рассыпаясь  в
благодарностях.
   - Два слова о великодушии и гостеприимстве, -  шепнула  Эванджелина.  -
Будет великолепно. Ты прелесть.
   И их опять разделили.
   Все шло страшно быстрым темпом, как обычно бывает  во  время  свадебных
завтраков. Столовая тоже  была  вся  в  цветах.  Весь  стол  был  уставлен
бутылками шампанского. Громко застучали ножи и вилки. Захлопали пробки,  и
языки развязались. Но Эдвард-Альберт не мог  есть.  Губы  его  шевелились.
"Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Эванджелина. Никогда в  жизни  я  не
произносил  речей..."  Он  осушил  стоящий  перед  ним   бокал   шипучего,
почувствовав при этом уколы иголок в носу. Но все же это как будто придало
ему бодрости и самоуверенности. Кто-то опять наполнил его бокал.
   - Не пейте слишком много, - тотчас произнес Пип, не отходивший от  него
ни на шаг.
   Роковой момент приближался.
   - Ладно, - сказал он, вставая. - Леди и джентльмены и ты,  моя  дорогая
Вандж... Неванджелина... Ты, Неванджелина...
   Он умолк. Потом немного быстрее:
   - ...никогда в жизни не произносил речей.
   Очень быстро:
   - ...в жизни не произносил речей. А?
   - Сейчас слишком полно сердце. Храни вас Бог.
   Громкие продолжительные аплодисменты.
   - Садитесь, - сказал Пип.
   Но жених не садился. Он не сводил глаз с невесты.
   - Не могу сесть, не выразив благодарности папашке... Папашке... Шип...
   Пип сильно ударил его по спине и встал рядом с ним.
   - И-го-го, - заржал он изо всех сил. - Великолепная речь. Великолепная.
Превосходная.
   Он насильно усадил Эдварда-Альберта на место. Потом сделал  подчеркнуто
широкий жест, держа бокал шампанского в руке, и при  этом  пролил  немного
Эдварду-Альберту на жилет.
   - Леди  и  джентльмены!  Выпьем  за  здоровье  и  за  счастье  молодых.
Гип-гип-ура!
   Последовали  неуверенные   аплодисменты.   Все   немного   растерялись.
Потянулись к Эдварду-Альберту и Эванджелине  чокаться.  М-р  Чезер-старший
запротестовал, обращаясь к сыну:
   - Не нарушай программы, Пип. Что это такое? С какой стати? Уж  не  пьян
ли ты, милый?
   - Простите, папаша! Я пьян от радости. И-го-го!.. От радости!
   Тогда, чтобы произнести торжественную речь, поднялся  со  своего  места
старик Чезер.  И  один  только  Пип  знал  по-настоящему,  какая  страшная
опасность нависла над праздником и миновала.
   - Леди и джентльмены, мистер Тьюлер и дорогая моя девочка!  -  произнес
старик Чезер. - Я счастлив приветствовать и принимать вас здесь, у себя, в
день бракосочетания  -  бракосочетания  той,  которая  всегда  была  и,  я
надеюсь, всегда будет всем нам дорога, моей милой, веселой, умной и доброй
крестницы Эванджелины. Я  вручаю  сегодня  моему  молодому  другу,  нашему
молодому другу Тьюлеру прелестное и неоценимое сокровище...
   - Разве я сказал что-нибудь не  так?  -  шепнул  Эдвард-Альберт  своему
самоотверженному руководителю.
   - Что-нибудь не так! Хорошо, что у меня сердце здоровое, а то я бы умер
на месте.
   Он издал еле слышное ржание и прибавил:
   - Слушайте оратора... И не налегайте на шампанское.
   Эдвард-Альберт сделал вид, что внимательно слушает речь.
   - Было  много  разных  толков  и  говорилось  много  вздору.  Лучше  не
вспоминать об  этом.  Произошли  кое-какие  недоразумения,  и,  говоря  по
правде, они были поняты превратно. Но все хорошо, что хорошо кончается.  Я
счастлив, что  вижу  сегодня  у  себя  за  столом  такую  замечательную  и
выдающуюся фигуру нашего лондонского общества, как прославленный инспектор
Биркенхэд (аплодисменты). Ему мы обязаны тем, что нас не грабят и не режут
в постели. Но... к сожалению... к сожалению...
   Выжидательная пауза.
   - Я должен сообщить ему об одном только что совершенном преступлении, о
грабеже.
   Всеобщее изумление.
   - Оно совершено его родной дочерью,  Эванджелиной.  Она  похитила  наши
сердца и...
   Конец фразы потонул в бурных аплодисментах и стуке кулаками  по  столу.
