го смотреть и все за каждым записывать.
   Эта мысль не предназначалась для передачи окружающим.  Эту  мысль  надо
было тщательно беречь про себя. Если будешь слишком часто ее  высказывать.
Он может вдруг обратить на тебя внимание.
   Молодой человек наш заслонился этой мыслью от Солнца Праведных,  словно
скромным маленьким зонтиком. И мало-помалу небо  так  заволоклось,  что  и
самая нужда в зонтике отпала. Бог перестал быть огнем всепожирающим.
   Мы  здесь  не  дискутируем.  Я  просто  передаю  неоспоримые  факты.  Я
рассказываю историю одного мальчика, который впоследствии, как вы узнаете,
стал героем; не от меня зависит, что история  эта  на  определенном  этапе
оказывается историей бесчисленного множества других маленьких существ.
   Так христиане приспособляют свою  веру  к  обстоятельствам  и  получают
возможность жить, как живут - вопреки ее торжественным предписаниям.



6. ЖЕРТВА РЕКЛАМЫ

   Мать Эдварда-Альберта умерла, когда ему было  тринадцать  лет.  Пожилой
врач, лечивший ее во время последней болезни, определил, что она умерла от
"бронхита". В то время принято было ссылаться в таких случаях на  бронхит,
не вдаваясь слишком глубоко в  сущность  дела.  Врачи  -  народ  умственно
переутомленный, и в области диагностики  у  них  бывают  свои  эпидемии  и
заразные болезни. На самом деле она умерла, подобно многим в то время,  от
неумеренного потребления разрекламированных патентованных средств.
   Дело в том, что в тот золотой век свободы, безопасности и благоприятных
возможностей, к которому относится  начало  нашего  повествования,  каждый
пользовался среди прочих завидных  преимуществ  также  полной  свободой  в
области  методов  торговли.  Некоторые  предприимчивые  дельцы  учли,  что
большая  часть  их  собратьев  по  человечеству   страдает   болезнями   и
внутренними расстройствами, вызванными потреблением громко  рекламируемых,
но вредных  для  здоровья  продуктов,  антисанитарными  условиями  быта  и
работы,  а  также  низким  жизненным  уровнем  огромных  масс   населения,
продолжавших жить, хотя им гораздо лучше было бы умереть. И вот эти дельцы
посвятили  себя  эксплуатации  названных  братьев.   Огромное   страждущее
большинство человечества, с точки зрения мастеров  торговли,  было  массой
потребителей,  которых  надо  обслужить  с  целью   извлечь   прибыль,   и
предприниматели стали с величайшим рвением состязаться в этом.
   Медицинское сословие в  то  время  работало  почти  исключительно  ради
дохода  и  обосновывало  свои   профессиональные   привилегии   принципами
тред-юнионизма. Крайне низкий уровень образования и квалификации сочетался
у его представителей с достойным лучшего  применения  упорством  в  защите
привилегий вольнопрактикующего врача.
   Врачи старались выгораживать друг друга,  не  допуская  критики,  когда
дело  шло  об  установлении   причин   смерти,   и   в   других   подобных
обстоятельствах, когда нарушение врачебного долга не бросалось в глаза.  В
диагностике они пользовались устарелыми методами; правильный  диагноз  был
скорее результатом природных способностей, чем хорошей подготовки, и они в
большинстве случаев предпочитали диагностировать  определенную  болезнь  и
лечить ее, не мудрствуя лукаво, либо излечивая, либо убивая больного,  чем
ломать  голову  над  разными  малоизвестными  недомоганиями,  которые   не
поддались бы традиционному лечению. От таких  болезней  они  отмахивались,
объявляя их причудами. В результате между врачами и больными  установились
довольно неприязненные отношения; врач  со  своими  устарелыми,  мудреными
предписаниями, авторитетным тоном,  неумением  воздействовать  на  психику
больного - каковой бы она ни  была  -  и  тем  помочь  выздоровлению  стал
вызывать  даже  большее  недоверие  к  себе,  чем  он  заслуживал.  И  это
обстоятельство широко открыло двери перед  дельцами  и  предпринимателями,
оспаривавшими его претензию на роль единственного оздоровителя общества.
   Так наперекор ему возникло  и  стало  быстро  развиваться  производство
пилюль, послабляющих и тонизирующих  лекарств,  питательных  концентратов,
всевозможных болеутоляющих средств, всяких  возбуждающих  и  слабительных.
