стают  из  своей
одежды, не успев и наполовину износить ее.  Он  слышал  об  этом.  Одевать
двоих не дороже, чем одного, - двоих, а в крайнем случае даже и троих.  Но
не больше. "У м-сс Ричард Тьюлер родился сын". Что сказал бы на это старый
Маттерлок? Еще одного - в пику ему. Эта мысль  воодушевила  м-ра  Тьюлера,
вызвала в нем прилив семейных чувств,  и,  когда  он  пришел  домой,  м-сс
Тьюлер отметила, что никогда еще он не был так нежен.
   - Нет, нет, повремени немного, мой Воробышек, - заметила она.
   Она не называла его своим Воробышком уже много лет.
   Эта мысль приходила им в голову и впоследствии,  особенно  после  того,
как  в  результате  случайной  инфекции  температура  у   Эдварда-Альберта
поднялась до 104,2 по Фаренгейту.
   - Подумать только, что эта кроватка  могла  опустеть!  -  сказала  м-сс
Тьюлер. - Что это было бы?
   Но необходима осторожность, и вопрос надо обсудить со  всех  сторон.  К
тому же спешить незачем. Нельзя действовать очертя голову. Не  обязательно
сегодня, успеется и через неделю или через месяц. "Сам" очень мило отнесся
к Эдварду-Альберту, но разве можно предвидеть, как будет  истолкован  твой
поступок.
   - Безусловно, это можно понять так, что мы выманиваем у  них  еще  одну
серебряную кружку, - говорил м-р  Ричард  Тьюлер.  -  Об  этом  тоже  надо
подумать.
   В  конце  концов  Эдвард-Альберт  Тьюлер  так  и  остался  единственным
ребенком. Самая возможность иметь маленького брата или сестру исчезла  для
него с внезапной смертью отца, когда мальчику было четыре года. М-р Ричард
Тьюлер переходил улицу возле станции метро в Кэмден-тауне, и только прошел
позади автобуса, как увидел перед собой другой автобус, шедший  навстречу,
прямо на него. М-р Тьюлер мог бы проскочить, но остановился как вкопанный.
Не благоразумней ли податься назад? Необходима осторожность.  И  в  то  же
мгновение - пока он колебался, как лучше  поступить,  -  огромная  машина,
стараясь обойти его сторонкой, забуксовала и сбила его с ног.
   К счастью, он так хорошо застраховал свою жизнь,  взяв  после  рождения
Эдварда-Альберта новый полис, что в общем жена  и  сын  оказались  даже  в
лучшем положении, чем когда он был жив. Он был членом  одного  похоронного
общества, так что его похоронили в высшей степени пристойно -  печально  и
торжественно. Кольбрук и  Махогэни  закрыли  все  свои  витрины  траурными
ставнями (обычно употреблявшимися  в  дни  погребения  царственных  особ);
шестеро складских служащих, в том  числе  Маттерлок  и  Шэкль-Сопун,  были
отпущены для участия в похоронах, а Джим  Уиттэкер,  знавший,  что  Тьюлер
незаменим и уже много лет тому назад  должен  был  бы  получить  прибавку,
прислал самый большой венок белоснежных лилий,  какой  только  можно  было
достать за деньги. Приказчики тоже прислали венок,  и,  к  удивлению  м-сс
Тьюлер, то же самое сделал ее шотландский  дядя;  правда,  его  венок  был
довольно жалкий -  из  иммортелей  -  и  выглядел  как-то  странно,  точно
подержанный.
   Это ее заинтриговало. Почему он вдруг прислал этот венок? Откуда он его
взял, она никак не могла догадаться. А дело  было  так:  дядя  сделал  это
ценное приобретение за несколько месяцев перед тем, когда  распродавал  за
долги имущество одной из своих жилиц, вдовы владельца похоронного бюро. Он
взял его себе потому, что больше нечего было взять, но  возненавидел  его,
как только повесил на стену в столовой. При  виде  его  ему  лезли  всякие
мысли в голову. Он  боялся,  что  этот  предмет  украсит  его  собственные
похороны.  Вдова  гробовщика  была  смуглая  уроженка   шотландских   гор,
ясновидящая. И она прокляла его. Прокляла, хотя он только взял то, что ему
следовало получить. Может быть, и венок ее заклятый? Как-то раз  он  кинул
его в мусорный ящик, но на другой день мусорщик принес его обратно, да еще
- подумать только! - потребовал целый полпенни в награду. Он не знал, куда
его запрятать, у него началось несварение желудка и тягостное предчувствие
все усиливалось. Смерть племянника указала  выход  из  положения.  Отсылая
венок, он не чувствовал,  что  теряет  что-то;  нет,  он  освобождался  от
угрозы. Он сбывал страшную вещь туда, откуда она уже не могла вернуться.
