апу. Он принял ее у себя в
кабинете.
   - Трудно матери, - начала она, - найти правильный подход к... Я даже не
знаю, как мне выразиться... к половому воспитанию своего  единственного  и
оставшегося без отца ребенка.
   - Хм-м... - промычал м-р Бэрлап.
   Он откинулся на спинку кресла и принял самый глубокомысленный  вид,  на
какой только был способен, но уши и ноздри  у  него  вдруг  покраснели,  а
глаза, увеличенные очками, выразили настороженность и тревогу.
   - Да-а-а, - произнес он. - Это трудная задача.
   - Очень трудная.
   - В самом деле, чрезвычайно трудная.
   - Я тоже так считаю.
   Пока между собеседниками наблюдалось полное единодушие.
   - Может быть, надо  ему  рассказать,  -  начала  она  после  некоторого
молчания. - Предостеречь его. Дать ему книг почитать.  Устроить  беседу  с
врачом.
   - Хм-м, - опять промычал м-р Бэрлап так громко, что в комнате даже  гул
пошел.
   - Совершенно верно, - подхватила она и замолчала в ожидании.
   - Видите ли, дорогая миссис  Тьюлер,  задача  эта  в  каждом  отдельном
случае, так сказать, изменяется в зависимости от обстоятельств. Мы созданы
неодинаково. Что правильно в одном случае, то может  оказаться  совершенно
непригодным в другом.
   - Да?
   - И, разумеется, наоборот.
   - Я понимаю.
   - Он читает?
   - Очень много.
   - Есть такая книжка. Называется, кажется, "Любовь цветов".
   Лицо м-ра Бэрлапа покрылось стыдливым румянцем.
   - Трудно придумать для  него  более  удачное  посвящение  в...  великую
тайну.
   - Я дам ему эту книгу.
   - А затем, может быть, небольшая назидательная беседа.
   - Назидательная беседа...
   - Когда представится подходящий случай.
   - Я буду просить вас об этом.
   Указания были ясны и ценны. Но  что-то  оставалось  еще  недосказанным.
Разговор вышел даже как будто немного поверхностным.
   - Теперь кругом так много дурного, - сказала она.
   -  Дурные  времена,  миссис  Тьюлер...  "Мир  погряз  во   зле;   сроки
исполнились". Никогда это не было так верно, как в наши дни. Берегите его.
Добрые нравы портятся в дурном обществе. Не спускайте с него глаз. Вот.
   Он, видимо, давал понять, что вопрос исчерпан.
   - Я сама научила его читать и писать. Но теперь ему придется  ходить  в
школу. Там он может набраться... бог знает чего.
   - Хм-м, - снова промычал  м-р  Бэрлап.  Но  тут  его,  видимо,  осенила
какая-то идея.
   - Мне говорили такие ужасные вещи о школах, - продолжала она.
   М-р Бэрлап очнулся от своего раздумья.
   - Вы имеете в виду закрытые школы?
   - Закрытые.
   - Закрытые школы - все до единой  -  вертепы  разврата,  -  сказал  м-р
Бэрлап. - Особенно  приготовительные  и  так  называемые  государственные.
Знаю, знаю. Там творится такое... я даже и говорить о них не хочу.
   - Именно об этом я и хотела побеседовать с вами, - сказала м-сс Тьюлер.
   - Но... - продолжал достойный пастор. - Хм-м... Здесь у  нас,  в  нашей
маленькой общине, есть как раз один человек... Вы  не  обращали  внимания?
Мистер Майэм. Такой струйный, сдержанный, с пышной  шевелюрой  и  большими
черными бакенбардами. Уж, наверно, обратили внимание на голос.  Невозможно
не обратить. Это человек  великой  духовней  силы,  настоящий  сын  Грома,
Боанэргес. У него небольшая, очень хорошо поставленная частная  школа.  Он
принимает учеников с большим разбором. Жена у него, к несчастью,  кажется,
больна туберкулезом. Очень милая, ласковая женщина. У них нет детей,  и  в
этом большое горе. Но школа для них - семья в лучшем смысле  этого  слова.
Они внимательно изучают характеры своих питомцев. Неустанно обсуждают  их.
Под таким руководством и при вашем домашнем влиянии я не представляю себе,
чтобы что-либо дурное могло коснуться вашего мальчика...
   И м-сс Тьюлер отправилась к м-ру Майэму.
