картин и купленным в рассрочку
пианино.  Несколько  дней  все  как  будто  шло  хорошо.  А  потом   сразу
разладилось. Пошли неприятности с прислугой из-за  лишних  людей,  которых
надо  обслуживать,  -   пояснила   домовладелица   с   выражением   тихого
негодования. Кухарка объявила, что уходит; глядя  на  нее,  забастовала  и
горничная; кухарка и сейчас еще здесь, но ведет  себя  очень  нахально,  а
художник звонил, звонил до тех пор, пока в батарее был ток, а потом  уехал
на такси с женой я картинами, оставив пианино и не заплатив по счетам.
   - Уехал как ни в чем не бывало, таком  здоровенный,  длинный...  Я  его
опрашиваю: что же мне теперь делать? А он заявил: "Можете требовать  через
суд", - и поглядел на меня такими страшными глазами.  И  даже  не  подумал
оставить адрес, куда уехал, так что как же я могу обратиться в суд?
   Ввиду этих обстоятельств Эванджелина и  решилась  пустить  в  ход  свою
деловую сметку. Она еще  раз  осмотрела  не  слишком  богато  обставленные
комнаты.
   - Пианино нет, - заметила она.
   - Вчера увезли. Оттого и штукатурка осыпалась на лестнице, видели? Если
бы нам удалось договориться! Я была бы так рада. Но услуги взять  на  себя
не могу, просто не могу. С теперешней прислугой... Все -  война.  Прислуга
теперь не прежняя. Подавай ей выходные дни да воскресенья вторую половину.
А так все тут очень удобно. Вы  могли  бы  взять  себе  хорошую,  солидную
женщину для услуг. И не было бы никаких недоразумений.
   Эванджелина  быстро  сообразила,  какие  преимущества   сулит   наличие
служанки. Своей собственной,  повинующейся  твоим  приказаниям.  Настоящей
служанки - в чепце и фартуке, которая будет открывать дверь гостям.  И  ей
пришла в голову еще более блестящая идея: в  случае  званого  обеда  можно
будет  приглашать  кухарку  снизу  и   платить   ей   сколько-нибудь   там
дополнительно.
   - Не слишком много, - добавила Эванджелина, -  но  столько,  чтобы  она
была довольна. А если придется немножко самой повозиться с  готовкой,  так
мне не впервой faire la cuisine [стряпать (франц.)].
   И еще прежде, чем она окончательно договорилась с непрактичной  особой,
комнаты были не то что сняты, а захвачены - и за более низкую  плату,  чем
стоили все до сих пор виденные ими квартиры, даже без мебели.
   - Мой муж... - сказала Эванджелина. - Через несколько недель он  станет
моим мужем... и тогда я перееду сюда совсем и  буду  вести  хозяйство.  Он
заключит с вами контракт на обстановку, и мы  привезем  еще  свои  вещи  -
картины и всякое такое, так что будет уютно. В общем - устроимся неплохо.
   Непрактичная особа залепетала какой-то вздор относительно сведений,  но
Эванджелина отклонила эту тему.
   - Но  что-то  записать  я  ведь  должна.  Так  уж  водится,  ничего  не
поделаешь. Ваши фамилии и все такое, - настаивала непрактичная особа.
   Поискав вокруг перо и чернила, которых, по-видимому, никогда здесь и не
было, она отправилась за ними в нижние апартаменты. Эванджелина, словно  у
себя дома, проводила ее на лестницу, посмотрела, как она спускается  вниз,
захлопнула дверь и проверила, плотно ли  она  закрыта,  потом,  совершенно
преображенная, повернулась к своему возлюбленному.
   Она скинула деловое выражение, словно маску,  и  теперь  вся  сияла  от
радости:
   -  Дорогой  мой.  Такой  терпеливый.  Ну  разве  здесь  не   мило?   Не
великолепно?
