- Потому что люди выскакивают в другом месте.
     Суденко посмотрел на него как на дурного:
     - Ты что, их видел в другом?
     -  Вчера  один  вынырнул  ночью прямо перед лодкой Живой,  даже крикнул
что-то. Не успел схватить.
     - Где?
     - Возле Земли Верн.
     - Ну и что, если выскочил? Какое это имеет отношение к кораблю?
     - Механик со "Шторма" выскочил, - ответил он. - Я его узнал.

9

     Покраска только начиналась...
     Все переборки, как  отметил  Кокорин, были полностью очищены от старой,
вздувшейся краски и протерты наждачной бумагой, чтоб загладить  края. В  тех
местах,  где  части  были  железные, с глубокой ржавчиной,  они  были  обиты
кирками  и  тоже  зачищены  скребками и  стальными щетками. А просто грязные
жирные места отмыты мылом и протерты песком.  Сейчас  была создана  идеально
ровная,  гладкая  поверхность,  на которой не оставалось ни одной щели:  они
были  выровнены грунтом,  который был мастерски нанесен шпателем - плоской и
гибкой  стальной лопаточкой  с косым срезом.  А  на палубе,  на чистом куске
мешковины,  были  разложены  кисти.  Кокорин знал, что в  кладовке  Кутузова
имелись кисти из беличьих,  барсучьих, хорьковых и других волос,  но сегодня
боцман  выбрал  свиные, изготовленные  из  лучшей хребтовой белой  щетины. А
неподалеку  в  новеньких  котелках,  налитых под  край, выстаивалась краска,
которой собирались  покрыть  "Кристалл". Кокорин как старпом, поднявшийся на
высоту  штурманского  мостика от палубной  доски, понимал в  ней толк и  уже
издали по пенному сиянию, как бы  переливавшемуся через  котелки, понял, что
взята краска самого низкого номера (чем ниже номер, тем  сорт  белил лучше).
Но все-таки  оценить  ее сумел  лишь тогда, когда матрос  Величко  по  знаку
боцмана,  поручившего  ему пробный мазок,  отделился от остальных  и, взяв с
мешковины не круглую, а  разделочную кисть, плоскую,  из отдельных кисточек,
вставленных в  металлическую оправу, и обмакнув ее, сухую, с  трепещущими от
волнения волосками, в  пенный  раствор,  провел  одним движением, без отрыва
руки,  на выпуклости переборки влажную  полосу. И  она,  эта пенная  полоса,
отсветила  в  сумраке  воздуха таким  чистым  зеркальным лучом, что  Кокорин
сглотнул слюну и отчего-то перестал на матросов смотреть. Этого мазка с него
было достаточно, и  он прошел  к  боцманской кладовке,  с откинутой крышкой,
заглянув  туда,  где  уже все  было  приготовлено  к завершению церемониала:
стояли  котелки,  наполненные льняным маслом,  в  котором  разгоряченные  от
работы  кисти  могли,   погрузившись,  блаженно  замереть  на  целые  сутки,
восстановив утраченные силы, сохранив эластичность своих волос, чтоб  потом,
протертые в горячем скипидаре, высушенные и пересыпанные нафталином от моли,
улечься в деревянном ящике до следующего праздника.
     Сам Кутузов себя от покраски  отстранил, только поглядывал,  как красят
другие.   Однако  не   бил  баклуши,  и  Кокорин,  воспринимая  его  со  все
возраставшим недовольством,  смотрел, как боцман, словно  жонглер, вертит на
палубе объятые пламенем котелки, выжигая из них  старую краску. У Кутузова в
подшкиперской отыскалось бы, наверное, еще с десяток новых котелков, ни разу
не использованных,  и  казалось  бы,  чего их  терпеть? Но вот  же возился с
хламом,   и   в  этом  тупом   проявлении   исконной   боцманской   скупости
просматривалось не только непоколебимое  убеждение, что любая вещь, будь она
хоть  помятый жестяной  котелок,  должна служить до последнего срока.  Здесь
чувствовалась   целая  жизненная   позиция:   как  будто   сам  вид  недавно
заскорузлых,  а  теперь  лучезарно  сверкавших  котелков  давал Кутузову  ту
устойчивость  жизненного равновесия, с которой он мог  отстраниться от всего
того,  что лежало за  пределом его обязанностей: не жглось, не  вязалось, не
мылось, не придавало судовому общежитию  идеальный  морской порядок. И более
того:  этим  своим отношением Кутузов  даже. приобретал  какой-то  моральный
перевес над теми, кто душевного отстранения не имел.