Кто-то разбил бокал, не вызвав этим  никакого  неодобрения.  Единственное,
что можно было еще услышать, это слово "Торкэй". Папаша Чезер весь сиял от
своего ораторского успеха. Пип Чезер  похлопывал  его  по  спине.  Видимо,
старик либо вовсе не заметил  маленькой  обмолвки  Эдварда-Альберта,  либо
забыл о ней. Да и сам Эдвард-Альберт теперь уже сомневался, имела  ли  она
место. Он осушил свой вновь наполненный и унизанный  пузырьками  бокал  за
здоровье хозяина прежде, чем Пип успел помешать этому...



15. МУЖ И ЖЕНА

   - Не робейте и будьте -  и-го-го  -  ласковы  с  ней!  -  крикнул  Пип,
махая-рукой вслед отходящему поезду.
   Потом он исчез за окном, и для молодой четы начался медовый месяц.
   Эдвард-Альберт тяжело опустился на сиденье.
   - Хотел бы я знать, кто это кинул последнюю туфлю, -  сказал  он.  -  Я
весь в синяках... Наверно, кто-то нарочно швырнул ее мне прямо в лицо. Ох!
   Он закрыл глаза.
   - Женился, - прибавил он и умолк.
   Она села напротив него.
   Некоторое время они не говорили ни слова.
   Она была взволнована только что  случившимся  маленьким  происшествием.
Один из железнодорожных служащих, сияя, предложил им свои  услуги,  провел
их по платформе и ввел в отдельное купе.
   - Желаю счастья, - сказал он и остановился в ожидании. Эдвард-Альберт с
тупым недоумением поглядел на жену.
   - Видно, хочет получить на чай, - сказал он, порылся в кармане и  вынул
шесть пенсов.
   Тот кинул на монету мрачный взгляд и не  двинулся  с  места.  Положение
создалось напряженное.
   - Ничего, Эванджелина, я улажу, - вмешался Пип, увел обиженного из купе
и на платформе устроил так, что лицо его снова прояснилось.
   - Кажется, - икнув, промолвил Эдвард-Альберт в ответ на  ее  безмолвный
протест, - я имею право распоряжаться своими деньгами.
   - Но он ждал больше! Ведь мы так одеты! У него был такой  удивленный  и
обиженный вид. Он рассердился на тебя, Тэдди.
   - А я, может, сам на него рассердился!
   Он, видимо, решил, что инцидент исчерпан. Но заявление его о  том,  что
он  желает  распоряжаться  своими  деньгами,  прозвучало,  как  отчетливая
формулировка  положения,  которое  уже  и   без   того   совершенно   ясно
обозначилось. Очевидно, он тщательно все обдумал и пришел к непоколебимому
убеждению; власть денег в его руках. Он  настоял  на  своем  праве  самому
оплатить все, о чем не успел еще позаботиться Пип (свой  счет  Пип  должен
был представить позже).
   Сидя против Эдварда-Альберта, Эванджелина всматривалась в  его  угрюмое
лицо. Ему ни  разу  еще  не  случалось  напиваться,  и  временный  приступ
веселья,  вызванный  угощением  папаши  Чезера,  сменился  теперь  угрюмым
упрямством.
   Первым ее побуждением было оставить его в покое.
   Но уже несколько дней она ждала этого момента и  готовилась  произнести
маленькую речь, которая должна была поставить  их  отношения  на  здоровую
основу. И этот  замысел  еще  так  привлекал  ее,  что  одержал  верх  над
благоразумием.
   - Тэдди, - промолвила она, - послушай.
   - В чем дело? - спросил он, не открывая глаза.
   - Тэдди, мы должны как можно лучше  выйти  из  создавшегося  положения.
Конечно, я была дура, что влюбилась в тебя, ну да, я была в  тебя  здорово
влюблена, но разлюбила еще быстрей, чем  влюбилась.  Получилось  похищение
малолетнего, как сказала  эта...  Ну,  как  ее?  Блэйм.  Detournement  des
mineurs [похищение малолетних (франц.)]. Ты меня слушаешь?  Надо  смотреть
правде в глаза. Ты молод, Тэдди, даже для своего возраста. А я -  взрослая
женщина.
   - Не желаю спорить... Что сделано - то сделано... Хотел бы я знать, кто
швырнул эту туфлю... Не может быть, чтобы  Пип...  Пип  на  это  не...  не
способен.