Может быть, поначалу  эти  новые  коммерсанты  работали  грубовато,  но  в
дальнейшем их методы  совершенствовались  и  завоевывали  им  все  большую
клиентуру. Их реклама стала постепенно играть все  более  и  более  важную
роль в бюджете газет. Начав с обращений к тем, кто уже страдает,  они  при
помощи  своих   усовершенствованных   методов   стали   наставлять   людей
относительно  того,  как,  где  и  когда  положено  испытывать  страдания.
Врачи-профессионалы  пробовали   их   разоблачать,   публиковали   анализы
патентованных средств, доказывали, что они недействительны  и  вредны,  но
новая, гигантски разросшаяся отрасль человеческой предприимчивости  успела
захватить  контроль  над  всеми  каналами  информации,  врачи   не   имели
возможности довести свои протесты до сведения широкой публики. Их  брошюры
исчезали из книжных киосков и замалчивались прессой, а их устные  указания
пациенты  встречали  с  недоверием,  так  как  были  подавлены   огромными
размерами искусной агитации.
   Эта  книга  -  не  описание  нравов  эдуардо-георгианской   эпохи,   но
необходимо  было  выяснить  здесь  эти  несложные  обстоятельства,   чтобы
читатель, живущий в новом, полном захватывающих событий и катастроф  мире,
понял, каким образом м-сс Тьюлер довела себя до гибели.
   В благословенное царствование Эдуарда VII газеты всерьез устремили свое
внимание на м-сс Тьюлер. Именно в  это  время  "постоянный  читатель",  по
предсказанию профессора Кру, переменил свой пол. Прежде, когда еще был жив
Ричард,  м-сс  Тьюлер  почти  никогда  не  заглядывала  в  газету.  Ее  не
интересовала политика и то, что мужчины называют новостями; и только узнав
из таких изданий, как "Спутник матери",  о  существовании  "Тети  Джен"  и
"Мудрой Доротеи", она включила в круг своего чтения  новые  газеты,  столь
непохожие на скучные, серые простыни прежних.
   Сперва она читала только отделы купли-продажи и косметических  советов,
потому что - хотя ни  одна  порядочная  женщина  и  христианка  не  станет
краситься или  мазаться  -  можно  все-таки  узнать,  как  сохранить  свою
наружность,  не  прибегая  к  таким  приемам.  И  незаметно  внимание   ее
обратилось к более интимным смежным вопросам.
   "Чувство усталости", например. Оно ей было знакомо. Но она не понимала,
что это значит, пока коммерсанты не  объяснили  ей.  Это  признак  анемии,
которая грозит стать злокачественной. Против этого  великолепно  действует
некий кровяной экстракт. Она запаслась им, но  не  успела  проследить  его
действие, так  как  вскоре  ее  внимание  было  обращено  на  целую  серию
невралгических болей.
   Они порхали по ней, преследуемые болеутоляющими  панацеями,  и  наконец
добрались до головы. У нее всегда бывали головные боли, но никогда  голова
не болела так мучительно, как после созерцания картинки,  на  которой  был
изображен могучий кулак, вбивающий в голову гвозди. Тут должны были помочь
печеночные пилюли, и она включила их в свое лечебное меню.
   Укрепляющие  соли,   против   ожидания,   не   вернули   ей   беспечной
жизнерадостности, а сделали то, что она лежала теперь всю ночь напролет не
смыкая глаз и мучилась бессонницей. Против этого тоже было средство. Кроме
того,  в  организме  обнаружился  избыток  мочевой  кислоты  и  взывал   о
дальнейшем лечении. Ассортимент пузырьков, облаток, пилюль и  порошков  на
ее умывальнике все разрастался.
   Но коммерсанты не отставали. Она вдруг обнаружила, что  у  нее  боли  в
предсердии, и начинается артрит, и в нескольких местах рак и  остеомиэлит.
Она делала все возможное для предупреждения этих бедствий и борьбы с ними.
Она ничего не стала говорить  своему  врачу  относительно  рака,  так  как
коммерсанты уверили ее, что тогда она обречет себя на самое страшное -  на
операцию. Об этом она не могла  подумать  без  ужаса.  Нет,  нет,  никакой
операции. Только не это.
