о  талии шнурком, и, умытая,
с влажно блестевшими волосами, даже была красива. Он  вынес чан  с водой и с
каким-то сожалением выплеснул ее  воду... Когда он еще  выходил  курить, то,
рыская в  сенях,  обнаружил  еду,  которой  хватало.  Вино  он  захватил  из
столовой, и Маша составила ему компанию. Собутыльница из нее  была не  ахти:
она  только чокалась и выливала вино  в огонь. Он  впервые услышал,  как она
смеется. По-видимому, она умела только смеяться и плакать.
     Как-то  стало  уютно  в  доме.  Было  слышно, как с нагревающихся  стен
осыпается морской песок. Он увидел, что она хочет  сесть рядом, и подвинулся
на чурбаке. Она подошла и стала, опираясь на него.
     - Все-таки тепло! - проговорила она, удивляясь.
     - Потому что дом.
     - Не выдавай меня, - попросила она вдруг. - Меня будут искать.
     - Не хочешь в больницу?
     - Я буду здесь жить, а ты приходи, хоть один раз... -  Она смотрела так
умоляюще, что он отвел глаза. - Я тебе ничего плохого не сделаю.
     - А не побоишься здесь одна?
     - Я буду спать, когда станет страшно.
     Стоять  ей  было  трудно, она все больше облокачивалась на  него. Потом
обняла как-то неуклюже,  стыдясь. Ласки ее  были неумелые, и любовь какая-то
непонятная, необъяснимая. Эта  девушка, такая  покорная, домашняя,  никак не
вязалась  с  той,  с  лимонной  кожей,  распускавшейся  цветами  в  течении.
Сравнение с Раей тоже было не в ее пользу. А желание, которое она  вызывала,
тут же  гасилось ее  блестящими  глазами, влюбленно глядевшими на него.  Это
тоже  было  давнее  противоречие, которое он так и  не  мог  одолеть. Однако
что-то  случилось  сейчас, какое-то объятие. Она  откинулась  назад,  тяжело
перевешиваясь. Дыхание в ней прервалось. Он увидел, что она теряет сознание,
и перенес ее на кровать.
     Она тут же открыла глаза, глядя извиняюще.
     - Побудешь одна?
     - А ты?
     - Надо печку вычистить...
     Он вытащил ведро с головешками, утопив его в воде с краями. Темень, как
и  прежде,  стояла без  просвета,  но ветер приутих, и в тишине, наступившей
после него, ощущалась  беспредельная пустынность. Это темень земли сливалась
с теменью моря, не проглядывавшегося совсем, и о том,  что за речным заливом
море,  говорили  лишь  огни "Ясной  погоды". Недавнее  ощущение покоя  опять
шевельнулось в нем, и, представляя себя здесь, он подумал, что жизнь состоит
из простых вещей, которые сам наполняешь смыслом, потому что тебе это  надо,
чтоб жить. Только все это ненадолго, чтоб не мешать себе. А потом выяснится,
что со всем этим ты давно опоздал.

4

     С  первым  приливом,  обновившим  гавань  свежей  водой, как-то  нелепо
изменился  поселок.  Он был  просто жалок под  утро, этот скалистый берег  с
горстью тусклых огней, освещавших убогие стены портовых развалюх, похожих на
серые лохмотья. Проходили часы, а в поселке стояла странная тишина. Странная
тем,  что он не  спал, давно проснулся. Но об этом  можно было  сказать лишь
тогда, когда на пустой дороге в закруглении деревянной набережной появлялись
грузовики, возившие уголь. Помятые,  с  расхлябанными бортами,  но  с мощным
двигателем, пропитанным незамерзающей смазкой, эти машины, отчаянно сигналя,
вскакивали на  узкий длинный пирс, проезжая его до конца,  пока не упирались
бампером в  заградительный  брус.  От  удара  срабатывало  реле,  приводя  в
движение поворотный  круг,  и  машины, развернувшись, становились по очереди
под насыпной ковш, расчерпывавший лихтер с углем.
     С этих машин и начиналась работа на причале.
     Затем  просыпались  шхуны:  лаяли  псы,  ударяло  запахом темных  кают,
распахивались  трюмы,  из  них  вытаскивалось  то,  что  слежалось за  рейс,
просолилось,  пропиталось общим запахом и  кровью, закостенело от  качки  и,
казалось,  прикипело навсегда. Однако же отдиралось, разглаживалось машиной,
расфасовывалось в бочки, которые опрятными рядами выстраивались  в очищенном
трюме.
     Находилась работа и на "Кристалле".
     Матросы разносили по пирсу шланги, подключая их к береговой магистрали.
