тором  стоял  деревянный стол,
круглый, с металлическим основанием,  с голубой плоскостью, местами затертой
от касаний  карт.  Два  водолаза  спали за красивыми  занавесками из плотной
ткани с тиснеными  силуэтами знаменитых соборов и  церквей. Кондиционер  был
отключен, зато  крутился вентилятор. И как только  Трощилов  сюда  вошел, на
него  словно  пахнуло другим  воздухом.  Тут  люди жили,  как  на  отдельной
планете, никого не признавая и ни от кого не  завися. Официально зависели  и
признавали, а на деле все подчинялись им. И не то чтоб давили  на остальных.
Как  раз  нет:  жили  спокойно,   размеренно.  Но  это  спокойствие,  особая
спаянность людей притягивали  других, которые были каждый  по  себе. Поэтому
здесь всегда посторонние сидели.
     Сегодня  сидел плотник  Леша  Шаров, лохматый и  небритый, с добрыми  и
какими-то  тоскливо-безголосыми глазами  мученика.  Был  еще  повар Дюдькин,
поседевший  не  ко  времени  так  густо,  словно ему перекрасили голову. Это
случилось с ним после неудачного рейса за границу, когда английский лоцман в
норвежских  шхерах  посадил на камни его пароход... Казалось бы, что такого,
если человек поседел? Особенно вот такой, малопривлекательный. Он мог только
радоваться, что дешево  отделался. Но Дюдькин воспринял  седину  как позор и
наказание.  Трощилов слышал, что он, стыдясь своей головы, прятался даже  от
собственной жены.
     Приходил  повар  потому, что  работы  у него  не  было.  С тех пор  как
"Кристалл" потерял фрахт штаба Севморпути, им полагалась норма  питания, как
на портовый катер: по 25 копеек в сутки на  члена команды. Поэтому ели  один
раз:  или  завтракали, или обедали, или ужинали. А чаще всего ходили есть на
какой-либо пароход, если он становился в Маресале. Дюдькин, появляясь здесь,
приносил что-нибудь, что хранил про  запас. Сегодня он принес  кусок вареной
говядины, и Юрка Ильин, второй по значению водолаз, говядину ел, вгрызаясь в
мясо крепкими  зубами. А Дюдькин так на него смотрел,  словно сам становился
сыт. И такими были все повара на  флоте. Они могли не только обходиться  без
еды, но даже полнеть, глядя, как едят другие.
     - Вкусно?
     - Ага, ничего.
     -  Напиши дочке, как  ее  отец  готовит,  -  попросил  Дюдькин.  -  Она
красивая. Ты ей напиши, пожалуйста, что телятина хорошая.
     - Красивая, говоришь? А куда ей писать?
     Ильин, голый по  пояс, вытерев о  полотенце пальцы, стал натягивать  на
себя майку с оскаленной мордой тигра. Он имел на судах прозвище Отелло,  так
как был ревнив. Немного искажала  его южную  красоту  мордовская скуластость
щек,  а его сухое  смуглое  тело, бывшего  десантного  водолаза,  с  буграми
перекатывающихся  под кожей  мышц слегка безобразил треугольник густых волос
на груди.  Этот  лохматый треугольник  как  раз  вызывал  особое  восхищение
Дюдькина. Впрочем, Юркой как удальцом восхищались многие. Но повар к тому же
его и любил.
     - Ого-гох! - проговорил он, дотрагиваясь до мышц.
     - Ерунда... - Ильин, красуясь, лениво отвел руку повара. - Так  куда же
ей писать? - переспросил он насчет дочки. Он  любил  все  выяснять сразу, не
откладывая в долгий ящик.
     - На юге  она,  отдыхает  с матерью... Она моя гордость! Получает шесть
рублей сверх стипендии за успеваемость.
     - Умная?
     - Ого-х!
     - Такая не подходит. - Ильин сразу потерял к ней интерес.
     - Потому что ты ветреная голова, -  упрекнул его повар. - Вот ты, такой
человек, водолаз! А к девкам ходишь. А сам трижды женат.
     - Во-первых, во-первых... я  трижды  женился на одной, на своей жене, -
отвечал  Ильин резко. - А  то, что я  хожу,  хоть  водолаз, так  на это лишь
старшина мне указ... - Он мотнул головой в сторону верхней койки, где лежал,
занавесившись,  их командир. - А  то, что  я  хожу, хоть и  женат, - говорил
Ильин, запутываясь в повторениях слов, - так теперь один телефонный столб не
ходит. И то потому, что чашечки вниз.
     - Это верно, - поддакнул повар.
     Дюдькнн, видно, и сам не понимал, отчего упрекнул  Ильина в распутстве.