     Над Кокориным, например.
     Осмыслив незавидность своего положения, открывшегося ему в повседневной
мелочи,  Кокорин  уныло повернул обратно.  Но все же  вид  простой  здоровой
работы, выполняемой с  удовольствием, подействовал на старпома успокаивающе.
С  утра  настроившись  на  что-то  необыкновенное, он был  сейчас  про  себя
изумлен, что и здесь, в Полынье, оказывается, можно заниматься рядовым делом
и даже  ставить его  на  первое место. Оно,  это  дело,  и было первым, если
спасение затормаживалось. Потому что окупало время, потраченное  на рейс.  А
время еще зависело от того, с какой они подходили к Маресале стороны.
     Иногда доходило до курьеза.
     Положим, идешь с запада, приходишь в  Маресале в пять вечера. Время как
раз: магазин открыт, кино с вечерним  сеансом,  женщины вышли из учреждения.
Сошел на берег. Светло, тихо... Что такое? У них полночь, все спят!
     Ладно,  переводишь стрелки, укладываешься. Тут вызов  по  рации: просят
осмотреть на  рейде пароход... Вы  что,  офонарели? Час ночи!.. Оказывается,
они пришли с востока, у них утро... А что такое время, лишний час? Это цифра
в  плане.  Поэтому Кокорин,  как только  пришли  в  Арктику,  используя свои
познания  о  природе,  занялся  разработкой  для   "Кристалла"  специального
маршрута,  сулившего  немалые   прибыли.  Замысел  был  в   выборе   позиции
водолазного корабля  относительно движения  солнца.  И получалось так,  что,
подходя  с  целью осмотра  к  одному  и тому  же пароходу  с  разных  сторон
горизонта и всякий раз  переводя стрелки, можно  одними  переменными  ходами
наработать плановых часов  вчетверо больше  нормы. А однажды они  наработали
пятьдесят  с лишним часов в сутки, удивив всех вокруг. Правда, таких случаев
было немного, так как на пароходах вскоре спохватились - тоже начали стрелки
крутить...  Теперь  же,  возвращаясь  из  Полыньи, они  могли погореть сами.
Поэтому заказ гндробазы, уж если он попал  к ним в руки, следовало растянуть
подольше.
     Ничего не оставалось, как стоять.
     Проходя  мимо водолазного  поста,  Кокорин  увидел,  как  оттуда  вышел
Трощилов. Хотел  было прошмыгнуть мимо, но Кокорин  его  остановил. Он знал,
что в посту никого нет (старшина куда-то уплыл с рыбаком, остальные водолазы
в каюте). Трощилову вообще не положено  там быть. Старпом не видел матроса в
боцманской  команде, совсем про  него забыл и  решил,  что  он скрывается от
работы.
     - Ты чего здесь? - спросил строго.
     - На обслуживании.
     - Разве будет спуск?
     - Баржу на косе нашли, с продуктами.
     - Тебя что, боцман отпустил?
     - Отпустил...
     Это могло сойти за правду: ради баржи Кутузов мог отдать его водолазам.
     -  Ну  вот. Пошли  за  кораблем, а кончили баржой, -  невесело  заметил
Кокорин.
     Трощилов, засмеявшись, снял  рукавицу с руки и потянулся,  чтоб прижечь
папиросу от  старпомовской  трубки.  Пальцы  у  него  дрожали, никак  не мог
прикурить. Припоминая их утренний разговор, старпом сочувственно спросил:
     - Ну, как ты?
     -  Михайлыч...  - Трощилов, разогнувшись,  коротко задышал дымком.  - А
ведь нашли они "Шторм".
     Кокорин, ни на минуту нс сомневавшийся в этом, ответил:
     - Может быть.
     - А за чем полезут, не знаешь?
     - Ты ж говорил: за баржой.
     - Баржа - это так, сбоку  припека,  -  ответил он. -  Полезут доставать
мертвяков...
     - Кто тебе сказал?
     - Гриня сказал, Ковшеваров...
     Хотя Кокорин больше  всего опасался именно  этого и даже  запретил себе
думать,  что в "Шторме" могут быть  люди, слова  Трощилова не вывели  его из
себя.  Он  понял  волнение  матроса,  как  новичка,  к  тому  же  обиженного
развитием.  Такой  живет предчувствием, поветрием. А если  забеспокоится, то
жди беды.