   Но м-сс Тьюлер вообразила, что в  глубине  души  он,  наверно,  испытал
проблеск какого-то чувства долга по отношению к единственной оставшейся  у
него в живых родственнице. Эта мысль послужила ей пищей  для  мечтаний,  и
через  некоторое  время  она  написала  длинное-длинное   благодарственное
письмо, в котором рассказала о том,  какой  Эдвард-Альберт  замечательный,
как она безраздельно предана этому маленькому  существу,  какие  трудности
ожидают ее впереди и так далее.  Старик  не  нашел  достаточных  оснований
тратить почтовую марку на ответ.
   На похоронах, которые происходили при сырой  и  ветреной  погоде,  м-сс
Тьюлер была увешана таким количеством крепа,  что  казалось  удивительным,
как столь слабое существо выдерживает  все  это  на  себе.  Длинные  ленты
развевались вокруг нее, похожие  на  щупальца,  и  производили  внезапные,
почти кокетливые  наскоки  на  совершающих  церемонию  церковнослужителей,
трепля их по щекам и даже обвиваясь вокруг их ног. На Эдварде-Альберте был
черный бархатный костюмчик с кружевным воротничком а-ля  лорд  Фаунтлерой.
Он впервые  надел  штаны.  С  неподдельной  радостью  предвкушал  он  свое
освобождение от девчачьих платьев в клеточку, как ни печален был повод,  с
которым была  связана  эта  перемена.  Но  оказалось,  что  штаны  скроены
довольно  непродуманно  и  при  каждом  движении  угрожают  разрезать  его
пополам. Жизнь неожиданно превратилась в долгую  безрадостную  перспективу
быть рассеченным надвое, и он горько плакал от обиды и боли -  к  умилению
всех присутствующих.
   Мать его была  глубоко  тронута  этим  проявлением  рано  пробудившейся
чувствительности: она боялась, что он станет глазеть по сторонам, задавать
неуместные вопросы и всюду показывать пальцем.
   - Теперь ты у меня один на свете, - рыдала она, сжимая его в объятиях и
увлажняя его лицо страстными поцелуями. - Ты  -  вся  моя  жизнь.  Теперь,
когда его нет, ты будешь моим Воробышком.
   Сперва она думала совсем не расставаться с трауром,  подобно  обожаемой
королеве Виктории, но потом кто-то заметил ей, что  это  может  произвести
мрачное  впечатление  на  юную  душу  Эдварда-Альберта.  И  она  уступила,
ограничившись на те недолгие годы,  которые  ей  еще  оставалось  прожить,
черным, белым и розовато-лиловым.



2. МИССИС ХЭМБЛЭЙ ИЗУМЛЯЕТСЯ

   Итак, Эдвард-Альберт Тьюлер начал свое земное  странствие  -  с  весом,
несколько превышающим норму, и с  серебряной  кружкой  у  рта  -  в  столь
благоприятный момент,  что,  когда  разразилась  мировая  война  1914-1918
годов, ему не хватало четырех лет, чтобы принять в ней  активное  участие.
Мало кто из нас мог мечтать о столь счастливом начале. Однако он был лишен
отцовского руководства, а в 1914 году мать его тоже перешла в лучший  мир,
где нет необходимости страховаться, где все наши милые улетевшие Воробышки
ждут нашего прибытия, а что касается усталых, - усталые обретают покой.
   Я  плохо  исполнил  свои  обязанности  повествователя,  если   не   дал
почувствовать, что единственный недостаток  этой  нежнейшей  и  лучшей  из
матерей - если у нее вообще  были  недостатки  -  заключался  в  некоторой
преувеличенной  заботливости  и  связанной  с  этим  свойством  неизбежной
мнительности. Я не стану касаться вопроса, были ли эти  черты  врожденными
или навязанными ей поколением, к которому она принадлежала,  так  как  это
явилось бы нарушением обязательства, которое я ваял на себя в предисловии.
За себя она  ничуть  не  боялась,  но  ее  материнский  защитный  инстинкт
простирался на всех и на все,  с  ней  связанное.  И  он  концентрировался
вокруг юного Эдварда-Альберта, всегдашнего средоточия ее мыслей, мечтаний,
планов и разговоров. Не надо думать, что  она  была  несчастна.  Жизнь  ее
наполняло напряженное, беспокойное  счастье.  Каждую  минуту  какая-нибудь
новая опасность волновала ее.