   Было что-то в  высшей  степени  обнадеживающее  в  серьезном  и  важном
взгляде больших серых глаз м-ра Майэма и в пышной  черной  растительности,
обрамлявшей его лицо.  К  тому  же  он  не  сидел  церемонно  поодаль,  за
письменным столом, а сразу поднялся, стал прямо перед ней и весь  разговор
вел, глядя на нее пристально, сверху вниз. После предварительного краткого
обмена репликами она перешла к делу.
   - Откровенно говоря, - начала  она,  опустив  глаза,  -  меня  тревожат
некоторые  вопросы...  Мой  бедный  мальчик,  вся  моя  надежда...   лишен
отцовского руководства... Пробуждение пола... Необходима осторожность...
   - О да, - произнес м-р Майэм голосом, который  как  бы  обволакивал  ее
всю.  -  Это  величайший  позор  моей  профессии.   Гоняться   только   за
экзаменационными баллами да успехами в так называемых  играх.  Зубрежка  и
крикет. Беспечность, равнодушие к чистоте, к подлинной мужественности...
   - Я слышала, - сказала она и запнулась. - Я так плохо разбираюсь в этих
вещах. Но мне говорили... Я узнала некоторые вещи. Ужасные вещи...
   Понемножку, помогая друг другу, они  пробрались  в  самые  недра  этого
волнующего предмета.
   - Никто их не предостерегает, - сказал м-р Майэм. - Никто не говорит им
об опасности... Их же школьные товарищи становятся орудием дьявола.
   - Да, - поддержала она и подняла глаза, пораженная страстной дрожью его
голоса.
   Во взгляде м-ра Майэма блеснул фанатический огонек.
   - Будем говорить откровенно, - заявил он. - Недомолвкам не должно  быть
места.
   Он не  убоялся  никаких  подробностей.  Это  была  очень  назидательная
беседа. Конфиденциально пониженный голос, которым он давал свои пояснения,
напоминал гул поезда в отдаленном туннеле. Она чувствовала, что при других
обстоятельствах ей было бы мучительно и  очень  неловко  вдаваться  в  эту
область, но ради своего дорогого мальчика она была готова на все.  Поэтому
она не только вдавалась в нее. Она устремлялась в самые потаенные ее углы.
Не удостоенный доверительных признаний м-сс Хэмблэй, м-р Майэм был удивлен
осведомленностью  м-сс  Тьюлер.  Наверно,  она   постигла   все   это   по
вдохновению.
   - Новая мамаша? - спросила м-ра Майэма жена после ухода м-сс Тьюлер.
   - На полную оплату, - ответил он с заметным удовлетворением.
   - Ты как будто взволнован, - заметила она.
   - Фанни, я беседовал с самой чистой и святой матерью, какую только  мне
приходилось видеть.  С  женщиной,  которая  может  коснуться  дегтя  и  не
загрязниться.  Я  много  извлек  из  этой  беседы.   Это   было   поистине
душеспасительно, и я надеюсь, что  смогу  выполнить  свой  долг  перед  ее
мальчиком.
   Он помолчал.
   - Я просил ее прийти на собрание нашего кружка в пятницу. Она  посещает
нас,  но  над  ней  еще  не  было  совершено  таинство  святого  крещения.
Колеблется, хотя имеет большую склонность. У нее такое же слабое здоровье,
как у тебя. Боится заболеть, чтобы не разлучиться  с  сыном.  Может  быть,
позже...
   В  жизни   м-сс   Тьюлер   наступила   полоса   полного   нравственного
удовлетворения. Движимая одной лишь любовью и чувством долга, она попала в
круг лиц, объединенных глубоким и возвышающим  взаимопониманием,  в  некую
тайную церковь, доступ куда она ревниво оберегала от  м-сс  Хэмблэй.  М-сс
Хэмблэй очень полезна и способна много дать в повседневных отношениях, но,
нужно признать, лишена подлинной духовности и пригодна, самое большее,  на
роль не посвященной  в  таинства  служительницы  при  храме.  Кроме  того,
подсознательно м-сс Тьюлер желала сохранить м-сс Хэмблэй для себя. Это две
разные вещи, и смешивать их не к чему.
   Каждый член этой  замкнутой  группы  был  Возлюбленный  Духовный  Брат,
Праведник,  озаренный  Внутренним  светом.  Избранная,  Прекрасная   Душа.
Крещение м-сс Тьюлер отодвигалось в будущее, но она как бы предвкушала его
благодетельное воздействие. Она преломляла хлеб с братьями во Христе.  Она
обменивалась с ними  опытом,  подлинным  и  вымышленным.  Охваченная  этим
доверчивым предвкушением вечной  славы,  которая  дана  в  удел  истинным,
правоверным баптистам, вся словно  в  отблесках  благодатного  внутреннего
света, прокладывала она себе путь среди  скопищ  отверженных,  наполнявших
улицы Кэмден-тауна. И вела за руку свое единственное Сокровище.