     -  Еще  неизвестно,  что  там,  - сказал Кокорин  спокойно.  -  Договор
оформлен на поиск, у нас нет распоряжения на людей. А за пустые разговоры мы
будем наказывать, -  прибавил он, повысив голос. - И тех, кто говорит, и кто
эти разговоры разносит.
     Трощилов  промолчал,  и  было  видно,  что  такое  разъяснение  его  не
устроило. Кокорин собирался взяться за него всерьез, как под бортом раздался
плеск:  подошла   рыбацкая  лодка.   Причаливая,  под   тяжестью   старшины,
наклонившего ее, она отскользнула  на гладкой воде. Рыбак дал задний ход, но
старшина не отпустил борт, за который держался, и установил равновесие одним
изгибом своего  тела, которое перелилось,  как  звериное.  В  синей  куртке,
бросавшей  отсветы на  руки и  лицо, переливаясь глазами,  он так  привлекал
сейчас особой грубой красотой, подходившей его ловкости  и силе, что вызывал
у Кокорина,  смотревшего на  него, привычную смесь испуга  и удовлетворения,
что он испытывал всегда, когда видел этого диковинного человека или слышал о
нем.
     - Взобрался, однако, - пробормотал он про себя.
     - Михайлыч...  - Трощилов показал, чтоб он наклонился,  и проговорил  в
самое ухо со всхлипом  в  дыхании: -  А  ведь и они  это...  не вечные! Если
кольнуть костюм... ножиком там или иголкой... и все!
     Слова  эти  были  произнесены   с  такой  ужасающей   прямотой  идиота,
открывшего  для  себя  нечто  удивительное,  чем  не  мог не поделиться, что
Кокорин остолбенел.
     - Ты зачем это?..
     - Да просто! Подумал... - Трощилов оглушительно рассмеялся.
     - Скажи боцману, - Кокорин развернул его по направлению, -  что  я тебя
от  обслуживания отстраняю...  -  И,  нависая  глыбой  над  щуплой  фигуркой
матроса, договорил  вне себя, багровея  от  ярости шеей:  - А думать... если
мысли всякие... я тебе запрещаю! Оставлю без головы! Ты меня понял?
     - Понял, - пролепетал матрос.
     "Гнида,  - подумал старпом, посмотрев ему вслед. - Придем  в  Маресале,
спишу с судна".
     Не удовлетворившись тeм, что  отослал  матроса, он направился к боцману
сам. По  дороге возбуждение спало,  и он  уже  переживал, что  сорвался.  Он
просто выразил боцману свое недовольство матросом, не объясняя причины.
     -  Таких, как Трощилов, топили в парусном флоте, - ответил Кутузов. - А
сейчас надо воспитывать.
     - Надо его списать.
     - Отсек убрал хорошо, внимательно... - Кутузов достал связку ключей и в
задумчивости закрутил на большом пальце. - Если так  дальше пойдет, начнет с
уборщицкой работы. А там надо смотреть.
     - Смотри.
     Боцман  уступил  Кокорину  насчет  обслуживания, сказав,  что станет за
подручного  сам.  Выглядевший  каким-то  безрадостным   на  фоне  сверкающих
переборок, он под конец разговора сказал:
     - Надо уходить, Михайлыч.
     Кокорин опешил:
     - Уходить? А покраска?
     - Докрасим в рейсе. Воду не забрасывает.
     -  Какая  ж это  покраска  на ходу?  Да  и  надо  постоять,  раз  время
отнимается.
     - Где-то ножик посеял, - пожаловался он, ощупываясь. - Маленький такой,
с красной косточкой. Слизганул в прореху... Не видел?
     - Нет.
     В каюте он обдумал, что произошло.
     Безусловно,  Кутузов  прав:  Трощилов  -  фигура  традиционно  морская,
историческая. Сколько  замечательных  плаваний, географических  открытий  не
состоялось, было загублено по вине таких,  подкладывавших магниты в компасы,
настраивавших  команду  против лучших своих  людей. А теперь, когда открытия
кончились, такие,  как Трощилов,  были еще  опаснее.  Особенно среди морских
спасателей,  связавших себя  благородным  обязательством приходить людям  на
помощь. Но в чем-то он, конечно,  отражал и общее  настроение.  За  все  эти
месяцы,  что  они выходили  по  SOS,  им  "везло"  только  на  утопленников.
Вспомнилось, как старшина вытащил одного, черного, с фосфорическими глазами,
буквально вырвал из пасти косатки... Но из-за чего он рисковал? А дело, ради
которого   они  пришли,  хоть  и  подразумевалось  как  главное,  затиралось
ожиданием,  невозможностью  что-либо поправить или просто понять, как  можно
себя вести иначе.