Данилыч  тащил  в  одиночестве  свой  электрокабель.  Механики  и  мотористы
переводили двигатели на береговой режим,  бегая из  машины в ПУМУ и обратно.
Только  радист Свинкин, прогуливаясь в такую рань  с  Диком, был свободен от
дел. Он  был немного странен среди угольщиков, шоферов в тяжелых полушубках,
странен своим насморком, тоненьким импортным пальтишком, узенькими брючками,
открывавшими  красные  носки,  всей своей щуплой фигурой старого  подростка,
затесавшегося среди здоровенных мужчин. И так же нелепо выглядел легавый Дик
среди громадных северных  лаек,  сбегавшихся со всего поселка,  чтоб на него
посмотреть.  И когда кто-нибудь  из  шоферов  или  угольщиков,  забавляясь с
собакой,  бросал вдоль причала палку, а  Дик с  заливистым  лаем пускался за
ней, возвращая в зубах как дичь, на добродушных лицах  поселковых  собак, не
то чтоб особенно  умных,  но  все  же  способных  оценивать обстановку, было
написано величайшее недоумение, отчего Дик это делает.
     Вскоре  Дика уводил Просеков, появлявшийся в желтом охотничьем костюме,
в круглых нерусского покроя сапогах, с именным ружьем  и в шляпе с загнутыми
полями. Он говорил, чтоб не возникало неясности, куда уходил:
     - Ухожу в тундру.
     - Кормежка плохая, - напоминал Дюдькин.
     -  Пусть закипают  котлы,  - отвечал Просеков  с важностью. Но это были
только слова.
     И  дело  не  в  том,  что  Просекова  считали  плохим  охотником.  Само
существование тундры воспринималось на "Кристалле"  с  недоверием. И  все же
куда-то  уходил  человек!.. Смотрели,  как  Просеков с Диком,  перейдя пирс,
поднимались по  угольной дороге,  где шоферы даже останавливали свои машины,
чтоб  их  пропустить. И  то,  что Просеков,  недавно  одолевший море, сейчас
уверенно вышагивал  по земле, так  действовало  на  остальных, что наступало
минутное оцепенение,  как  будто Просеков с  Диком отходили в  потусторонний
мпр. Лишь тогда приходили в себя, когда Дик,  задержавшись возле  рекламного
медведя с самоваром,  приподнимал ногу и, не страшась  зверя, пускал на него
длиннющую струю, которая у него не получалась в море.
     - Сделал как мужчина, - удовлетворенно произносил Кокорин.
     И все опять принимались за работу.
     Но вот  срочные  дела  были  окончены, и  Величко расчехлял на  ботдеке
шлюпку.  С  ним  на  рейд  уезжал  Кокорин,  старший  механик  Микульчик   и
сопровождавший его механик с бакенбардами.  Этот  рейс должен  был выяснить,
будет  ли сегодня  осмотр парохода. Обычно заявок поступало  мало, поскольку
аренда "Кристалла"  как  новейшего  специализированного  корабля  обходилась
дорого заказчику.
     Первая  группа счастливчиков,  записанных  на  очередь, уже мылась  под
душем,  ожидая  возвращения  Величко.  Трощилов,   захватив   пачку  морских
удостоверений,  бежал  на почту,  и,  когда  он  возвращался,  моряки  бегло
проглядывали   письма,  откладывая   детальное  изучение  на  после,   когда
выдохнется горячка  из  души.  Конечно же  так  вели  себя только  неженатые
моряки.  А  из  женатых  в  таком  настроении  находился  один, Юрка  Ильин.
Одеваясь,  играя в  карты,  он  заодно просматривал  накосую десятка полтора
конвертов,  выпотрошенных  на  одеяле:  мозаику  листков,   почерков,  слов,
спутавшихся  в общей массе, от  которых в каюте,  казалось, начинал  звучать
разноликий и разноголосый женский хор. Внимательно прочитывал письмо от жены
боцман  Кутузов, придирчиво  вертя  его  и так  и  этак. Одно письмо получил
Ковшеваров.  Не  читая, сунул его  под  подушку,  так как был  занят другим.