   Надо было ограждать свое сокровище от всякого  вреда.  Охранять  его  и
учить уклоняться от всевозможных  опасностей.  Оберегание  его  составляло
единственную тему ее бесед. Она радовалась всякой новой беде, грозившей ее
кумиру, так как нуждалась в поводе для  новых  мер  предосторожности.  Она
спрашивала совета у самых необщительных собеседников и, замирая, ждала,  в
то время как они изо всех сил стремились уложить свой ответ в узкие  рамки
приличий, еще  господствовавших  в  начале  царствования  короля  Эдуарда.
Подлинные  свои  соображения  относительно  того,  как  надо  поступать  с
Эдвардом-Альбертом, они ворчали себе под нос, когда она уже  не  могла  их
услышать. Но один старый грубиян заявил:
   - Пускай его разок переедут. Пускай. Бьюсь об  заклад,  он  не  захочет
повторения. И это послужит ему уроком.
   Конечно, говоривший не мог знать, как погиб дорогой Ричард. Но  все  же
это было бессердечно.
   Она превратила свою заботливость в повод для беспощадного преследования
учителей, врачей, священников.
   - Ничто вредное не коснется его,  -  говорила  она.  -  Только  скажите
мне...
   Почтенные проповедники прятались в  ризницу  и  потихоньку  выглядывали
оттуда, дожидаясь ее ухода; специалисты  по  гигиене,  прочитав  в  высшей
степени поучительную лекцию и  осторожно  коснувшись  наиболее  щекотливых
пунктов, не брезговали самыми неподобающими  и  антисанитарными  путями  к
выходу, чтобы ускользнуть от настойчивых  домогательств  вдовы.  Она  была
подписчицей целого ряда журналов, в которых "Тетя Джен" и "Мудрая Доротея"
давали советы и отвечали на  вопросы  читателей  -  при  условии  вложения
купонов.  Она  запрашивала  все   сведения,   какие   только   поддавались
опубликованию в печати, и вновь и вновь получала их.
   Но есть немало тайн и опасностей, связанных с воспитанием единственного
ребенка мужского пола, которые не могут быть освещены публично, в  печати,
и тут м-сс Тьюлер извлекала пользу из интимных, конфузных, но  чрезвычайно
интересных разговоров  с  разными  людьми,  обладавшими  богатым"  запасом
предрассудков и неточных, но волнующих сведений; эти люди беседовали с ней
вполголоса, обиняками,  намеками  и  жестами,  причем  разговор  доставлял
очевидное  удовольствие  обоим  участникам.  Была,  например,  некая  м-сс
Хэмблэй, имевшая доступ на вечерние беседы баптистов. Она приходила к м-сс
Тьюлер пить чай или принимала ее  у  себя,  в  своей  скромной,  но  тесно
заставленной мебелью квартире. На беседах она говорила мало, но слушала  с
сочувственным вниманием и была очень полезна, так как приносила  кое-какие
лакомства и поджаривала гренки с маслом.
   Эти беседы стали приобретать в жизни м-сс Тьюлер все большее  значение.
Теперь, когда уже не было Воробышка, с которым она могла  бы  делиться  по
вечерам своими тревогами,  она  более  решительно  примкнула  к  маленькой
сплоченной общине баптистов. Там она могла говорить  о  своей  преданности
Ненаглядному и о своих  недомоганиях,  встречая  сочувственный  отклик.  И
главное - там бывала м-сс Хэмблэй.
   М-сс Хэмблэй всегда была превосходной женщиной, и все, что ее окружало,
было превосходно и обладало крупными  масштабами,  особенно  вещи;  только
квартира у нее была маленькая да голос еле слышный - по большей части  это
был шепот и невнятный хрип, на помощь которому приходила мимика. Но мимика
ее не отличалась разнообразием: она сводилась к выражению изумления  перед
собственными высказываниями.