Наверное, ляпнул из обиды за свою дочь, способности которой  Юрка не оценил.
Но водолаз все еще не мог простить повару его замечания и ударил напоследок.
     - Да ты-то сам,  - сказал он. - Ни  в жизнь ты не можешь красивую дочку
родить.
     - А вот и родил!
     - Не твоя она...
     Повар, пугавшийся категорических  утверждений, сразу сник. Он помолчал,
а потом сказал словами песни:
     - Но моряки об этом не грустят.
     - Как не грустят?  - опять прицепился к нему Юрка. - А если дочка твоя,
твоя?..
     - Да, - сказал Дюдькин, оживляясь.
     - Значит, любит тебя?
     - Обязательно.
     - А ты - "не грустят". Грустят... Вот видишь, какой ты!
     -  Ты прав, Юра! - сказал  Дюдькин,  благодарно принимая упрек,  что он
плохой отец, раз Ильин так повернул насчет его отношений с дочерью.
     Трощилов  все  это время просидел как мышь. Про  себя он  уже понял: из
Ильина  для  него  защитника не получится.  Ильин  играет дурной  силой,  он
никакой  опасности не  понимает.  Для  него тот авторитет,  кто силу  имеет.
Поэтому  он  и старшину признает.  А кто для  него Трощилов? Червяк,  пустое
место.
     Ожидая,  когда  поднимутся  остальные,  матрос  решил   приберечь  свое
сообщение,  что  водолазам  надо вставать, напоследок, если у  него спросят,
зачем пришел.  Но никто ни о чем у него  не спрашивал, и постепенно Трощилов
отключился  от всего.  Он  сидел, отупляюще  переваривая  воздействие тепла,
запах тел, разговора, в  который  не  вникал.  Сидел, чтоб сидеть, испытывая
привычное удовлетворение, что минуты, отсиженные здесь, ему оплатят. С утра,
отправляясь на побудку, матрос старался побольше урвать таких вот минут:  не
сразу шел в каюты, а когда заходил, подолгу толкался между коек, разглядывая
спящих, одевающихся людей; доедал на камбузе кислые  макароны,  соскребая их
со  стенок  котла;  запирался  надолго в гальюне, спускался  в машину,  чтоб
где-либо прикорнуть  возле  теплых труб.  И так  до  тех  пор, пока  его  не
отыскивал боцман или  матрос,  кого посылали вдогон. Сегодня же, спустившись
сразу в каюты, Трощилов вводил и заблуждение боцмана: тот наверняка ищет его
наверху,  охотясь по досконально изученному  маршруту. Леши  Шарова,  своего
сменного по  вахте, Трощилов не боялся.  Шаров, хоть и был плотник,  старший
матрос, но он был такой, что  лишнего слова не скажет. Трощилов не слышал ни
разу, чтоб Шаров вообще говорил. Недаром он имел на судне прозвище Муму.
     И  все  же  что-то,  видно,  Трощилов  не  рассчитал. Наверху раздались
боцманские,  дзинькающие  подковками  сапоги,  и  Кутузов  распахнул  дверь.
Мгновенно  выделив Трощилова среди остальных, он тем не менее ничего ему  не
сказал.  Проходя  к  столу,  раскрыл  занавеской  Ковшеварова,  третьего  по
значению водолаза.
     - Гриша, вставай! В карты перекинемся.
     Ковшеваров, узкий и длинный, словно вытянутый одной костью под  широкую
перекладину плеч, откинул одеяло, показав матерчатые, в цветочках, трусы, и,
спускаябосые ноги на  пол, сказал Трощилову, который  сидел неподалеку и мог
его стеснить:
     - А ну-ка брысь...
     Трощилов отодвинулся.
     - Сон приснился, -  Ковшеваров влез в старенькие шаровары.-Тащили девку
из воды.
     - Красивая?
     - Да... не заметил.
     - Ну и что?
     - Спасли.
     Голос  у  Ковшеварова был спросонок какой-то  рыдающий и давал странный
контраст   его  поджарому,  заряженному  опасной  силой  телу  и  такому  же
недоброму, хмурому лицу. Это был не основной  его голос, а эпизодический.  А
настоящий его голос был другой, густой и крепкий, как у московского диктора.
Из-за такого  голоса он был среди своих обеспечивающим водолазом: в  воду не
спускался, а дежурил на телефоне, отвечая за  связь и за подачу  воздуха  на
глубину. Это был самый зловещий человек, кого Трощилов знал.
     -  Говорят,  в  пароходе  девка  была, -  Кутузов  смотрел,  как  Шаров
раскидывает карты. - Может, сон в руку?