Выстирав белье,  установив  порядок в  вещах, которые  перетряхнуло за рейс,
Гриша  теперь  укладывался  опять  -  ради  простого  удовольствия  замереть
надолго.  Все так же потерянно  стоял посреди каюты  Дюдькин: он  не получил
письма. И тут же сидел, прочитывая  письма  в уголке, Леша Шаров. Ему пришла
почта,  не уступавшая Ильину. Только адресатов было два: жена и дочери. Жена
Леши  работала  на плавбазе "Кольская  земля", которая пришла  с караваном и
уходила на восток. Печально было выражение его  небритого  лица, хотя письма
от жены  были любящие, нежные.  И такие же любящие письма  были от  двух его
приемных  дочерей,  которые  ходили  в школу и самостоятельно вели  домашнее
хозяйство. Из-за  этой  семьи он и перевелся на "Кристалл", променяв на него
большие пароходы. Однако на берег поглядывал изредка, чтоб убедиться, что он
есть. И  обычно  в порту, отстояв  вахту  на своем пароходе, шел на другой и
отстаивал вахту  на нем,  и так  до  тех  пор,  пока не  засыпал где-нибудь,
угощаемый со всех сторон. Никогда не отлучался  в поселок и боцман, снимая с
себя робу лишь перед сном. У Кутузова тоже была своя  странность на  берегу:
он  любил  швартовать пароходы. Теперь он  готовился  пришвартовать  "Агат",
который приходил сегодня. Никуда не  ходил и  повар Дюдькин. На  камбузе  не
осталось еды, и  повар  отпарил на  завтрак старый  хлеб, который пощипывали
игроки. Зато карты они имели классные.  Специальные  карты,  которые клали в
спасательные плоты. Считалось, что  терпящему бедствие они так же нужны, как
спасательный пояс, запас пищи и воды.
     -  Дам не брать!  - объявил Сара  условие кона. Он  сидел на прикупе. -
Ходи, Дракон.
     Кутузов  медлил:  на руках  три дамы, плохо одетые. По условию игры  он
должен сплавить их другим. Сделать это надо в такой момент, когда откупиться
от них никто бы не мог.
     С первой дамой Кутузов не рассчитал,
     - Лиду, жену дарю... - крикнул он, выкидывая под ход Андрюхе. - Бери!
     - З-зачем она  мне? - ответил Андрюха, который заикался. Вовян  тоже не
взял, и Кутузов забрал жену обратно.
     - Значит, верна, - решили игроки.
     - А что? Раз из Канады пришли: курей этих возили, пышных... Дома восемь
месяцев не был, -  рассказывал боцман, остановив  игру. - Смотрю:  женщина -
загорелая, ничего  себе. Я к  ней: "Разрешите?" А она: "Нахал!" - и бац  мне
сюда. Смотрю: жена.
     - Н-не уз-з-знала?
     -  Откуда?  Я себя  не узнавал, так на курях  отъелся. Ряшка  была, что
вот... - Кутузов, приподнявшись, похлопал сзади.
     - А ты ее?
     - Что я? Прическу изменила, перекрасилась, с юга... Скажи, Леша?
     - Coy-coy.
     Боцман Кутузов  обычно начинал  рассказ  как реальную вещь,  но по ходу
изложения изменял его, подчиняя порыву своего могучего воображения. И тут он
играл "втемную": или вызывал  у слушателей  изумление, или же терпел провал,
если воображение подводило. На этот раз игроки были потрясены.
     - Эммочка... - представил свою знакомую Ильин. И зачитал строчку из  ее
письма: - "Благодарю тебя, мой любимый, что ты существуешь на свете..."
     -  Не говорит, у кого списала? - ехидно спросил Вовян, которому Эммочка
предназначалась по игре.
     - Пишет: "Прости, Женя, возможно, называю тебя неправильно"...
     - Имя з-забыла...
     - Моя жена тоже такая, - Кутузов перевел разговор на свое. - Никогда не
указывает правильно размера. А тут  рейтузы появились, арктического цвета...
Как солнышко засветила б!
     - Разве она тебе деньги дает?
     -  Свои есть. И  всегда при мне...  - Кутузов начал ощупываться, и лицо
его  выразило замешательство.  -Трусы  сняли! - воскликнул он. - Когда спал,
снял кто-то.
     Картежники рассмеялись,  приняв  это за  розыгрыш.  Но тут отозвался за
занавеской Ковшеваров.
     - Ты мои трусы надел, вот я их и снял.
     - Как твои? - Кутузов вскочил как ужаленный. - Ишь ты, хохол... - И он,
с чудовищной быстротой раскрыв рундук, а потом фанерный чемоданчик водолаза,
выхватил оттуда то, что хотел: тряпочные трусы, с цветочками.
     - Так  это  же  мои!  -  взбеленился  было  Гриша, но остолбенел  перед
доказательством: резиновой  прокладкой на внутренней  стороне  с десяткой  в
ней, целой и невредимой после стирки и глажения.