   Чувствуя себя в безопасности под ее охраной,  Эдвард-Альберт  высовывал
язык или строил рожи детям  вечной  погибели,  проходившим  мимо  него  на
страшный суд, либо тянул назад, чтобы поглазеть на витрины  магазинов.  Не
обходилось и без короткой борьбы, когда взгляд его падал на афишу у  входа
в недавно  открывшееся  кино.  Кроме  того,  в  этом  нежном  возрасте  он
испытывал непонятное желание дергать девочек за волосы  и  уже  дважды  не
устоял против соблазна.
   Уличенный, он упорно отрицал  свою  вину.  В  обоих  случаях  произошла
уличная сцена; жестокие нападки и дерзкие ответы.
   Он утверждал, что девочки - дрянные лгуньи. Мать не верила  обвинениям,
да и сам он почти не верил, что мог сделать это.



4. ЖИВОТНОСТЬ ЖИВОТНЫХ

   М-сс Тьюлер не могла допустить, чтобы какая-нибудь нянька встала  между
ней и ее Сокровищем. Пока он был маленький, она сама, гордая и бдительная,
катала его каждый день в  колясочке  по  Кэмден-хиллу  или  Риджент-парку.
Когда Эдвард-Альберт обнаружил признаки  расположения  к  собакам  и  стал
тянуться к ним, лепеча "гав-гав", она сразу же пресекла это.
   - Никогда не трогай чужих собак, - заявила она  ему.  -  Они  кусаются.
Укусят, заразят бешенством, и ты взбесишься и будешь бегать и кусать  всех
кругом. И те, кого ты укусишь, взбесятся.
   В глазах  ребенка  мелькнуло  выражение,  говорившей  о  том,  что  эта
перспектива показалась ему не лишенной привлекательности.
   - И ты будешь кричать при виде воды и  умрешь  в  ужасных  мучениях,  -
продолжала она.
   Проблеск интереса угас.
   Кошек Эдвард-Альберт тоже приучен был бояться: у них колючки в лапах.
   Иногда эти колючки бывают ядовитые.  Очень  часто  люди  заболевают  от
кошачьих царапин. Кошки заносят в дом корь. Они не любят человека, хоть  и
ласкаются к нему с мурлыканьем. А однажды она  слышала  страшную  историю,
которую необходимо было сейчас же рассказать обожаемому сыночку, о  кошке,
которая лежала, мурлыкая, на коленях у своей маленькой хозяйки и  смотрела
ей в глаза - не отрываясь, смотрела в глаза, а потом вдруг вцепилась в них
когтями...
   В конце концов у Эдварда-Альберта возникло отвращение к  кошкам,  и  он
объявил, что не может выносить их присутствия в комнате. У него  появилась
идиосинкразия  к  кошкам,  как  теперь  принято  выражаться  -  громко   и
неправильно. Но иногда он вовсе не замечал, как кошки подходили к нему,  и
это противоречило подобному утверждению. Лошадей он тоже боялся,  понимая,
что спереди и сзади они одинаково опасны для человеческой жизни.  Овец  он
любил пугать и гоняться за ними, но в один ужасный  день  в  Риджент-парке
старый баран повернулся к нему, затряс рогами и обратил его в бегство.  Он
с криком бросился к матери, и  та,  бледная,  но  решительная,  вмешалась,
пошла навстречу опасности и  очень  быстро  устранила  ее,  несколько  раз
раскрыв и закрыв свой серый с  белым  зонтик.  Теперь  он  мог  без  риска
проявлять свою храбрость только  перед  недавно  привезенными  из  Америки
серыми белками. Иногда он кормил их орехами,  но  как-то  раз,  когда  они
слишком осмелели и попробовали взобраться по его ногам и побегать по нему,
он стал отбиваться от них  ударами.  Случайный  прохожий  обратил  на  это
внимание матери, но она взяла его под свою защиту.
   - От них можно набраться чего угодно, - сказала она. - Они  ведь  полны
блох, а он ребенок нежный, чувствительный.