     - Если в пароходе, то ей все.
     - Ни одного случая, чтоб спасли?
     - Не помню.
     -  А  пароходы, -  спрашивал  Кутузов,  поигрывая небольшим  плотницким
ножиком с красной рукояткой, - поднимали?
     - Не было при мне.
     - Да-а...
     - Сегодня я подниму, - сказал Ильин. - Специально для тебя.
     - Ты его еще найди.
     - Если захочу, захочу...
     - За шабашку я бы пароход взял, - высказал свое мнение Ковшеваров. -  А
что? На ледоколах  водолазы спят, а пятьсот  рублей отдай! Пусть  положат на
троих, тогда.
     - Счас, положили...
     Играя, они продолжили разговор о снах.
     Ильин  все  порывался   что-то  вспомнить,  лицо   у  него  становилось
сентиментальное. А  дальше этого выражения дело не шло. Юрка, если  и  видел
что, должен был запомнить точно. Придумывать он не умел. Зато боцман Кутузов
мог видеть любые сны.
     - Приснилось, что сплю, - рассказывал он. - А  вокруг много моряков,  И
все прут на "Шторм". Я кричу: "Ку-да вы?" А сам думаю: "Что-то тут не то..."
- и остался на причале. А "Шторм" отошел, идет, а потом - раз! - стал тонуть
и утонул.
     - Не видел где?
     - Деньги на четверых!
     - Ишь ты, спекулянт...
     - Значит, утонул, -  продолжал Кутузов,  раскорячась на  стуле. - И тут
подходит ко мне Герман Николаевич, мой старый капитан. Подает руку, вот так:
"Здоров, Кутузов Валентин. Ты кто?" - "Я боцман ваш". - "Будешь, говорит, за
пароход умирать". И раз!  - бегут эти, с лопатами... А я думаю: "Ну, хорошо,
пускай я, а как же моя Лида, мой сынок Андрюшенька?.."
     Тут они доиграли кон, и поднялся Шаров - вахта Трощилова кончилась.
     Кутузов его удержал:
     - Сиди, Леха...
     Боцман порой  предпочитал, чтоб Шаров отдыхал, а не работал. Потому что
Шаров,  уходя  на  палубу,  мог оставить  без дела и его  самого.  Это  было
нежелательно боцману  сегодня, в великий день покраски. Глядя с нежностью на
своего любимца, которого очень ценил как заместителя и  будущего  преемника,
Кутузов его успокоил:
     - Пока Кокорин поставит судно, баба сумеет родить.
     - Coy-coy.
     Это   было   единственное,    что   Шаров   произносил:   непереводимое
фразеологическое сочетание,  позаимствованное им у американских моряков. Оно
означало нечто вроде: "Поскольку-постольку".
     - Ну и как, закопали тебя?
     - Не допустил Милых, - ответил Кутузов с гордостью. - У него на "Агате"
сейчас какой дракон? Старик...  Помнишь, Леха, того дракона с "Вали Котика"?
Только  ушли  в  плавание,  а он взял и умер. Пришлось из-за  него из  рейса
вернуться.  А  спасателю  как  возвращаться? У него  один  час  стоит тысячу
рублей! На спасателях здоровые боцманы работать  должны... Я прошлый раз мог
на "Агат"  перейти, когда  он в  Азию шел. Да с  боцманом не сладили.  Я ему
говорю: "Буду принимать твое  хозяйство  по  акту, до последней рукавицы". А
он: "А-а, тогда останусь". А куда  он денется? - закончил Кутузов, довольный
своей принципиальностью.

4

     Ильин внезапно  бросил  карты и посмотрел на  верхнюю койку,  где лежал
старшина.
     - Жора, ты не спишь?
     - Говори, - послышалось за занавесками.
     - Станцию будем готовить?
     Водолазный старшина Суденко свесился с койки, чтоб стряхнуть пепел. Это
был малый лет тридцати,  рыжий, обсыпанный веснушками, с васильковыми, прямо
девчоночьими глазами, которые  казались ненастоящими на его грубоватом лице.
Порывисто потянувшись к пепельнице, он вопреки ожиданию взял ее не резким, а
каким-то   округленно-плавным   движением  своей   большой  полной  руки  и,
старательно погасив  окурок,  поставил пепельницу  на  место. На "Кристалле"
старшина имел прозвище  Молотобоец - из-за своей физической  силы. И хотя он
не играл ею, как Юрка, но было видно, что  он силен. Когда он лежал наверху,
прогнув койку, то казался излишне тяжел, даже грузен. Но как  только слез на
пол, это ощущение пропало. Сложен он был  отлично, несмотря на свой не очень
высокий  рост. И  во всем его белом, ладном, без видимой мускулатуры теле, в
плавных   движениях  рук,   напоминавших  волнообразные   действия  морского
животного, была  какая-то  особая природная грациозность, вызывавшая мысль о
несовместимости его с остальными. Если  Ковшеваров и Ильин были, в сущности,
люди,  научившиеся  глубоко  нырять,  то старшина  как  бы  и  не был  вовсе
человеком. Притом ощущение, что он  не такой, как  все,  возникло из ничего.
