, кто стоял. А вслед за ним посмотрели остальные: на
платформе была женщина!..  Стояла она, конечно,  не в натуральном виде,  как
полагается при  определении  веса, а в  телогрейке, в запыленных бахилах,  в
платке. И была не толстая и  не худая, а  с ладной  статью, налитая здоровой
силой, крутогрудая, с розовостью  щек, даже  угольная  пыль  была ей к лицу.
Славная взошла на весы девушка, немного  в летах, но не больно чтоб очень, и
Кокорин  просто  на нее  загляделся,  не  думая о мощи организма, -  как  на
красивую женщину. Весовщик, восхищенно крякнув, в знак одобрения протянул ей
руку,  и  уже потом, когда отошла, заметил остальным, рассоединяя по  одному
слипшиеся от пожатия пальцы:
     - Крепко здоровается деваха!
     - Баба местная, - сказал кто-то с уважением.
     - С такой если ляжешь, то не встанешь, - не к делу сморозил еще один из
взвешивавшихся.
     Остальные  его шутку  не поддержали: народ,  осмыслив,  что  произошло,
подавленно притих и стал расходиться.
     - Жен-шчы-на! - проговорил Кокорин.
     Смотрел,  как  она  уходит по набережной, подвергая  испытанию  дощатый
тротуар. От ее  шагов  на  тротуаре  гуляли такие волны,  что на  доски было
опасно ступить. Все же Кокории  немного  за ней прошел, чтоб удостовериться,
что это не сон.  Давние  мысли  про великую женщину, которые обрели  наконец
подлинность реального  образа,  озарившего  убогие стены  портовой  весовой,
вызвали в его душе настоящее потрясение.  Возможно,  это ее он видел тогда в
Полынье,  когда они  шли  на поиск "Шторма".  А  сейчас, такая  большая, она
уходила куда-то, чтоб затеряться  среди десятка домов. В этом  была какая-то
несправедливость. А  может, сама природа,  сотворив такой поселок,  охраняла
женщину  от  посторонних  глаз?  И Кокорин,  не  решаясь вступить в  спор  с
природой, повернул назад.

8

     На "Кристалле" был порядок.
     Угольная  пыль  висела над  мачтами, как  черный  воздух, но окна  были
протерты,  палубы подметены.  На главном  трапе и перед  дверью лежали новые
маты  для вытирания ног. Особенно  был  хорош кранец,  сплетенный  боцманом:
круглый, набитый пробкой,  туго  обтянутый схватками  из  золотистой манилы.
Сейчас боцман пытался  протиснуть его между бортом и причалом, чтоб ослабить
нажим деревяшек.  Данилыч  красил плафо