   Она почувствовала слабость от недостаточного питания и вместо  здоровой
пищи стала выпивать чашку жидкого чая с мясным привкусом,  в  котором,  по
уверениям коммерсантов, подкрепленным  яркими  примерами,  была  заключена
сила целого быка. И ни одна газета не смела  опровергнуть  эту  злодейскую
ложь. Она проглатывала этот напиток, полчаса чувствовала  себя  бодрей,  а
потом опять ослабевала. Она подкреплялась подмешанным вредными  снадобьями
красным вином, так как продавцы утверждали, будто доход от  него  идет  на
поддержку миссионерских организаций во всем мире. Реклама этого вина  была
скреплена  подписями  продажных  священников  всех  вероисповеданий.   Все
религиозные организации - как напомнил нам Шоу в своем  кинофильме  "Майор
Барбара" - нуждаются в  средствах,  а  любую  организацию,  нуждающуюся  в
средствах, можно купить A.M.D.G. [Ad Majorem Dei GIoriam - Во славу  божию
(лат.)], - и, таким образом, в конечном счете божьи дела вершились за счет
пустого желудка и немощной плоти м-сс Тьюлер.
   Бедная мать наша Ева, во все века ты и все потомство твое были жертвами
коммерсантов. Ведь именно так утратили мы рай -  после  того,  как  первый
коммерсант продал тебе фрукты и белье. Он предложил  бесплатный  образчик,
он гарантировал качество. И пока торговля  не  исчезнет  с  лица  земли...
(зачеркнуто цензурой).
   Она томилась у себя в спальне, принимая лекарства, думая о том, как  бы
чего не забыть, и прислушиваясь  к  болезненным  ощущениям  внутри  своего
организма, Которые становились с каждым днем все  более  зловещими.  Вдруг
она принималась ощупывать себя всю, ища уплотнения и опухолей. Иногда  она
обнаруживала явственные затвердения. Она рассказывала  всем  и  каждому  о
своих страданиях, и м-р Майэм  называл  ее  "наша  дорогая  мученица".  Он
говорил, что все это будет возвращено сторицей, хотя,  по-видимому,  хотел
сказать не совсем то. Были другие члены избранного кружка, у которых  дело
тоже обстояло неплохо по части страданий, но никто из них ни по  силе,  ни
по разнообразию испытываемого не мог конкурировать с ней. Как-то раз  м-сс
Хэмблэй  описала  ей  мнимую  грыжу,  заметив  при  этом,  что  мы  просто
удивительно устроены, и м-сс Тьюлер сказала:
   - Если до этого дойдет, дорогая, я, кажется, лучше согласна умереть...
   Но от грыжи судьба ее избавила. До этого не дошло. Коммерсанты не умели
извлекать выгоды из мнимой грыжи.
   М-сс Тьюлер отчаянно цеплялась за жизнь; ведь если она умрет, что будет
с ее Бесценным? Надо заметить кстати, что вся эта лекарственная  стратегия
на него  почти  не  распространялась.  Но  это  объяснялось  тем,  что  за
собственными  болезненными  симптомами  м-сс  Тьюлер   имела   возможность
следить,  тогда  как  после  одного-единственного  опыта  с  тонизирующими
каплями ничто не могло заставить Эдварда-Альберта признать наличие у  него
каких бы  то  ни  было  симптомов.  В  следующий  раз,  стремясь  доказать
превосходное состояние своего здоровья, он даже попытался стать на голову,
что увенчалось  лишь  относительным  успехом  и  привело  к  гибели  одной
тарелки.
   - Что ты, что ты, - закашляла м-сс Тьюлер из глубины своего  кресла  (в
тот день она обнаружила у себя плеврит). - Это может вызвать прилив  крови
к голове и удар. Обещай мне  никогда,  никогда  больше  этого  не  делать.
Необходима осторожность.
   У нее начался приступ болей.
   - Знаешь что, милый мой, мне так плохо,  что,  кажется,  нужно  позвать
доктора Габбидаша, хоть толк от него невелик. Ты сходишь за  ним?  Он  мне
хоть морфий впрыснет.
   Добрый доктор впрыснул морфий, а через неделю проводил ее из этой юдоли
скорби и греха по всем правилам врачебного искусства. Дело в  том,  что  у
нее  действительно  был   плеврит.   Она   до   такой   степени   понизила
сопротивляемость своего организма, что любой микроб мог легко справиться с
ним. Микробный блицкриг был стремителен и победоносен.