   Таковы  были  выработавшиеся  у  Эдварда-Альберта  реакции  на  местную
лондонскую фауну. Его сведений о более резких экстравагантностях,  которые
природа  разрешила  себе  после  грехопадения  человека,  были  почерпнуты
главным образом из книг. Он придумал для  собственного  удобства  чудесное
электрическое ружье, убивающее без промаха и не требующее перезаряжения, и
постоянно держал его под рукой,  когда  в  мечтах  блуждал  по  серебряным
просторам морей. В темных углах дома и  у  него  под  кроватью  скрывались
гориллы и медведи, и ничто на свете не  заставило  бы  его  покинуть  свое
убежище под одеялом после того, как его этим одеялом укрыли. Он знал,  что
четыре ангела-хранителя бдят над ним, но ни у одного  из  них  не  хватало
смелости или  сообразительности  заглянуть  под  кровать.  Если  он  ночью
просыпался, их никогда не было на месте.  Он  лежал,  слушая,  как  что-то
ползает, и  всматриваясь  в  какие-то  смутные,  неопределенные  тени,  но
наконец не выдерживал и громко звал мать.
   - Опять приходил этот скверный медведь? - спрашивала  она,  наслаждаясь
своей ролью защитницы.
   Она никогда не зажигала света и не убеждала его в неосновательности его
страха. Так он научился ненавидеть животных всякого вида и  любой  породы.
Это были его враги, и в зоопарке он делал гримасы и высовывал  язык  самым
опасным зверям за решеткой. Но всех превзошел мандрилл.
   После мандрилла м-сс Тьюлер и ее сын некоторое время шли молча.
   Есть вещи, которых нельзя передать словами.
   У обоих было такое ощущение, что животным - всем без исключения - вовсе
не следовало бы  существовать  и  что,  приходя  в  зоопарк,  люди  только
поощряют его обитателей быть тем, что они есть.
   - Хочешь покататься на слоне, душенька? - спросила м-сс  Тьюлер,  чтобы
нарушить неловкое молчание. - Или пойдем  посмотрим  хорошеньких  рыбок  в
аквариуме.
   Эдвард-Альберт стал было склоняться к катанию на слоне. Но  он  пожелал
прежде получше рассмотреть его. Ему пришло в голову, что хорошо  бы  сесть
рядом с вожатым и получить разрешение колотить слона по голове.  Но  когда
он увидел, как слон берет у публики из рук программы и газеты,  и  поедает
их, и самым доверчивым образом передает вожатому монеты, и когда  вдруг  к
Эдварду-Альберту  просительно  протянулся  влажный  хобот,  Эдвард-Альберт
решил лучше уйти домой. И они ушли.



5. ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО

   Домашний очаг,  где  протекало  духовное  развитие  Эдварда-Альберта  в
критический  период,  охвативший  девять  лет  после  смерти   его   отца,
представлял собой меблированную квартиру на втором  этаже.  Эдвард-Альберт
занимал  в  ней  маленькую  заднюю  комнату.  По  счастливой  случайности,
квартира была без ванной, так что  до  самой  смерти  матери  он  совершал
еженедельное полное  омовение  скромно:  в  перекосной  ванне,  в  которую
выливался большой бидон теплой воды, причем  вся  операция  происходила  в
материнской комнате под бдительным материнским взглядом. Комната по фасаду
служила столовой и залой; там был балкон,  откуда  мальчик  мог  наблюдать
проделки своих сверстников, свободно резвившихся внизу на улице.  По  этой
улице он ходил с матерью в школу и обратно или за покупками. Он сторонился
собак и никогда не отвечал на  вопрос  прохожего.  А  когда  раз  какой-то
мальчик из простых крепко ударил его кулаком в спину, он пошел дальше,  не
оглядываясь, как будто ничего не случилось. Но  потом  изобретал  страшные
способы мести. Только попадись этот мальчишка еще раз!..
   Это спокойное, уединенное жилище сдавалось с обстановкой.  М-сс  Тьюлер
никогда не имела ничего своего, хотя они  с  мужем  часто  толковали,  что
хорошо бы обзавестись своим домиком, купив мебель в рассрочку. Но, как  мы
видели, ни тот, ни другой не умели принимать быстрых решений.
   Обивка кресел и дивана была скрыта от людских глаз, и увидеть ее  можно
было разве только украдкой. Мебель покрывали чехлы из линялого  ситца  или
потертого  кретона,  дважды  в  год  поочередно  друг  друга  сменявшие...
Двустворчатая дверь отделяла залу от спальни м-сс  Тьюлер.  В  зале  стоял
буфет и книжный шкаф и висели картины:  красивая  гравюра  с  изображением
оленя, преследуемого  охотниками,  вид  Иерусалима,  королева  Виктория  и
принц-супруг с убитой ланью, егерями и т.д.  -  в  pendant  к  оленю  -  и
большое, внушительное изображение Валтасарова пира. Круглый  стол,  резная
полка над камином и большое ведерко, куда  входило  угля  на  полшиллинга,
дополняли убранство.