   Говорить было больше не о чем. Она откинулась  на  спинку  и  перестала
обращать на  него  внимание.  Она  чувствовала  себя  мучительно  трезвой,
жалела, что не взяла пример с остальных и не  позволила  себе  лишнего  по
части "шипучки". Старалась собраться с  мыслями.  Вот  для  нее  наступила
новая жизнь, в которой уже не будет еженедельного конверта  с  жалованьем.
Раньше  она  об  этом  не  думала,  а  теперь  пришла  в  ужас  от   такой
перспективы...
   Она вышла в коридор и стала смотреть на проплывающий за  окном  пейзаж.
Потом оглянулась и пошла в уборную, где можно  было  запереться  и  побыть
одном. Там она пересчитала свои наличные деньги. Оказалось всего  2  фунта
11 шиллингов 6 пенсов. Не слишком много. И неоткуда ждать больше.
   Она вернулась в купе.
   Он сидел теперь на другом месте, посредине купе, положив руки на  ручки
кресла  и  производя  странный  звук:  нечто  среднее   между   храпом   и
всхлипыванием, - наполовину спящий и совершенно пьяный. Она долго сидела и
глядела на него.
   - Tu l'as voulu, Ceorges... как его? Dindon?  ["Ты  этого  хотел,  Жорж
Данден", - вошедшая в пословицу цитата  из  комедии  Мольера;  Эванджелина
вместо фамилии Dandon говорит dindon  -  "индюк"]  -  прошептала  она  еле
слышно. - Он всегда говорил мне это и смеялся. А что он еще говорил и тоже
смеялся? Ах, да. Коли девушка упала, пускай лежит... Только мне теперь  не
до смеха...
   Да, перед ней трудная задача, и надо во что бы то ни стало  ее  решить.
Взглянуть  на  противника  -  так  в  нем  нет  ничего  страшного...   Она
посмотрелась в длинное зеркало над сиденьем и нашла,  что  серое  дорожное
платье очень ей идет. Она одобрительно кивнула  своему  отражению.  Начала
позировать перед зеркалом, любуясь собой  и  испытывая  к  себе  нежность.
Видела себя блестящей, великодушной, пылкой, несчастной, но не сдающейся.
   - Я не имею права ненавидеть его, - думала  она.  -  Но  нелегко  будет
удержаться от ненависти. Эта история с деньгами. Это что-то новое. Ты ведь
и представить себе этого не могла, милая Эвадна. Это надо как-то  уладить.
Пораскинь-ка мозгами. Сегодня уложи его спать, а завтра поговори с ним как
следует.
   На вокзале в  Торкэй  она  уже  прочно  овладела  положением.  Добилась
хороших чаевых для носильщиков, заявив: "У них такса полкроны", - и  таким
же способом благополучно уладила вопрос с извозчиком.
   - А Торкэй кусается, - заметил супруг.
   - За хорошее не жалко заплатить, - возразила она, адресуясь  отчасти  к
нему, а отчасти к швейцару отеля.
   И, утихомирив своего властелина, она уложила  его  в  постель,  а  сама
долго лежала около него, не смыкая глаз и погрузившись в мечты.
   В ее растревоженном воображении проходила  целая  процессия  прекрасных
женщин   прошлого,   которые   были   вынуждены   отдавать    свое    тело
королям-карликам или безобразным  феодалам,  богатым  купцам,  сановникам,
миллионерам, испытывая при  этом  еще  меньше  наслаждения,  чем  довелось
испытать ей.  Все  женщины  в  этой  процессии  были  удивительно  похожи:
среднего роста, брюнетки, с  живыми  темными  глазами  и  теплой,  смуглой
кожей; дело в том, что все это был ее собственный образ  в  тысяче  разных
прелестных костюмов, всегда жертвенный, но гордый  и  полный  достоинства.
Впрочем, одна особа на белой лошади была совсем без костюма: леди  Годива.
На Венере - жертве Вулкана - тоже было надето немного. Зато на Анне Болейн
- богатый наряд. Великолепна была Эсфирь, омытая, умащенная, в чрезвычайно
откровенных и роскошных одеждах, звенящих, словно систр, подчиняющая  себе
царя своей смуглой прелестью, сильная своей покорностью. Она всегда больше
покорялась, чем дарила себя,  храня  драгоценное  сокровище  самозабвения,
которое принадлежало только  ей,  составляло  ее  собственную,  никому  не
доступную сущность. Она руководила чудовищем, направляя его  к  высоким  и
прекрасным целям.
   Может быть, это в конце концов и есть назначение жены?
   Да, для большинства женщин это, может быть, именно так.
   Существует ли где-нибудь настоящая любовь  между  мужем  и  женой?  Эти
отношения заключают в себе обязательство, а обязательство - смерть  любви.