   Она всплеснула руками, закружилась по направлению к нему и кончила тем,
что крепко его поцеловала. Он судорожно сжал ее в объятиях.
   - Погоди, -  шепнула  она,  освобождаясь  из  его  рук.  -  Она  сейчас
вернется.
   Они стояли, не спуская друг с друга глаз.
   - Ты ловко это устроила.
   - Радуюсь одобрению своего повелителя.
   Этот тон как раз подходил к обстоятельствам.
   - Ты ловко умеешь устраивать такие дела, - повторил он.
   Непрактичная особа вернулась; она записала их  фамилии,  предполагаемый
день въезда и то, что она называла "сведениями". Эванджелина  указала  два
адреса, которые Эдварду-Альберту были незнакомы; в одном из них - если  он
не  ослышался  -  упоминался  Скотланд-ярд.  Скотланд-ярд?  Тут  наступило
молчание.
   - Мы только еще раз немножко посмотрим, -  сказала  Эванджелина,  давая
понять хозяйке, что с ней разговор окончен. - Я хочу кое-что измерить.
   Непрактичная особа отбыла, поскольку было совершенно очевидно,  что  ей
здесь решительно больше нечего делать, и Эванджелина снова преобразилась.
   - Мистер  Эдвард-Альберт  Тьюлер  у  себя  дома,  -  произнесла  она  с
поклоном.
   - Чудеса, да  и  только,  -  ответил  Эдвард-Альберт  и  кинул  на  нее
пламенный взгляд.
   Они помолчали.
   - Если б я только мог хорошенько тебя обнять.
   - А ты пока меня хорошенько поцелуй...
   - А-ах!..
   Она оттолкнула его.
   - Ты делаешь успехи.
   Эдвард-Альберт становился все смелей.
   - Она ведь больше не придет сюда.
   - А вдруг. Тес... Что это?
   Оба прислушались.
   Его голос перешел в сдавленный шепот:
   - Знаешь, для меня это настоящая пытка.
   - Если б это от меня зависело, я бы ее прекратила.
   - Давай просто придем сюда завтра.
   - Тес...
   Снова молчание. Она предостерегающе положила ему руку на плечо.
   - Послушай, милый. Ты ведь знаешь, что есть такие периоды... Знаешь?..
   - Я что-то слышал...
   - Ну, значит, тебе понятно.
   - Тогда через неделю. Обещай мне, что через неделю.
   - Обещаю  это  себе!  -  в  упоении  воскликнула  Эванджелина  и  опять
закружилась, на этот раз в сторону двери.
   - Приходится верить,  раз  ты  так  говоришь,  -  недовольно  проворчал
Эдвард-Альберт и вышел за ней из квартиры.
   В  ожидании  счастливого  дня  молодые  люди  под  умелым  руководством
Эванджелины принялись изучать характеры друг  друга.  Эванджелина  изучала
внутренний  облик  Эдварда-Альберта   очень   подробно,   а   он,   быстро
подчинившись ей, видел ее только такой, какой она желала ему казаться.
   Она поступила так,  как  часто  поступают  влюбленные:  придумала  себе
особое имя - специально для него.
   - Зови меня Эвадной. Эванджелина! Я это имя всегда  терпеть  не  могла.
Сразу напоминает викторианцев и лонгфелловское что-то. Оно ко мне не идет.
А вот Эвадна... Милый, скажи "Эвадна".
   - Эвадна, - повторил Эдвард-Альберт.
   - Дорогая Эвадна.
   - Дорогая Эвадна, - опять послушно повторил он.
   - Теперь насчет нашей свадьбы. У нас будет настоящая, хорошая  свадьба.
Не какая-то там дурацкая регистрация. Нет, и "голос господа бога, ходящего
в раю", и все как надо. Ты будешь так  хорош  в  цилиндре  и  светло-серых
брюках. А на жилете, представь себе, - белые отвороты.