   М-сс  Тьюлер  прибавила  к  этому  множество   сувениров,   безделушек,
фотографий в рамках и без рамок, изящных  украшений,  так  что  получилось
очень мило и уютно. Она подумывала одно время,  не  купить  ли  пианино  в
рассрочку, но так как сама не играла, то побоялась, как  бы  не  подумали,
что она хочет пустить пыль в глаза.
   В детстве Эдварда-Альберта совсем  не  было  музыки,  если  не  считать
фисгармонии и бесконечных гимнов в церкви да шарманки за окном. Граммофон,
пианола, радио еще не успели потревожить невозмутимый покой домашней жизни
англичан, ее тишину, которую нарушали по временам только кашель,  чиханье,
шелест перевертываемой страницы, потрескивание дров  да  характерный  храп
газовых  рожков,  чей  свет   дополнялся   затененным   сиянием   солидной
керосиновой лампы, стоящей  на  суконной  подстилке  посредине  обеденного
стола. У лампы был стеклянный резервуар, и стоило до нее дотронуться,  как
руки начинали издавать слабый, но упорный запах керосина. По воскресеньям,
когда наденешь чистое белье, вдруг пахнет лавандой. И  в  эту  пропитанную
ароматами тишину вдруг  врезались  "голоса  лондонской  улицы"  -  выкрики
торговцев жареными каштанами, печеной картошкой и тому подобного.
   На камине находилась рекламная открытка, которую м-сс Тьюлер  раскопала
в  одном  магазине  среди   объявлений,   рекламировавших   "Меблированные
квартиры" и "Чай". На открытке стояли  три  слова,  которым  суждено  было
через много лет превратиться в национальный лозунг:  "Безопасность  прежде
всего". Не представляю себе, какая вспышка ясновидения вдохновила  авторов
этого лозунга и какую именно опасность имел он целью предотвратить. Но  он
был дан и встретил живой отклик в сердце м-сс Ричард Тьюлер.
   По сравнению с нашей  современной  бурной  жизнью  такое  существование
может показаться расслабляющим.  Но  в  комнатке  Эдварда-Альберта  имелся
более сильный призыв к его чувствам - на этот раз религиозным. Там  висела
раскрашенная картинка, изображавшая Спасителя  среди  детей,  с  надписью:
"Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне,  ибо  таковых  есть
царствие небесное".
   Почему-то Эдварду-Альберту не удавалось отождествить себя ни с одним из
этих розовых младенцев. Он их терпеть не мог, каждого в отдельности и всех
вместе. Остальные украшавшие  его  комнату  картины  на  религиозные  темы
оставляли его совершенно равнодушным. Он просто старался  не  смотреть  на
них. Но иные из пояснительных текстов тревожили его. Особенно "Око Твое на
мне, Господи". Эта надпись ему не нравилась.  Она  не  нравилась  ему  все
сильней, по мере того как из прежнего малыша  он  превращался  в  большого
мальчика.
   Он находил, что это нечестно. Неужели от Него ничто не может  укрыться?
Он видит, скажем, сквозь одеяло  и  простыню?  Видит  все,  что  под  ними
делается? В этом упорном взгляде было что-то бесцеремонное.
   Так произошла первая встреча Эдварда-Альберта с сомнением.
   В душу его ни разу не проникал ни малейший луч любви к божеству - Отцу,
Сыну или Духу Святому. Он считал, что этот страж и каратель таит  безумные
замыслы относительно мира и что он послал своего Единственного Сына только
для того, чтобы еще больше  увеличить  вину  своих  беспомощных  созданий.
Таковы были мысли и чувства Эдварда-Альберта.  Я  не  критикую:  я  только
передаю  факты.  Раз  Господь  Бог  всемогущ  и   беспощаден,   надо   его
умилостивлять - безопасность  прежде  всего  -  и  не  допускать  ни  тени
протеста даже в глубине своей маленькой темной души. Ему язык не высунешь.
Нет, нет.
   А протоколирующий Ангел все записывает!
   Эдвард-Альберт сомневался, но ни в  коем  случае  не  отрицал.  Подобно
большинству верующих, он ухитрялся смягчать остроту вопроса.  Он  проявлял
находчивость.
   - Ну пусть ему все видно, - рассуждал он. - Но ведь нельзя же все время
на каждо