Сожительство супругов всегда чересчур тесно. Мужа видишь  слишком  близко.
Amant имеет то преимущество, что с ним не надо жить вместе.
   Был один человек, которого она старалась забыть, но  французское  слово
"amant" уступило место более привычному  "любовник",  и  все  ее  существо
охватила жажда любви... Настоящей любви.
   Игра воображения прекратилась. Некоторое время она упорно  смотрела  во
мрак, потом тихонько застонала, заплакала и долго плакала беззвучно.
   - О мой милый, - прошептала она наконец. - Мой милый.
   Выплакавшись, она почувствовала себя гораздо лучше.
   К  утру  она  совершенно  успокоилась  и  даже  приготовилась   вкушать
наслаждения, которые ей сулил Торкэй. Она  придумала  много  таких  вещей,
которые должны были в корне изменить  положение.  Она  встала  с  постели,
накинула парижский халат и стала любоваться морем -  очаровательно!  Потом
позвонила,   потребовала   "chocolat   complet"   [шоколад   (напиток)   с
полагающимися к нему бутербродами], пояснив, что "M'sieu mangera Plutarch"
[Эванджелина хочет сказать: "Мсье  будет  кушать  позже",  но  произносит:
"Мсье скушает Плутарха"]. Но возвращенная испуганным взглядом горничной  в
добрую старую Англию, перевела:
   - Чашку шоколада, булочки и масло. Муж еще спит.
   "Пусть остается его привилегией оплата, - думала она, -  но  заказывать
буду я".
   Она стала одеваться и во время  одевания  пересматривала  в  уме  текст
своей речи, которую сочинила в поезде.  Она  произнесет  ее  позже,  днем,
когда он  умоется  и  будет  испытывать  угрызения  совести.  После  этого
шампанского всегда бывают угрызения  совести.  Он  напился  первый  раз  в
жизни, а ей известно, что на другой день бывает так  называемое  похмелье,
когда падшее человечество жаждет прикосновения холодной руки ко  лбу.  Она
жалела, что ее сведения о способах опохмеляться слишком недостаточны.
   Она спустится в бар и узнает как следует.
   Получилось великолепно. Буфетчик оказался очень  толковым  и  любезным.
Она попробовала коктейль, который. По его  словам,  он  сам  изобрел.  Это
проясняло мысли и бодрило. Она поступила против собственных правил: выпила
еще один.
   Посреди дня ей удалось произнести свою маленькую речь - в  саду  отеля,
под зонтиком, который она держала над  головой  мужа,  -  и  добиться  его
унылого, но безропотного согласия.
   Говорить ли о деньгах? Ни слова, пока они не вернутся в Лондон и она не
начнет  вести  хозяйство.  А  вернулись  они  стремительно,  едва   только
Эдвард-Альберт получил первый счет за неделю.
   Счет был довольно крупный,  но  медовый  месяц  -  это  медовый  месяц.
Эдвард-Альберт нашел счет невероятно огромным. При таких условиях  никаких
достатков не хватит. Он принялся его проверять, пункт за пунктом.
   - Почему они называют этот номер королевским?
   - Они считают, что хорошо нас устроили.
   - Хорошо устроили!
   Он побледнел, и на лице его выступил  пот.  Он  был  слишком  потрясен,
чтобы кричать в голос.
   - Устроили! - прошептал он. - А что это за  расходы  швейцара?  Это  та
навязчивая балда внизу?
   - Он заплатил за кое-какие вещи, которые  я  купила  в  магазинах.  Так
всегда делают в отелях.
   Она пробежала счет.
   - Все правильно.
   - А парикмахер? Маникюрша?
   - Это здесь же, в отеле.
   -  К  чертовой  матери!  -  воскликнул  Эдвард-Альберт,  без  малейшего
колебания пуская в ход  это  некогда  столь  страшное  ругательство  Нэтса
Макбрайда.
   Он горько задумался.
   - Я встречал в газетах объявления  людей,  которые  отказываются  нести
ответственность за долги своих жен.
   Она ничего не сказала.
   Они вернулись в Лондон третьим классом и почти всю дорогу молчали.