   - Здорово! - воскликнул Эдвард-Альберт, заинтересованный и  польщенный,
но сильно испуганный.
   - А у меня флердоранж.
   - А во что это обойдется?
   - Боюсь, ты сочтешь меня старомодной! Но у меня ведь столько родных,  с
которыми я должна считаться. Как это странно, что ты до сих пор ничего  не
знаешь о моих родных, ну ровно ничего. Ты даже ни разу не спросил: У  меня
есть отец, крестный и куча родственников.
   - Я ведь не на них женюсь, - заметил будущий счастливый супруг.
   - Я не позволю им обижать тебя, Тэдди. Но они существуют. Придется  нам
приноравливаться. "Отец у  меня  полисмен  -  о,  только  не  обыкновенный
полисмен. Он из Скотланд-ярда. Работает  в  уголовном  розыске.  Инспектор
Биркенхэд. У него еще ни разу не было крупного дела, но он всегда говорит,
что придет и его день. Он очень, очень проницательный. От  него  ничто  не
укроется. Он немножко жестковат, очень строгих правил. Дело в том, что моя
мать его бросила и он никогда не  мог  с  этим  примириться.  Если  бы  он
узнал... если бы только вообразил, что мы решили не дожидаться...
   - А зачем кому-нибудь знать об этом?
   - Упаси боже, если он узнает... Так что видишь, все должно быть, как  я
говорю. Настоящая свадьба, и кто-то  должен  быть  моим  посаженым  отцом,
выдать меня...
   - Кто же это будет тебя выдавать? Кто смеет тобой распоряжаться?
   - Мне кажется, милый, нам бы  следовало  куда-нибудь  пойти  посмотреть
настоящую свадьбу. Ты тогда будешь знать, как это делается. Нам  необходим
шафер, который похлопотал бы для нас и все устроил. Рис, и  флердоранж,  и
все de Rigor [Эванджелина произносит де-Ригор; правильно было бы  де-ригер
(de rigueur), что по-французски значит "по всей строгости"]. Я уж об  этом
подумала. У меня есть родственники, Чезер по фамилии. Моя кузина  Милли  -
мы с ней вместе ходили в школу. Она вышла замуж за молодого  Чезера.  Пипа
Чезера. Это делец, как сказал бы Арнольд Беннет, настоящий делец.  Ловкач.
Он работает директором одного вест-эндского бюро  похоронных  процессий  и
может прислать кареты и лошадей за  гроши  -  прямо  из  конюшни.  Кареты,
Тэдди! Но, конечно,  ни  черных  перчаток,  ни  поминальных  блюд  нам  не
требуется. Старик Чезер - мой крестный. Он торгует  шампанским  -  особым,
без указания года: поставляет его для отелей, ночных клубов, свадеб и тому
подобное. Это такое шампанское, которое делают специально  для  него.  Оно
дешевле, но тоже хорошее. Он считает - даже лучше. И  он  всегда  говорил,
что в торжественный день  моей  свадьбы  заботы  о  парадном  завтраке  он
возьмет на себя.
   Она задумалась.
   - Я не хочу звать никого из сослуживцев. Нет, нет.  С  ними  покончено.
Правда, они хорошо ко мне относились. Но как только я там разделаюсь,  так
прости-прощай. Я не хочу никого обижать, но... в таких случаях надо  рвать
раз и навсегда.
   И она снова задумалась.
   - Да, - произнесла она наконец, словно дверь  за  собой  захлопнула.  -
Теперь  насчет  Дуберов.  Миссис  Дубер.   Милая   Гоупи.   И   все.   Эта
дурочка-племянница может прийти в церковь.
   Эдвард-Альберт созерцал картину того, что его ожидает, с  торжествующим
самодовольством. Ему бы очень хотелось, чтобы  на  свадьбе  присутствовали
Берт и Нэтс - смотрели бы и удивлялись! -  да  кое-какие  молодые  люди  и
девушки  из  "Норс-Лондон  Лизхолдс"  -  смотрели  бы  и   завидовали!   И
где-нибудь, как-нибудь он торжествующе шепнул бы Берту:
   - Я уже имел ее. Черт возьми - она недурна.