     Там, в  чемодане,  лежали  еще  одни  такие  же,  с  цветочками,  и  до
Ковшеварова дошло, что он по ошибке  выстирал боцманские трусы, приняв их за
свои.
     - Что я наделал? - прорыдал Гриша, падая в койку.
     - Не горюй, Гриня, - успокаивал друга Трощилов.
     Но горе Ковшеварова не имело границ:
     - Что я наделал...
     - "Наделал"! Хорошее дело  сделал, - сейчас Кутузов обижался уже за то,
что человек, сделав хорошее дело, принимает его за плохое.
     Ковшеваров,  обессилев  от  конфуза,  задернул  занавески  и  затих.  К
Кутузову же вместе с трусами пришла удача.
     -  Марья  Ивановна,  - подержал  он на весу следующую карту,  изображая
неимоверную тяжесть. - Отдавать или нет? - спросил он у Дюдькина.
     - Письма не написала...
     - Значит, отдадим!
     И Вовяну ничего не оставалось, как брать: откупиться было нечем. Вовян,
если  проигрывал,  переживал  из-за  пустяка.  А когда  Кутузов  вручил  ему
напоследок  бабу  Сашу,  пережившую  шесть   пароходов,  нервы  у  моториста
раскисли.
     - Я плачу, - сказал он, удивляясь.
     - Успокойся, Пушок.
     - Не могу...
     Вовян, утираясь, вышел.
     Андрюха задержался, чувствуя неловкость за товарища.
     - Из-за девчонки  переживает, с  "Ванцетти",  -  назвал он пассажирский
теплоход "Сакко и Ванцетти", который совершал  круиз по Арктике. - У него на
шлюпке последняя очередь.
     Шаров сразу поднялся, и все поняли, что он уступит свою. В тишине опять
задал вопрос Дюдькин:
     - Но ведь дочка могла написать?
     Никто ему не ответил. Тогда повар решился:
     - Пойду в поселок.
     - А мы будем встречать "Агат".
     - Встречайте...
     Стало слышно, как Дюдькин шумно одевается напротив, в матросской каюте.
     - Скоро сдуреем все, побежим в поселок, - заметил боцман.
     - А что? Девчонку спасли...
     - Спасли!  Помешалась она, вчера убежала  из больницы. Не могут  найти.
Говорят, влюбилась.
     - Такая! Значит, пропала она... - с огорчением сказал Ильин.
     Настроение играть пропало, и Кутузов смешал карты.
     Шлюпка вернулась  с  поломкой:  испортился  по дороге топливный  насос.
Поэтому долго шли.
     Кокорин, хмурый,  не  глядя  ни  на кого,  тотчас  направился в  каюту.
Суденко, который вышел из-за него, понял,  что  работу  Кокорин не достал...
Что делать весь день?
     Сошел   на  причал,  поискал  Федоса.  Его   машина,  самая  помятая  и
выносливая, стояла последней в очереди. Кожанки на  Федосе не было, какая-то
телогрейка с чужого плеча.
     - Где твоя кожа?
     - Кому-то отдал, - ответил он рассеянно.
     - Может, девчонке какой-нибудь?
     Федос начал припоминать:
     - Помню, сидел. Потом, помню, шел. Потом, помню, спал...
     - Память у тебя!
     - Понимаешь, - сказал он, - жена ушла.
     - Куда?
     - Ходит по поселку, ей ног не жалко...
     - Ты меня можешь подкинуть к заливу?
     Федос поморщил лоб: далековато, порожний рейс в оба конца.
     - Давай во время перерыва. Л то у нас экипаж, понимаешь...
     - Ударники труда?
     - Ну да.
     С моря, окутывая причал,  наползал сырой  туман. Включили сирену на буе
Экслипс.  Сигналили,  разъезжаясь,   машины.  На  охотничьих  шхунах  гудели
мездрильные установки.  Бородатые стрелки, надев кухонные передники, шкерили
звериные  шкуры. Возле скользких круглых  бортов  покачивалась связка убитых
белух, надутых компрессором, чтоб не тонули. В плащике, в начищенных туфлях,
светясь серебряной головой, пробежал повар Дюдькин.
     Кокорин открыл дверь:
     - Запретили привлекать "Кристалл" к портовой работе.
     - Кто запретил?
     -  Запретили держать открытым эфир.  Радист сказал, что  даже запретили
прослушивать SOS.
     Суденко сел.
     - Почему?
     - Не знаю.
     - Тебе  запретили работать,  а  ты  сидишь,  как... - Он  не договорил,
глянув на обмякшую фигуру старпома. - Ты же ездил куда-то?
     - Приказано стоять.