Ничего  он не  делал особенного,  но само  его  присутствие  действовало как
неизвестно что.
     Пока   старшина   одевался,  позевывая,  почесываясь,  с  присущей  ему
несерьезной улыбочкой посматривая по сторонам, все в каюте  как-то притихли,
сразу потускнев перед  ним. И  по  лицам водолазов, стоявших едва  ли  не по
стойке  "смирно",  было  видно,  что  все,  что  происходило  до  этого,  не
существенно.  А  существенно  лишь  то,  что старшина  проснулся  и что  он,
проснувшись, предпримет. Эта подчиненность в них, необычная  на  гражданском
корабле,  объяснялась  тем, что они,  глубоководники,  находились на  особом
учете  и, по сути, считались военными людьми. Даже  боцман  Кутузов, ревниво
воспринимавший чужую власть, переменился при старшине, взяв свойственный ему
в таких случаях, но, правда, ничего не значивший подхалимский тон.
     - Жорочка, - сказал он, сюсюкая, - головка не болит?
     - А что есть?
     Кутузов протянул ему свою банку с чересчур красными и как бы не в своей
среде плавающими томатами:
     - Прими косячок из чистых рук.
     Старшина немного отпил.
     - Ты пьешь, как  девушка, глоточками! - умилился Кутузов. - А  я так не
могу: мне давай сразу полбанки.
     - Оно и видно. Сколько разводил водой?
     - Все доливаю и доливаю, - ответил Кутузов безмя-
     тежно.
     Сейчас  боцман  выгадывал  свой интерес. Все подготовив к покраске,  он
должен был  сладить  с  Суденко насчет  людей. При подводных спусках матросы
переходили  па обслуживание  станции, и  тут все зависело от водолазов:  они
из-за любого  пустяка могли спуски  отменить. К  ним  государство относилось
исключительно: четыре часа был весь  их рабочий день. Но его могло и не быть
из-за волн, тумана, ветра. Мешала и вода, которая обычно  текла не туда. Эти
люди могли спать при зарплате, они все могли. А деньги получали такие, какие
матросам не  снились.  Ненавидя в них это преимущество, о котором  не  мог и
мечтать, Трощилов страстно желал, чтоб они воспользовались им и на этот раз.
Он видел: Ильину  и Ковшеварову все равно, что  есть  пароход, что его  нет.
Только они ничего не решали. Решал у  них  один, вот этот. Ильин  спросил  у
него, будут они работать или нет. Старшина услышал и не мог промолчать.
     Посмеиваясь, старшина нащупал под подушкой часы  и спросил,  прежде чем
зацепить:
     - Переводить или нет?
     Все принялись  обсуждать, стоит ли старшине  переводить  часы, следя за
его настроением, которое все  никак не могло установиться в нем, несмотря на
улыбочку, почти  не сходившую с лица. Этот старшина Трощилова страшил, как и
тот пароход, за которым они пришли. Если  Ковшеваров  порой говорил не своим
голосом,  а  Кутузов  умел  притворяться,  то  старшина  скользил  в   своем
поведении, как уж,  но изменялся так внезапно, что воспринимался  как другой
человек. Присматриваясь  к нему,  матрос вспомнил  случай, который произошел
недавно на осмотре парохода. Ильин, подкладывавший взрывчатку под винт  (они
сбивали   взрывом   поврежденную   лопасть),   при  подъеме  зацепил  концом
детонаторы. Уже хотели включать взрывную машину, но  тут старшина все увидел
и мимоходом,  как нечто пустяковое, сбросил  взрыватели у Юрки со  спины. Но
лицо у него при этом сделалось такое, что Ильин даже не заикнулся, чтоб  его
поблагодарить.
     Натягивая  свитер,  старшина   перевесился  через   стол,  посмотрев  в
иллюминатор. Потом разогнулся, слегка нахмурясь.
     Кутузов тотчас спросил:
     - Как море? Темненькое?
     -  Ты  Марченко Володю знаешь? -  Суденко обдал боцмана синевой  из-под
белесых ресниц. - Ребята не знают, а ты должен знать.