   Несколько дней настроение на Торрингтон-сквер было ужасающее. Денег  на
хозяйство не выдавалось.  Эдвард-Альберт  ходил  завтракать  и  обедать  в
ближайшие пивные. Но Эванджелина завтракала и обедала дома и даже покупала
свежие цветы. И вот как-то раз, вернувшись  домой  после  одной  из  своих
ресторанных трапез, Эдвард-Альберт обнаружил, что его  квартиру  заполонил
тесть. В тот момент, когда  Эдвард-Альберт  входил  в  комнату,  инспектор
что-то строго говорил дочери. Отрывистым жестом  предложив  зятю  сесть  и
подождать, пока до него дойдет очередь, он продолжал свою речь:
   - Ты с каждым днем становишься все больше  похожа  на  свою  мать  -  и
наружностью и поведением. Но, насколько это зависит от меня, я не  допущу,
чтобы ты покрыла себя тем же позором, что она. Зачем ты все это затеяла? Я
сделаю для тебя все, что смогу, и не дам тебя  в  обиду.  Но  так  нельзя.
Да... А теперь у меня дело к вам, молодой человек.  Что  это  за  мода  не
признавать хозяйственных счетов и не давать жене ни гроша?
   - Деньги мои, - проворчал Эдвард-Альберт.
   - Но не тогда, когда у вас есть долги, юный мой приятель. И  не  тогда,
когда вы взяли на себя определенные  обязательства.  Да-с.  Имеется  такая
штука, как хозяйственные расходы; и она должна регулярно получать  на  это
деньги. На починку  вещей,  на  покупку  новых,  если  что  сломается  или
износится, наконец, для расплаты по счетам торговцев.
   - Счета я сам могу оплачивать, - возразил Эдвард-Альберт.
   - Лучше установить бюджет, кто бы этим ни занимался. И если вы поручите
это ей, то не будет никаких споров. Потом она  должна  получать  известную
сумму на туалет. Помесячно или поквартально, - но ни один  уважающий  себя
муж не отказывает жене в этом. Наконец, ее личные  деньжата  на  случайные
расходы. Вы ведь хотите быть примерным мужем, Тьюлер,  насколько  это  для
вас возможно, а все это такие вещи, в которых ни один джентльмен не  может
отказать. Надо было заранее составить брачный договор, чтобы  не  ввергать
ее во все эти неприятности. Но лучше поздно, чем никогда. А все  остальные
деньги - ваши, и вы можете распоряжаться ими, как вам будет  угодно.  Так,
значит, на какой же сумме мы договоримся?
   - А я что ж, не имею права голоса?
   - Нет, - спокойно, но грозно отрезал инспектор.
   Что-то отдаленно напоминающее проблеск юмора и даже как будто какого-то
сочувствия промелькнуло в лице этого огромного мужчины.
   - У меня нет оснований хорошо относиться  к  вам,  молодой  человек,  -
сказал он.  -  И  вы  вообще  не  из  тех,  к  которым  можно  чувствовать
расположение... Но я немножко знаю свою дочку - и ее мамашу... Так что чем
скорей вы урегулируете этот щекотливый вопрос  и  внесете  в  него  полную
ясность - в своих собственных интересах, учтите это, в  своих  собственных
интересах, - тем  более  будете  мне  благодарны  впоследствии.  Ведь  ты,
наверно,  продолжаешь  делать  заказы  торговцам?   -   обратился   он   к
Эванджелине.
   - Конечно, - ответила она.
   - Ну вот видите?
   Эдвард-Альберт мог бы обедать дома и сберечь все потраченные деньги.
   Они  сделали  расчет,  и  инспектор  записал  его  крупным  разборчивым
почерком.
   - Будьте добры поставить свою подпись, - предложил он  Эдварду-Альберту
и остановился в ожидании.
   Эдвард-Альберт подписал.
   Встав над ним во весь рост, инспектор могучей  рукой  потрепал  его  по
плечу.
   - Вы оба будете мне за это благодарны, - сказал он.
   И, отказавшись от угощения, ушел, что-то напевая себе под нос.
   Эдвард-Альберт закрыл за ним дверь и вернулся к своему семейному очагу.
Он сел взбешенный и засунул руки в карманы.
   - Ну уж, дальше некуда! Проще переехать опять в пансион. И это мой дом.
А?
   Эванджелина обнаружила намерение быть ласковой и великодушной.
   - Я не звала папу, - сказала она. -  На  этот  раз  он  сам  надумал  и
пришел. Я не просила его вмешиваться.
   - Хм-м, - неопределенно промычал Эдвард-Альберт.
   - А все твоя неопытность, Тэдди. Каждый уважающий  себя  муж  поступает
именно так... Это в порядке вещей. Надо смотреть реально на жизнь, дорогой
мой. Почему бы нам не примириться с тем, что есть,  и  не  зажить  дружно?
Ведь еще не поздно...



16. СЛОМАННАЯ АРФА

   Но никак нельзя было сказать, чтобы она или Тэдди делали сколько-нибудь
серьезные усилия жить дружно. Он глубоко зат