   На заключительном этапе своей болезни безнадежно залеченная м-сс Тьюлер
сделала несколько вариантов  завещания,  по  большей  части  облеченных  в
пышную благочестивую фразеологию. По последнему и окончательному  варианту
она отказала множество пустячков разным знакомым, в  том  числе  Библию  с
надписью и фотографию в серебряной рамке дорогому другу  м-сс  Хэмблэй,  и
назначила м-ра Майэма единственным душеприказчиком, опекуном и попечителем
своего сына до того момента, когда дорогое дитя достигнет двадцати  одного
года; при этом молодому человеку внушалось, что он  должен  верить  своему
попечителю и повиноваться ему, как родному отцу, и даже больше, чем  отцу,
- как руководителю и мудрому другу.
   Эдвард выслушал все это без особых признаков волнения.
   Он взглянул на юриста, взглянул на м-ра Майэма.  Он  сидел  на  кончике
стула, съежившийся, тщедушный.
   - Значит, так надо, - покорно произнес он.
   Потом облизнул сухие губы.
   - Кто этот мистер Уиттэкер, который  прислал  такой  большой  венок?  -
спросил он. - Это наш родственник?
   Ни тот, ни другой не могли дать ему точного ответа.
   Он заговорил, ни к кому не обращаясь:
   - ...Я не знал, что мама так больна. Мне и  в  голову  не  приходило...
Значит, так надо... Это... это  (глоток  воздуха)...  это  очень  красивый
венок. Ей бы понравился.
   И вдруг его бледное маленькое лицо сморщилось, и он заплакал.
   - Ты потерял достойнейшую и лучшую из матерей, - произнес м-р Майэм.  -
Это была святая женщина...
   У Эдварда-Альберта вошло  в  привычку  никогда  не  слушать  того,  что
говорит м-р Майэм. Сопя, он вытер свое заплаканное лицо  тыльной  стороной
грязной маленькой руки. Только теперь  начал  он  понимать,  что  все  это
значит для него. Ее уже больше не будет здесь ни днем, ни ночью.  Никогда.
Он уже не побежит, вернувшись домой, прямо  к  ней,  чтобы  рассказать  ей
что-нибудь лестное о себе - правду или выдумку, как случится, - и не будет
греться в лучах ее любви. Ее нет. Она ушла. Она не вернется.




КНИГА ВТОРАЯ. ОТРОЧЕСТВО ЭДВАРДА-АЛЬБЕРТА ТЬЮЛЕРА


1. НЕВИДИМАЯ РУКА

   В тринадцать лет наш юный англичанин был бледен и физически недоразвит.
Как и его мать, он отличался некоторым пучеглазием, черты лица у него были
смазанные, невыразительные,  манеры  неуверенные.  Однако  какой-то  более
сильный  наследственный  элемент   вступил   в   борьбу   с   результатами
заторможенного  на  первых  порах  развития:  он   вырос,   нескладный   и
некрасивый, до нормальных пропорций, и профиль его к двадцати  годам  стал
резче. В нем всю жизнь таилась подавленная энергия, как мы увидим. Чуть ли
не до тридцати лет он продолжал расти.
   Почему-то он так и не научился по-настоящему  свистеть  и  как  следует
бросать мяч или камень. Может быть,  оттого  что  мать  не  позволяла  ему
свистеть,  когда  он  был  мальчишкой,  он  выработал  какой-то  особенный
полусвист-полушип сквозь стиснутые зубы. Что же касается бросания,  то  он
был полулевша, то есть одинаково хорошо,  или,  точнее,  одинаково  плохо,
владел обеими руками. Он подкидывал мяч вверх левой рукой, а кидать правой
научился очень поздно. И никогда не мог кинуть особенно высоко или далеко.
Впрочем, необнаруженный астигматизм все равно не  позволил  бы  ему  точно
направить удар. В то время зрение школьников  не  проверялось;  надо  было
обходиться такими глазами, какие бог послал. Так  что  и  прыгал  он  тоже
неуверенно и всеми силами старался избегать прыжков.
   Жизнь его так тщательно ограждалась от  всяких  духовных  и  физических
травм, что до одиннадцати с половиной лет, когда он впервые  отправился  в
школу м-ра Майэма, у него совсем не было товарищей. Но в школе он встретил
сверстников, и некоторым из них даже позволяли звать его на чашку чая. Ему
приходилось всякий раз убеждать  свою  мать,  что  это  хорошие  мальчики,
прежде чем она  соглашалась  пустить  его.  У  них  были  братья,  сестры,
родственники - и круг его знакомств расширился.