     - Водолаза? Как же...
     - Где-то здесь утонул.
     - Трое их тонули, - сказал Кутузов. - Сейчас с баяном в Маресале лежат.
Пустые могилы, с фамилиями.
     - Хотел я сюда съездить, - признался старшина. - Да все никак не мог  с
местным рыбаком познакомиться.
     - А через бабу пробовал?
     - Одну девчонку встретил возле  почты. Прошлись немного -  ни  в какую.
Говорит: утонешь, а потом из-за тебя кто-нибудь глаза выцарапает.
     - Подружись с ней, - посоветовал Ильин. - Увидишь, познакомит.
     - Заодно и рыбу зашабашим.
     - Уговорили...
     И  хотя  разговор  был  несерьезный и по-прежнему о  пароходе  не  было
сказано ни слова, лицо у него стало такое,  что Трощилов почувствовал: поиск
неизбежен. Кутузов тоже  понял это. Все  как-то в настроении переменилось. И
тут ни с того ни с сего в разговор втесался повар Дюдькин.
     -  Сегодня  на  "Шторме", -  напыщенно  произнес  он,  -  будет  поднят
Государственный флаг СССР.
     - Дюдькин... - Ковшеваров, изучив обглоданную кость на столе, поднял на
повара свои недобрые глаза: - Ты до каких пор будешь нас голодом морить?
     - Ребята... - Дюдькин прижал руки  к мягкой груди, - поднимете пароход,
я вас шашлыками закормлю.
     Старшина посмотрел на него:
     - А зачем тебе, Григорьич, пароход?
     - Чтоб  на личном пароходе, - ответил повар,  вытаращиваясь, раскатывая
"р", - возвратиться из плавания в родной порт.
     Замечание  Дюдькина,  глупое  до  невозможности, произвело впечатление,
подтолкнув старшину к действию.
     - Лампа неисправна, знаешь? - сказал он Ильину, поворачиваясь на месте.
     - Сделаем.
     - И проверьте телефон: вчера заедало связь.
     - Воздуха сколько брать?
     - Пусть набивают баллоны полностью.
     Ильин  с Ковшеваровым  вышли.  Ушел и Дюдькин.  Кутузов  сидел,  ляская
ножиком. Вид  у  него был такой, что  Трощилов  боялся  смотреть.  Старшина,
застегивая меховую куртку, сказал ему:
     - Валя, как будем деньги делить?
     - Я принял решение,- ответил Кутузов торжественно, -произвести покраску
судна.
     - Что ж, производи.
     - После тебя не могу.
     - Почему?
     Кутузов сорвал с головы феску и ударил ею об пол:
     - Не надо мне! "Агат" небось не взял себе "Шторм"! А почему? Потому что
он  живых  спасает!  Потому  что на  нем люди  работают!  А  вы не люди,  вы
железки...
     - Значит, покраска важнее?
     - А что покраска? У меня не красочка - сахар! - говорил он, возбужденно
крутясь на стуле, щелкая ножиком. - Где мне ее пустить? В порту, с углем? Ты
смотри, какой  день пролетит!  Да  я  знаю...  -  Кутузов с  размаху  встал,
опрокинув стул, - знаю, что  это  море для  покраски. Будет ласточка,  а  не
пароход!
     -  Валя,  мне  нравится,  как  ты о своей  работе говоришь, но  мне  не
нравится, как ты о моей работе говоришь.
     Кутузов, чувствуя стеснение под его взглядом, только махнул рукой.
     Наступило молчание.
     - Coy-coy,-сказал Шаров.
     - Ладно, Леша, - Кутузов  сунул  ножик в карман и  ужаснулся, обнаружив
прореху. - Не  дай бог  ключи положить!.. - Просовывая в дырку свой  толстый
палец, сказал Шарову опять: - Ладно, я подожду.
     Выходя  с Шаровым,  он  обернулся  в дверях,  вспомнив  про  Трощилова,
который сжался в своем углу:
     - Пошли, паренек.
     Прошли на бак, где был ход в канатный ящик.
     Кутузов  приподнял  крышку  люка  и,  нащупывая  трап,  сунул   ноги  в
отверстие,  которое  было такое узкое,  что  боцман  мог  протиснуться  лишь
способом вращения.  Трощилов влез  за ним,  разглядывая горы  ржавых  цепей,
лежавших как им хотелось после подъема якоря. Теперь якорь будут отдавать, и
боцман боялся, что цепи застрянут в клюзе.
     - Растаскаешь, чтоб ровно лежали.
     Присев на  корточки,  боцман  сунул куда-то руку и вытащил шмот  липкой
грязи, распространявшей злово