ет отмечено, что в течение столетий  во
всем мире биллионы людей (употребляя слово "биллионы" не в американском, а
в английском значении [то есть в значении миллиона миллионов, а не  тысячи
миллионов]) "учились французскому языку, но так и не выучились".  Поистине
неисчислимы знания, которыми человечество стремилось овладеть, но так и не
овладело! Побои, оставление без  обеда,  окрики  и  брань,  принудительное
соревнование, бутафорские экзамены, присуждение  дутых  степеней,  мантии,
шапочки, отличия - целый парад учености. А результат?
   Человечество еще плохо отдает себе отчет в том, чем оно  обязано  своим
учителям. Но начинает подозревать.
   В тусклом  и  быстро  окостеневшем  уме  Эдварда-Альберта  по  временам
брезжила мысль, что ведь иные каким-то таинственным путем сумели "одолеть"
французский. Тут не одно только очковтирательство.
   Он стал внимательно следить за  мисс  Пулэй.  Может  быть,  она  только
делает вид, что понимает, а потом сама все придумывает? Нет, она как будто
понимала на самом деле и повторяла то, что поняла.
   Впрочем, рассуждал Эдвард-Альберт, он  и  не  собирается  разговаривать
по-французски. Так чего же беспокоиться? Если ему и нужен французский,  то
для того, чтобы сдать экзамен, и только. Но все же...



15. ТО, ЧЕГО ОН НЕ ЗНАЛ

   Представления Эдварда-Альберта об окружающем были  довольно  смутны  по
вине укоренившейся в нем  привычки  оставлять  без  внимания  то,  что  не
относилось непосредственно к нему, - и  этому  еще  способствовала  тайна,
которая окутывала дневное  времяпрепровождение  большинства  жильцов  м-сс
Дубер. Эдварду-Альберту и в голову не приходило, что м-р Харольд Тэмп  жил
почти целиком на заработок жены. Версия о  какой-то  сложной  литературной
работе, которой она будто бы занималась, служила ширмой  для  ее  истинной
деятельности, протекавшей в одной дурно проветриваемой швейной  мастерской
на Шефтсбери-авеню, которой она довольно  сурово,  но  успешно  управляла.
Харольд Тэмп в хорошую погоду сидел в каком-нибудь парке, а  в  холод  или
дождь укрывался под гостеприимным кровом Сельфриджа на  Оксфорд-стрит  или
созерцал человеческий поток на одном из вокзалов в  расчете  на  случайный
разговор, из  которого  воспоследует  предложение  дать  несколько  уроков
дикции или выступить в концерте. А в  период  финансового  процветания  он
подавался в сторону  Ипподрома  и  там,  угощая  и  угощаясь,  обменивался
воспоминаниями о прежних успехах с разными  родственными  душами,  бойцами
старой гвардии, стреляными воробьями. Тут ему иной раз случалось  услышать
о представляющихся возможностях, однако по большей части  эти  возможности
исчезали прежде, чем он успевал  ими  воспользоваться.  Но  Эдвард-Альберт
рисовал себе его времяпрепровождение за стенами пансиона совершенно иначе.
Ему представлялась большая классная  комната  и  посреди  нее  -  Харольд,
управляющий большим мощным хором.
   Харольд: Ве-е-есь м-иррр те-а-трр.
   Хор (громоподобно, в унисон): Ве-е-есь миррр те-а-а-трр.
   Эдвард Тьюлер не подозревал, что молодая особа,  фамилия  которой  была
мисс Пулэй, а имя составляли одну из ее  личных  тайн,  вовсе  не  врач  с
обширной практикой, а регистраторша  у  одного  окулиста,  где  она  ведет
запись больных и помогает во  время  приема,  направляя;  свет  и  подавая
разные зеркала и стекла. А  старый  мистер  Блэйк,  относившийся  с  такой
острой ненавистью к презрением ко всем известным ученым на том  основании,
что они будто бы присваивают себе труд других, гораздо  более  талантливых
работников, - всего лишь отставной лаборант Университетского колледжа.