   Из приходящих учеников  Коммерческой  академии  м-ра  Майэма  он  после
смерти матери перешел в живущие  и  некоторое  время  помещался  вместе  с
другими шестью мальчиками в большом мрачном дортуаре под названием "Джозеф
Харт", через который в любое время ночи мог неслышно проследовать в  своих
мягких туфлях бдительный м-р Майэм.
   И так как у Эдварда-Альберта не было  родного  дома,  куда  он  мог  бы
поехать, он провел свои первые  летние  вакации  у  зятя  м-ра  Майэма  на
уилтширской ферме, в угрожающей близости к  вольной  и  не  знающей  стыда
жизни животных.
   Там были луга, на которых паслись большие коровы; они пучили  глаза  на
прохожего, продолжая медленно жевать, словно замышляя его уничтожить, и от
них некуда было укрыться. Были лошади, и как-то раз на закате три  из  них
пустились вдруг в бешеную скачку по полю. Эдварду-Альберту потом приснился
страшный сон об этом. Были собаки без намордников. Было множество кур,  не
имевших ни малейшего понятия о пристойности.  Просто  ужас!  И  невозможно
было не смотреть, и было как будто понятно и как будто непонятно. И  кроме
того, не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил, что ты смотришь.  Были  утки,
но эти держались приличнее.  Были  гуси,  которые  при  твоем  приближении
угрожающе наступают на тебя, но не надо подходить к ним, и тогда они ведут
себя вполне солидно. Кажется только, что они недовольны всеми, кого видят.
И был юный  Хорэс  Бэдд,  десяти  лет,  румяный  крепыш,  которому  осенью
предстояло ехать в Лондон, в пансион.
   - Я обещал маме не бить тебя, - сказал Хорри. - И не буду. Но  если  ты
хочешь - давай подеремся...
   - Я не хочу драться, - ответил Эдвард-Альберт. - Я никогда не дерусь.
   - А если немножко побоксировать?
   - Нет, я не люблю драться.
   - Я обещал маме... А почему ты не катаешься на старой лошади, как я?
   - Не хочу.
   - Я ведь не обещал, что не стану с тобой боксировать.
   - Если ты меня только тронешь, я тебя убью, - заявил Эдвард-Альберт.  -
Возьму и убью. У меня есть особенный способ убивать людей. Понятно?
   Хорри призадумался.
   - Кто говорит об убийстве? - заметил он.
   - Вот я говорю, - возразил Эдвард-Альберт.
   - Рассказывай сказки, - ответил Хорри и, помолчав, прибавил: -  У  тебя
что? Нож?
   Эдвард-Альберт многозначительно посвистел. Потом произнес:
   - Тут нож ни при чем. У меня свой способ.
   У него действительно был свой  способ  -  в  воображении.  Ибо  за  его
невыразительной внешностью таился целый мир преступных грез. Ему нравилось
быть загадочно молчаливым  человеком.  Тайным  Убийцей,  Мстителем,  Рукой
Провидения.  Вместе  со  светловолосым  болтливым  Блоксхэмом   и   Нэтсом
Мак-Брайдом - тем, что весь в  бородавках,  -  он  принадлежал  к  тайному
обществу "Невидимой Руки Кэмден-тауна". У них были пароли и тайные  знаки,
и каждый вступающий проходил испытание: надо было пять  секунд  продержать
палец над горящим газовым рожком. Это страшно больно, и потом палец  болит
много дней, а в тот момент слышишь запах собственного паленого мяса. Но да
будет  известно   потомству:   Эдвард-Альберт   выдержал   испытание.   Он
предварительно облизал было палец, но Берт Блоксхэм, сам  не  догадавшийся
сделать это, заставил сперва вытереть его насухо.
   Штаб-квартира кэмденской "Невидимой  Руки"  помещалась  в  комнате  над
пустой конюшней позади дома, принадлежавшего тете  Берта  Блоксхэма.  Туда
надо было взбираться по почти отвесной  лестнице.  Тетя  была  женщина  на
редкость флегматичная, рыхлая, всегда молчавшая в церкви; с Бертом  у  нее
не было ни малейшего  семейного  сходства,  и  она  ни  разу  не  рискнула
подняться по этой лестнице. Так что "Невидимая Рука" в полной безопасности
хранила там, наверху,  великолепную  библиотеку  "кровавых  историй",  три
черных маски, три потайных фонаря, от которых  пахло  краской,  когда  они
горели, духовое ружье и кастет и мысленно т