   М-сс  Хэмблэй  окончила  деревенскую  школу  в  состоянии  простодушной
невинности и поступила младшей горничной к мисс Путер-Бэйтон, которая жила
тогда  на  содержании  в  доме  шестого  герцога  Доуса,   пользовавшегося
скандальной славой. Предполагалось, что у мисс  Путер-Бэйтон  где-то  есть
муж и что  отношения  ее  с  герцогом  -  платонические.  Но  когда  новая
горничная спрашивала, что значит "платонический", она  получала  несколько
насмешливые и сбивающие с толку  ответы.  В  конце  концов  она  пришла  в
изумление, и с тех пор широко раскрытые глаза и  затаенное  дыхание  стали
постоянной ее реакцией на все жизненные явления. Судьба  решила,  что  она
должна увидеть всю непристойную изнанку того, что  принято  было  называть
Fin de Siecle [конец  века  (франц.)].  Это  было  молодое,  простодушное,
довольно хорошенькое,  покорное  существо  -  и  с  ней  случались  всякие
происшествия. Она никогда особенно не смущалась. Ни от  чего  не  плакала;
ничто не вызывало у нее смеха. Судьба играла ею, и она изумлялась.
   - Чего только не проделывают! - говорила она.
   Чего только не проделывали с ней!
   Это нехорошо, она знала, но, видно,  на  свете  ничего  хорошего  и  не
бывает. Вокруг каждый лгал о своих  поступках,  приукрашивая  или  искажая
истину, как ему вздумается. Благодаря этому  у  нее  возникло  влечение  к
условной благопристойности.  Управляющий  герцога  влюбился  в  ее  широко
открытые, доверчивые глаза и неожиданно женился на ней. Это было как будто
излишним после всего, что с ней произошло, но у него была своя цель.
   - Мы будем держать отель в  Корнуэлле  для  герцога  и  его  друзей,  -
объяснил он, - и дела у нас пойдут на славу.
   Таким путем она получила богатый ассортимент солидной  мебели,  остатки
которой  еще  сохранились  у  нее.  Кроме  картин.  От  этого  хлама   она
отделалась. Славное время скоро кончилось. Муж изменился к ней. В  Лондоне
произошел большой скандал с Fin  de  Siecle'м,  и  он  стал  дурно  к  ней
относиться. Однажды он заявил ей, что она  невыносимо  растолстела  и  что
лучше заниматься любовью с коровой, чем с ней.
   - Я стараюсь как могу, - ответила она. - Если ты  мне  скажешь,  что  я
должна делать...
   Потом весь Fin de Siecle снялся с места и, словно стая скворцов, улетел
за границу.
   - Веди дело сама, дорогая, пока все не уляжется  и  я  не  вернусь.  И,
главное, откладывай для меня деньги, - сказал муж.
   И она, по-прежнему изумляясь, осталась без  всяких  средств  в  большом
мрачном отеле, который приобрел  после  этих  событий  такую  сомнительную
репутацию, что все боялись подходить к нему. Она выпуталась как  сумела  и
переехала в Лондон; произведения искусства она продала тайным скупщикам  и
частным коллекционерам, а  сама,  удовлетворяя  свою  давнишнюю  затаенную
склонность к приличию и  добродетели,  вступила  в  небольшую  баптистскую
общину на Кэмден-хилле, принадлежащую частным  баптистам.  Она  не  любила
курильщиков, ненавидела пьющих и среди баптистов чувствовала себя как рыба
в воде. Она старалась похудеть, воздерживалась почти от всякой пищи, кроме
кексов и гренков в масле за чаем да легкой закуски между завтраком, обедом
и ужином. Но с каждым днем она все больше толстела и все тяжелей дышала, и
слегка озадаченное выражение ее лица еще усилилось. Как вы сами понимаете,
она испытывала огромную потребность делиться с  кем-нибудь  фантастическим
запасом непристойных наблюдений, которые  ей  довелось  накопить  за  свою
жизнь. И нетрудно представить себе,  какой  находкой  она  была  для  м-сс
Тьюлер и какой находкой м-сс Тьюлер была для нее.
   Но при всем том, если бы у нее не было этой манеры затихать  под  конец
фразы так, что только губы шевелились, а голоса не было слышно, и при этом
фиксировать собеседника невинным, серьезным,  вопрошающим  взглядом  своих
голубых глаз, у м-се Тьюлер в голове было бы ясней.
   - Иногда я не могу взять в  толк,  где  у  нее  начало,  где  конец,  -
жаловалась м-сс Тьюлер;  впрочем,  в  действительности  от  нее  ускользал
именно  конец.  Ей  хотелось  узнать  ради  своего  Ненаглядного,  в   чем
заключаются  страшные  опасности,   подстерегающие   беззащитного   юношу,
высмотреть это в широко раскрытых глазах  под  приподнятыми  бровями.  Она
жаждала подробностей, а слышала следующее:
   - Я иногда думаю, что не было бы хороших, так  не  было  бы  и  плохих.
Потому что в конце концов понимаете...
   - Сами-то они не так уж много могут сделать...