   Не догадывался наш герой и о том, что скромная изящная вдова, постоянно
ссылавшаяся на "своего друга  леди  Твидмэн"  -  ту  самую  леди  Твидмэн,
которая всегда высказывает такие авторитетные и здравые суждения по поводу
порчи  нравов,  -  внезапно  исчезла  из  пансиона   оттого,   что   после
многочисленных предупреждений попалась с поличным при совершении  кражи  в
магазине. Мировой судья решил примерно наказать  ее  в  назидание  другим.
Леди Твидмэн на него не подействовала.
   - Если эта леди Твидлум... Ах, Твидмэн? Ну, Твидмэн... если  она  может
поручиться за вашу честность, почему она не явилась и не сделала этого?
   Эдвард-Альберт  слышал,  как  м-сс  Дубер  в  разговоре  с  мисс  Пулэй
употребила слово "клептомания", но это  ничего  ему  не  объяснило.  Вдова
внезапно исчезла, и имя дорогой леди Твидмэн больше не упоминалось.  А  он
продолжал свое существование с тем же безразличием  к  окружающему,  и  ее
отсутствие ничего для него не изменило. Просто еще одним,  кого  можно  не
слушать, стало меньше.
   Ему  понадобилось  много  времени  даже  на  то,  чтобы  разобраться  в
персонале пансиона м-сс Дубер.  Помощницей  у  нее  была  племянница  м-ра
Дубера.  Сам  м-р  Дубер  "занимал  положение"   в   Сити,   связанное   с
необходимостью каждое утро уходить в определенный час. Собственно  говоря,
он  не  был  ни  директором  компании,  ни  биржевым  маклером.   Он   был
просто-напросто уборщиком и швейцаром и на работе носил  зеленый  суконный
фартук. Но как только он снимал его и пускался в  обратный  путь,  к  нему
тотчас же возвращалась солидность человека с положением, и  Эдвард-Альберт
так никогда и не проник в его тайну. Говорил  он  мало  и  все  больше  об
акциях и фондах. Его советы  по  части  выгодных  спекуляций  и  надежного
помещения капитала были всегда очень дельны. Старый м-р  Блэйк  потихоньку
да полегоньку, в ожидании какой-нибудь крупной  удачи,  всецело  доверялся
его руководству.
   Затем шла Гоупи. Гоупи была родственница, которая  ссудила  м-сс  Дубер
свои сбережения, получив право на одну половинную долю в  предприятии,  но
так как м-сс Дубер не имела возможности вернуть ей долг, а ей некуда  было
деваться, она осталась в качестве домашнего фактотума и  крепко  держалась
за место  при  собственных  деньжатах,  пока  они  еще  не  растаяли.  Для
Эдварда-Альберта и остальных обитателей пансиона она  была  просто  Гоупи,
нечто само собой разумеющееся, вроде молочницы или атмосферного  давления.
Ее принимали как должное. Трудно было  представить  себе  жизнь  без  нее.
Попроси ее о чем угодно, и она всегда - в большей или  меньшей  степени  -
исполнит просьбу.
   Строптивые и ненадежные служанки то и дело менялись.
   Одна  из  них,  проходя  мимо  Эдварда-Альберта  по  лестнице,   весело
заговорила с ним в таких непристойных и бесстыдных выражениях, что он ушам
своим не поверил. Потом она ухмыльнулась ему через плечо и дополнила  свои
слова еще более циничным жестом.
   - Ухожу, миленький, - прибавила она. - Какая жалость!
   Ошеломленный, он остановился на площадке. Потом медленно побрел к  себе
в комнату. Этого не может быть. Таких вещей не бывает. И все равно  -  она
уходит.
   После этого при виде служанок ему всегда становилось  не  по  себе.  Он
следил за ними взглядом, колебался и,  как  только  они  подходили  ближе,
бежал в испуге.
   Когда  в  пансионе  освобождалась  комната,  в   окне   первого   этажа
приклеивали, билетик и появлялись  временные  жильцы,  из  проезжих  -  на
два-три дня, на неделю. Среди них попадались чудные, даже неприятные люди.