     Не в силах вынести ожидания, Кокорин вышел.
     Солнце не уставало светить, с характерной теменью, будто глядело из-под
руки.  Даже  небо, та его часть,  которую  солнце прошло,  было  озарено им.
Сейчас там  возникали неясные миражи, которые  он принял было  за  очертания
ледовых  гор,  нo  потом  понял,  что   это  формирования  больших  облаков,
выстраивавшихся  против  ветра.  Угадывались  они  с  трудом,  так  как  все
утапливал этот странный свет, придававший такое мрачное сверкание и воздуху,
и  воде,  и  островкам  Полыньи.  Кокорин  знал,  что природа в этих  местах
проявляет  себя  так  внезапно,  что  трудно   уловить  ее  подготавливающее
действие. Однако вид облаков, похожих на пиратские парусники, изготовившиеся
к отплытию, его  насторожил. Погода  могла измениться, а  старшина,  умевший
действовать  без  промедления, чего-то  выжидал сегодня. Потому что смешал в
себе  невозможное:  способность  делать  все  с  излишней  осторожностью,  с
отсутствием  интереса к  риску  и  даже с безразличием к тому миру, куда мог
проникать один.
     Нельзя сидеть сложа руки.
     Кокорин  поднялся  в  рубку и, разыскав  радиста,  который бродил,  как
лунатик, перед запертой капитанской каютой, продиктовал текст,  представляя,
какое волнение он вызовет в поселке: "Объект нашли".

10

     Неподалеку покачивалось  несколько навигационных аэробомб, сброшенных с
вертолета.  Леха Шаров, выключив двигатель, сбросил на воду плавучий  якорь,
собираясь здесь стоять. Для  обслуживания  Суденко выбрал молчаливого  Леху,
когда почувствовал неохоту рыбака. К тому же шлюпка все же  прочней рыбацкой
лодки.
     Старшина слез  за борт, шумно  расплескав воду, и  посмотрел  в боковой
иллюминатор. Поморник,  круживший  поодаль, испуганно  понесся прочь,  махая
широкими, словно  лакированными, крыльями. Вода слепила глаза, но как только
старшина в нее погрузился, его удивило, как здесь темно. Этот день, так ярко
горевший  наверху, уже  не  имел  под  водой  сил. Лучшее  время для  спуска
старшина  упустил.  Он  сразу включил фонарь,  намеренно расфокусировав его,
чтоб расширить площадь освещения. Фонарь был похуже  лампы, зато годился для
осмотра парохода,  так как с ним можно было пролезать во всякие щели. Однако
именно из-за фонаря неприятности  начались  сразу  за погружением,  когда он
наткнулся на косяк ледовой трески.
     Обойти  косяк  водолаз  не  мог и  полез сквозь толщу  висящих рыб,  не
подозревая,  сколько   их  там   собралось.   Поверху  плавала   мелочь,  не
отлавливаемая никем,  проскакивавшая  в  ячейки рыбацких  сетей,  а  под  ее
прикрытием дремали крупные особи. Рыбы висели, застыв в разных позах: кто на
боку, кто  вниз головой. Но свет  фонаря их расшевелил,  и  весь этот косяк,
растянутый на километр, пришел в движение. Такой вот косяк способен засосать
в своей  гуще  даже  морское  животное. С  минуту старшина пробивался  среди
хвостов, голов, острых плавников, которые рыбы расставляли веером при атаке.
Потом заметил, что косяк, совершая круги, не пересекает черты холодной воды,
которая  делила  море по  вертикали, как изгородь. Кое-как  отплыл с помощью
Лехи и, когда косяк остался в стороне, вздохнул спокойно.
     Эта глупая треска так запутала Судсико мозги, что он проворонил границу
глубин,  на  которой  улавливается  смена  освещения.  Даже темнота способна
светить,  если разглядишь ее в  примесях, когда она выдает свое существо. Он
не успел  вовремя  к  ней приспособиться  и сейчас  спускался,  как  слепой,
надеясь, что просигналит тело. Однако  зрение включилось  само, и он увидел,
что мрак расступается, обозначив  подстилающую поверхность. Похожая с высока
на  снег, она превратилась в густую облачность, образованную из водоворотов,
которая  на  время закрыла  обзор. Он прошел ее на  скорости, поставив  тело
углом,  то ослабляя, то натягивая лини.  Эта  вода,  закручивавшаяся винтом,
которая сейчас проносилась, создала ощущение, что он поднимается с ней, хотя
с  поста начали тормозить, считая, что он  спускается чересчур  быстро.  Так
продолжалось минуту-две, как внезапно, скатившись с откоса облачной воды, он
различил под собой  провал  сумрачной  синевы,  похожей  на  грозовое  небо.