   - Знаете, милая, мы ведь не спруты, у которых  кругом  только  руки  да
ноги...
   - Герцог часто шутил: "Весь мир - театр..."
   М-сс Тьюлер пошла в  Публичную  библиотеку  и  с  помощью  библиотекаря
отыскала у Бартлетта в "Распространенных цитатах":

   Весь мир - театр,
   И люди лишь актеры на подмостках.
   В свой срок выходят и опять сойдут,
   По нескольку ролей играя в пьесе,
   Где действия - семь возрастов...
   [Шекспир. Как вам это понравится. Действие 2-е, сцена 7-я]

   Что же из этого следует? Ничего не поймешь.
   - Им бы только выкинуть что-нибудь такое особенное. А какое  это  имело
бы значение - хоть на голове ходи! - если бы порядочные люди не  поднимали
такой шум. Я никогда не находила ничего необыкновенного...
   - Но порядочные люди говорят: "Это грех", - вот что ужасно...
   - Да что грех?
   - Делать такие вещи. И вот порядочные люди издают  законы,  которые  их
запрещают, и это придает им, так сказать, вес, как будто  они  и  в  самом
деле имеют какое-то значение! Какая беда, например, в том...
   Опять проглотила конец.
   - Людям нравится нарушать закон просто для того, чтобы показать, что он
не для них писан. Не трогали бы их, так они бы покуролесили,  покуролесили
да и забыли об этом. С кем не бывает!
   - Но ведь это в самом деле  грех!  -  восклицала  м-сс  Тьюлер.  -  Мне
кажется, это ужасно. И безнравственно.
   - Может быть, вы  и  правы.  Говорят:  первородный  грех.  А  по-моему,
правильнее сказать: природный грех. Ведь если, например...
   - Но кто-то ведь учит их этим ужасным вещам!
   - Да ведь они встречаются.  Или  сидят  одни.  Скучают.  И  не  успеешь
оглянуться, оказывается...
   - Но если держать своего мальчика  подальше  от  скверных  мальчишек  и
девчонок, следить за тем, что он читает, никогда не оставлять его  одного,
пока он крепко не заснет...
   - А сны? - возражала мудрая  женщина.  -  А  всякие  фантазии,  которые
приходят неизвестно откуда? Вы, верно,  забыли  о  своих  детских  снах  и
фантазиях. Про них всегда забывают. В  том-то  и  беда.  А  я  не  забыла.
Например, задолго до того, как  поступить  на  службу,  я  часто  спала  с
помощником нашего священника, со своим старшим братом и с одним мальчиком,
которого видела раз во время купания...
   - Что вы, дорогая миссис Хэмблэй!
   - Ну да - во сне. Неужели вы о себе ничего такого не помните? Я вот...
   Тут голос падал.
   - Я часто воображала, что я...
   М-сс Тьюлер больше ничего не могла разобрать.
   - Нет, нет! - восклицала она. - Мой мальчик не такой.  Мой  мальчик  не
может быть таким! Он спит, как невинный ягненочек...
   - Может  быть,  он  и  не  такой.  Я  вам  просто  рассказываю,  с  чем
приходилось сталкиваться. Я ведь сама не знаю,  как  все  это  понимать...
Приятно потолковать с такой умной женщиной, как вы. Я думала было попросту
и откровенно рассказать обо всех моих злоключениях  мистеру  Бэрлапу.  Обо
всем, что мне пришлось испытать. Что я повидала на своем веку. Но он  ведь
не представляет себе, кем я была раньше. Он  думает,  я  просто  скромная,
почтенная вдова. И я боюсь, как бы он не переменился ко мне.
   - Пожалуй, ему не следует говорить...
   - Я тоже так думаю. Но все-таки в чем же  дело?  Говорят,  мы  наделены
всеми этими желаниями и влечениями, чтобы рожать  детей.  Может  быть.  Но
ведь на деле-то дети оказываются  ни  при  чем,  миссис  Тьюлер.  На  деле
выходит совсем другое.  Почему  же,  спрашиваю  я  вас,  дорогая,  природа
толкает человека - ну, скажем, на...



3. МИСТЕР МАЙЭМ СКОРБИТ О ГРЕХЕ

   Эти разговоры  заставляли  м-сс  Тьюлер  задумываться.  Слишком  многое
убеждало ее в том, что сатанинский порок вот-вот  начнет  расстилать  свои
сети, чтобы в них запутались невинные ножки ее бесценного  сокровища.  Она
пошла к пастору своей маленькой церкви м-ру Бэрл