   "Hubris" [гордыня (греч.)] назвали бы это, вероятно, наши классики.
   Свадебные грезы продолжались. Он узнал, как невеста потихоньку скроется
и наденет дорожное платье. Он тоже переоденется. Им вдогонку будут  кидать
старые туфли - на счастье.
   - И - в  дорогу.  Может  быть,  в  веселый  Париж?  Я  всегда  мечтала.
Когда-нибудь, когда ты тоже выучишься по-французски,  мы  устроим  себе  в
Париже миленький маленький ventre a terre [Эванджелина хочет сказать "pied
a terre", что значит "уголок", "квартирка"; "venire а terre"  -  буквально
"брюхом по земле" - говорится о мчащейся карьером лошади].
   Эдвард-Альберт встрепенулся.
   - Ну нет, в Париж мы не поедем. Ты там опять начнешь флиртовать с  этим
своим faux pa. Ни в коем случае.
   - Ты ревнуешь? Как это приятно, - сказала Эвадна-Эванджелина. - Но если
б ты его видел! Он совсем старый. Милый, правда,  но  уже  развалина.  Ну,
если ты не хочешь туда, так перед нами - весь мир. Поедем в Булонь, а то в
очаровательный Торкэй или Борнмаус - снимем там комнату... Это будет  наша
комнатка, и солнце будет освещать ее для нас. Только представь себе это!
   Он представил.
   Они делали покупки.  Эвадна  принадлежала  к  числу  самых  придирчивых
покупательниц. Джентльмены в  черных  пиджаках  подобострастно  склонялись
перед ней, угодливо потирая руки. А она обращалась  к  Эдварду  Тьюлеру  и
советовалась с ним. Они купили кое-что из  мебели.  Купили  очаровательный
мягкий коврик - "для наших босых ножек, - шепнула  она,  -  a  saute  lit"
[смысл: "для вставания с постели" - (au saut du lit)]. И картин  -  потому
что ведь художник увез все свои картины.
   - Enfant saoul! [Эванджелииа хочет сказать: "Enfin  seuls"  -  "Наконец
одни"; вместо этого у нее получается "Enfant saoul" - "Пьяный ребенок"]  -
воскликнула Эванджелина при виде картины, которую она специально искала.
   Это  была  великолепная  гравюра  на  стали,   изображавшая   высокого,
стройного молодого человека, который держит  в  объятиях  свою  невесту  и
прижимает к губам ее руку в радостную первую минуту полного уединения.
   - Ах, это  такая  прелестная  картина!  -  сказала  Эвадна-Эванджелина,
восторженно любуясь своей находкой.
   - Милый, - шепнула она, когда приказчик  отошел  так,  что  не  мог  ее
слышать. - Я считаю дни и часы. Жду не дождусь этой минуты.
   Таким-то образом Эдвард-Альберт водворился  в  своем  новом  жилище,  и
Эванджелина, улучив удобную минуту, пришла, как обещала ему и себе,  чтобы
ему отдаться.



11. ЗАПАДНЯ ДЛЯ НЕВИННЫХ

   Так, увлекаемые неодолимым страстным желанием,  наши  двое  наследников
Вековой Мудрости подошли к решительному моменту в своей половой жизни.
   И тут, я вижу,  мне  придется,  хотя  бы  в  пределах  короткой  главы,
настроить на несколько иной лад свое правдивое повествование.
   До сих пор наш  рассказ  о  словах  и  поступках  Эдварда-Альберта  был
простым, бесстрастным  изложением  событий,  и  если  кое-где  невольно  и
сквозила мысль о внутренней нелепости всего его жизненного  пути,  то  все
же, мне кажется, дело ни разу не доходило до осмеяния. Но то,  о  чем  мне
предстоит теперь рассказать, до такой степени прискорбно, что  я  вынужден
даже взять сторону своих героев - против обстоятельств, которые довели  их
до этого.