Освещение  создавали струи  течений,  люминесцировавших от трения. Он  видел
несколько течений, которые колебались на разной высоте и, по-видимому, текли
в разных направлениях. А то течение, к которому хотел спуститься, заметил не
сразу,  так как  оно смазывалось  тем,  которое текло над  ним, уже знакомым
Суденко, Это был поток, родившийся в проливчике, еще не улегшийся в границы,
не  оформленный настоящей скоростью. В потоке пришлось прибавить вес, и хотя
он был научен первым  спуском, казалось,  попался  опять, неожиданно  увидев
прямо иод собой несущуюся реку, пронизанную вспышками электричества. В  воде
трудно  представить   расстояние,   но   есть   все-таки  приметы,   которые
подсказывают, что есть правда,  а что  есть ложь.  Как он и  ожидал, течение
лежало  глубоко, и  было видно, как оно то вздымалось, словно приподнималось
на ноги, то тяжело опадало,  отбрасывая гигантские тени. Неизвестно, сколько
до  него метров  и  какая в нем  плотность воды.  Быть может, гибельная  для
дыхания. Да и сама эта яма  с  дымками  водоворотов, со  струями  пузырьков,
простреливавших  ее,  как трассирующие пули, выглядела так  зловеще,  что он
остановился.
     Было ясно,  что  медленный спуск  с  торможением  с  поста не  принесет
пользы. Синяя вода не может быть стоячей, - он это отлично  знал. К тому  же
будет мешать слой,  трущийся  с течением.  Надо было  решиться  на свободный
спуск. Только  сам, по воде,  он может решить: какая понадобится  скорость и
какой вес, чтоб войти в течение.
     Переговорив с  постом,  начал снижаться  и,  как только потянула  вода,
завинтил  головной  клапан.  Какое-то  время  ему  удавалось притормаживать,
используя   поддержки   пузырьков,   разных   водоворотов  и  водоворотиков,
разлетавшихся  вдребезги. Падение началось  после,  когда потянуло  течение.
Конечно  же  он не  падал  в  буквальном смысле.  Было  превышение скорости,
которое водолаз  воспринимает мучительно, как  падение. Но вскоре вода стала
пересиливать  воздух  в  костюме.  Выравнять  давление он не  мог:  скорость
нарастала так,  что  воздух, который  поступал с поста, не  догонял  его  по
шлангу.  Воздух  в костюме, отхлынув от ног,  устремился  вверх, прессуясь в
рубахе.  От  разрыва  спасал автоматический  клапан,  но  он  и  делал  зло,
стравливая теперь не излишек, а защитный запас. Надежда была лишь на то, что
успеет войти в течение раньше, чем произойдет обжим. Он уже начинался с ног,
с холода, разрезающего унты, с ломоты в ступнях, с ощущения, что вытаскивают
из костюма. Море захватывало  в свои стальные тиски, готовясь выдавить,  как
тюбик с пастой, а пропасть не кончалась, и, думая, что никакого течения нет,
что  все это какая-то чудовищная галлюцинация, застывая, превращаясь  в лед,
он почувствовал, как во что-то проник,  ворвался, глаза обдало светом,  тело
отметило скольжение, такое быстрое, словно он продолжал падать, и понял, что
дотянул, что течение не обмануло, и  только сейчас, с этой минуты, поверил и
в то, что видел пароход, что он там есть.
     Возможно, этой мысли о корабле, к которому плыл, у него и  не возникло.
Он сразу же потерял сознание от  скачка плотности, которая в  течении своя и
не обязательно  зависит  от верхнего  пласта. И  все  же такое  беспамятство
водолаз  осознает как сон, где поначалу  растекаешься весь, становясь водой,
которая перестраивает кровь, изменяет ритм сердца, оформляет частицей своего
движения,  и эта  частица,  которую ты  сторожишь, в  которой заключено все,
медленно растет,  разрастается ощущениями тела,  возвращает  к самому  себе,
плывущему в воде, - как будто выходишь из чрева течения.
     Как  только  он попал в поток, наверху засекли время, а он,  очнувшись,
представил с