     В это время постучали  в  дверь.  Думая, что передумал  Федос,  Суденко
встал. Это был Свинкин.
     - Михайлыч, четырнадцатый канал...
     - Гидробаза, обожди... - Кокорин  пошел в рулевую, где  стоял  "Катер",
радиостанция внутрипортовой связи. Вскоре он вернулся. -  Предложили прибыть
мне и тебе. Шлюпка уже выслана.
     - Зачем?
     - Не знаю.
     Тревога, это  натренированное годами чувство,  наполнила его.  Вошел  в
пост, перелистал бумаги в голубой папке. Черновики "Шторма"... Почему он все
время думал  о подъеме? Только о подъеме, ни о чем другом? Знал только одно:
решение  придет, если никто не  помешает. А может, уже случилось так, что он
опоздал.  Быть  может, случилось  самое худшее.  Тогда  то,  над чем  ломает
голову,.. никому  не нужно. Да и  что он мог предложить? Все равно главного,
счастливой мысли, в этих бумагах не было. А значит, не было ничего.

5

     По дороге к  острову проехали несколько островков, нежилых,  засыпанных
углем, с нарисованными на скалах мишенями. Тут был девиационный полигон, где
устраняли погрешности  компасов. Сейчас полигон занимало несколько громадин,
которых ледоколы привели с востока, тяжело осевших в  воде,  хоть  и пустых,
так как у них под килем был еще  один пароход,  ледяной, и слышалось сипение
горячего пара, пропускаемого в  балластные танки,  чтоб отогреть днище. Хотя
пароходы  стояли широко,  между  ними  было  не  пройти от  всяких  плавучих
букашек,  рассыпающих  искры,  которых  пароходы  возили  с  собой.  Были  и
водолазные  шаланды,  из  командировочных, недорогих,  осматривавших  рули и
винты. К обеденному перерыву эти водолазы, забалдев от азота, начинали петь.
Поэтому  их и называли певцами. Везде на шаландах топились  печи,  и,  когда
кто-либо  отбрасывал полог,  были  видны  отработавшие "певцы", все пожилые,
сидевшие в нижнем белье, с  багровыми лицами. Вид  их,  размокрелых от жары,
обрисовывавшихся  в тумане  холодного моря, был  так же  странен,  как  и их
голоса, звучавшие из воды.
     Сразу  за полигоном открылись огромные цистерны, вкопанные в  землю,  и
деревянная будочка насосной станции, на приступках которой пожилые охранницы
в шинелях с зелеными петлицами чистили оружие. И уже, как пристали вплотную,
разглядели остров, припорошенный снежком. Тут было  две улицы: вертикальная,
которая   поднималась   на   аэродром,  и  горизонтальная,  где   проступили
разноокрашенные домики  Севморпути. Домики деревянные, всего три: синий, где
был метеоцентр,  неокрашенный, с большим деревом  антенны (радиоцентр и штаб
ледокольной проводки),  и  третий,  оранжевый домик,  похожий  на  старинную
церковь, - гидробаза Маресале.
     Отмахиваясь от чаек, летавших так близко, что  задевали крыльями  лицо,
Суденко с Кокориным вскарабкались  на причал. Престарелые  охранницы  тотчас
взяли  их на  прицел, но  Кокорин  опередил  старух  метким выстрелом своего
"ФЭДа". Такая пожива его не устроила, так как здесь был материал  повеселей.
Только добраться к нему было  непросто. С верхних, расскользанных улиц, то и
дело скатывался какой-нибудь неудачник, как парашютист,  падавший  с неба. В
основном падали ледокольные вертолетчики, пытавшиеся завязать  знакомство  с
местными женщинами, которые ходили по  гололеду так привычно, словно его  не
было.
     Внезапно  они увидели хорошенькую  женщину, чьи розовые щечки зарделись
наверху,  как два яблока. Кокорин  бросился к ней, пригибая  своей  тяжестью
доски. Суденко пошел было  за ним, но  доски тротуара  так раскачивались под
Кокориным,  что  устоять  было  трудно. Эти  предательские  доски,  придя  в
движение,  подвели  Кокорина.  Раскорячась,  он  заскользил  вниз  с   такой
скоростью, что неминуемо окончил бы жизнь под причалом, если б его не спасли
благодарные охранницы.  Так,  с  двумя  старушками  в  кассете,  двинулись к
администрации  Севморпути,  где Кокорин  сделал попытку снять  расхристанных
девчонок,  бегавших с  бумагами  от  домика  к домику. Но и  здесь его ждала
неудача: не только  остановить, но даже  поймать какую-либо в объектив  было
невозможно.
     В синем домике,