   Оба они - в особенности Эдвард-Альберт - были глубоко невежественны  во
всем, что касается основных  вопросов  пола.  В  то  время  благодетельные
писания м-сс Мэри Стопе уже  завоевали  широкую  популярность,  но  в  тот
общественный  слой,  к  которому  принадлежали  наши  герои,  ее  указания
относительно  условий   супружеского   счастья   не   успели   проникнуть.
Понадобилось еще несколько лет для того, чтобы они стали  темой  эстрадных
юмористов.
   Кое-что Эдварду-Альберту было известно.  У  него  были  даже  некоторые
преувеличенные  понятия  о  венерических   болезнях,   о   грубых   "мерах
предосторожности"  и  отталкивающих  сторонах  влечения  к  Этому.  Но   о
девственности он имел весьма смутное и отдаленное представление.
   Что же касается Эванджелины, то она полагала, что  влюбленная  девушка,
отдаваясь, испытывает наслаждение.  Что-то  такое  происходит  -  это  она
знала, но думала, что это что-то приятное.
   Он даже не поцеловал ее. Была короткая борьба. Она  почувствовала,  что
ее схватили с бешеной энергией, опрокинули.
   - О-о-о! - стонала она все  громче  и  громче.  -  Перестань!  А-а-а-а!
О-о-о-ой!
   Наконец нестерпимое было позади. Она лежала в изнеможении.
   Эдвард-Альберт сел с выражением ужаса на лице.
   - Что это такое? - пролепетал он. - Ты чем-то больна? Кровь...
   Он кинулся в ванную. Вернувшись, он увидел,  что  Эванджелина  сидит  и
заливается слезами - от боли, обиды и страха.
   - Свинья, - сказала она. - Дурак. Эгоист и дурак. Пентюх. Что ты сделал
со мной?.. Смотри - вон лежит эта гадость. Твои "меры предосторожности".
   Она указывала дрожащим пальцем, на котором было надето кольцо.
   - Боже мой, я совсем про это забыл.
   - Ты и про меня забыл. И про все на свете. Дурак. Противная свинья...
   - Почем же я знал? И потом сам-то я... Что ты сделала со мной?
   - Я бы еще и не то с тобой сделала. Если б я могла сейчас  тебя  убить,
так убила бы. Убирайся прочь от меня.
   - Куда ты? Что ты хочешь делать?
   - Уйти. Одеться. Вымыться, насколько возможно.  Убежать  от  тебя  куда
глаза глядят. Чтобы не стошнило.
   Она металась по комнате, торопливо одеваясь и осыпая его оскорблениями.
Он сидел на измятой, разоренной постели, обдумывая создавшееся положение.
   - Подожди минутку, - сказал он наконец. - Ты не можешь уйти так.
   - Если что-нибудь будет... О, если только что-нибудь  будет...  я  тебя
убью.
   - Но ты же не оставишь меня здесь.
   - Я убью тебя, а потом себя. Клянусь. Клянусь.
   - Не можешь же ты меня тут так оставить.
   Он вышел за ней в гостиную и попытался удержать  ее.  И  тут  произошла
странная вещь: за двадцать минут до того она была совершенно беспомощна  в
его руках, но теперь, когда он попытался преградить ей путь к  двери,  она
метнула на него взгляд, исполненный жгучей ненависти, гнева  и  презрения,
который подействовал, как удар.
   - Дурак!" - крикнула она ему прямо в лицо.
   Она сжала кулаки, поднесла их к вискам и вдруг  ударила  его  прямо  по
лицу с такой силой, что он пошатнулся и упал.
   Полетел кувырком и растянулся на полу.
   Дверь за ней захлопнулась, и он очутился  в  своем  новом  гнездышке  -
голый, на полу,  под  опрокинутым  стулом,  у  стены,  на  которой  висела
прекрасная, полная нежности картина "Enfin seuls".
   Бедные  звереныши!  Вот  какую  страшную  шутку  сыграла   тьюлеровская
цивилизация с двумя своими созданиями -  и  без  всякого  смысла.  Вернее,
потому, что она и не ищет тут смысла. Именно она затуманила  им  голову  и
привела их к этому...
   Эванджелина добрела до площади вне себя, взбешенная, обезумевшая. После
некоторого колебания она позвала такси и помчалась  к  своей  родственнице
Милли Чезер рассказать ей обо всем - так как ей казалось, что ее разорвет,
если она не расскажет кому-нибудь. Потом она вернулась в Скартмор-хауз  и,
не ужиная, легла  в  постель.  А  Эдвард-Альберт  медленно  оделся  и  еще
медленнее привел в порядок свои расстроенные чувства.
   Он попытался облегчить положение, свести все к  простой  ненависти.  Он
стал выкрикивать по ее адресу ругательства. "Чертовка" было  самым  нежным
из названий, которые он мог для нее найти.
   - Ты вернешься, скверная сука. Только попадись мне тут, я тебе покажу.
   Он распалял в себе гнев и в то же время уже снова  желал  ее.  Это  его
возмущало, но он чувствовал, что успел только отведать ее.
   У него остались два  красных  пятна  на  щеках  от  ее  кулаков.  Он  с
огорчением тщательно рассмотрел их в зеркале,  висевшем  в  ванной.  Будут
синяки, если не смочить холодной водой. И в одном месте  треснула  кожа  и
сочится кровь.
   "Она  меня  захватила  врасплох...  Это  вот  от  ее  кольца...   Прямо
осатанела... Так я, значит, свинья? Эгоист и свинья? И дурак, а? Что она -
в самом деле это думает или просто  так?..  Да,  вот  какая  история...  Я
сделал глупость, что дал ей уйти... Но она перевернула бы  весь  дом...  И
куда это она пошла? В каком дурацком я буду положении, если  она  вернется
на прежнюю службу. А ведь если все обойдется... она может это сделать".



12. МИСТЕР ПИП ЧЕЗЕР

   Несмотря на пережитое потрясение, Эдвард-Альберт проспал ночь  спокойно
и утром проснулся хотя еще растерянный, но уже отдохнув  и  чувствуя  себя
гораздо более способным отстаивать свои права в этом враждебном мире.  Так
как делать ему было нечего, он пошел гулять в  Риджент-парк;  там  он  сел
поблизости  от  той  самой  скамейки,  на  которой  неделю  назад  они   с
Эванджелиной строили планы будущего. И несмотря  на  происшедшую  накануне
трагедию, он почувствовал, что сильно тоскует по ней.
   Почти целых  две  недели  она  подвергала  его  энергичному  моральному
массажу,  умащивала  лестью  и  обожанием,  а  теперь  он  оказался  грубо
выброшенным в холодный, отрезвляющий мир. И  вчерашние  события  предстали
перед ним в новом свете. Как бы там ни было, он узнал, он испытал Это.  Он
стал мужчиной.  Он  больше  уже  не  кидал  украдкой  робких  взглядов  на
проходящих мимо девушек и женщин. Он овладел их тайной. Он смотрел на  них
критически. Но ни одна из  них  -  это  было  ясно  -  не  могла  заменить
Эванджелину. Самая его ненависть к ней, исступленная и неистовая, говорила
ему о том, что с ней ни в коем случае не покончено.
   Что же теперь делать? Надо немножко пройтись. Заглянуть  в  витрины  на
Риджент-стрит. Где-нибудь закусить. И подождать - как развернутся события.
   Днем к нему явился неожиданный посетитель.
   Открывая дверь,  Эдвард-Аль