Если  это  бывали  одиночки,  они  коротали  время  за  книгой.  Если   их
оказывалось несколько, они сидели и шептались по углам. Иногда они  играли
в незнакомые карточные игры. С ними здоровались  из  вежливости,  и  потом
никто не обращал на них внимания. Разве только Гоупи,  которая  болтала  с
ними о лондонских достопримечательностях, об автобусах, о метро. И  о  чем
только им вздумается...



16. МАЛЬЧИК ПРЕВРАЩАЕТСЯ В МУЖЧИНУ

   В такой обстановке начался для  Эдварда-Альберта  Тьюлера  тот  длинный
путь наблюдений, опыта, усилий и исследований, который  составил  основное
содержание его метаморфозы - осознания необходимости зарабатывать на жизнь
и найти свое место в огромной  неустойчивой  системе,  представляющей  мир
взрослых людей. Он был слишком молод, чтобы его могла  серьезно  затронуть
мировая война 1914-1918 годов. После того как  улеглось  первое  волнение,
вызванное мыслью о том, что мы воюем, этот источник  расширения  кругозора
иссяк. Эдвард-Альберт не приобрел привычки читать газеты. Он  отпраздновал
заключение  перемирия  как  горделивое  доказательство  того,  что   "мы",
англичане,  как  всегда,  победили,  и  после  этого  совершенно  перестал
интересоваться международными делами. Как мы увидим, он был очень удивлен,
когда в 1939 году снова началась война.
   С  чувством  большой  ответственности  приступил  он   к   занятиям   в
Кентиштаунском колледже. У него был очень серьезный разговор с  директором
относительно будущего. Мысль  о  должности  банковского  клерка  оказалась
совершенно неосуществимой; что же касается экзамена на аттестат  зрелости,
то по этому  поводу  директор  вовсе  не  разделял  восторгов  кэмденского
библиотекаря.
   - Требования, знаете, довольно жесткие. Три языка: латынь,  французский
и либо греческий, либо немецкий.
   - Немецкий для меня то же, что и греческий, - признался Эдвард-Альберт.
   - И само по себе это не очень интересно, если вы не  собираетесь  стать
учителем. Но вот что я сделал бы на вашем месте, - продолжал директор. - Я
прослушал бы у  нас  курс  коммерческого  делопроизводства  и  получил  бы
квалификационное свидетельство. Должен вам  сказать,  что  есть  несколько
учреждений, например, "Норс-Лондон Лизхолдс",  которые  комплектуют  почти
весь свой  служебный  персонал  из  наших  слушателей.  Мы  за  это  берем
небольшие комиссионные, когда окончивший получит должность. Вот  это  дело
верное. Жалованье, правда, небольшое, но рабочий день хорошо  распределен:
с девяти до часу и с двух до шести. И, кроме того, вы  можете  по  вечерам
повышать свою квалификацию у нас, а потом сдать экзамен на право  занимать
низшие должности в  государственных  учреждениях  или  что-нибудь  в  этом
роде...
   Эдвард-Альберт нашел совет солидным,  дельным  и  последовал  ему.  При
второй попытке он добился  квалификационного  свидетельства  и  сейчас  же
поступил в "Норс-Лондон Лизхолдс", после  чего  пробовал  посещать  еще  с
десяток разных вечерних курсов, но ни одних не кончил и  так  и  не  пошел
дальше. Ни на шаг.
   Определенной цели у него не было. Он превратился  в  вечного  студента.
Садился на одно из задних мест в аудитории и даже не старался  следить  за
тем, о чем идет речь. Обычно в  нем  сразу  возникал  какой-то  внутренний
протест против лектора, мало-помалу, в ходе занятий,  превращавшийся  чуть
ли не в ненависть. "Откуда он все это знает? - спрашивал он себя. -  И  во
всяком случае" нечего так  задаваться.  Уж,  наверно,  нашлись  бы  такие,
которые сумели бы вывести его на свежую воду  с  его  трепотней,  если  бы
захотели. Не надо было связываться с этими  курсами.  Они  еще  хуже  тех,
последних". Если бы он умел незаметным образом высовывать  лекторам  язык,
он бы непременно так и делал.
   В  числе   прочего   он   посещал   занятия   по   истории   литературы
елизаветинского периода, по  ботанике,  по  теории  сочинения,  по  латыни
(элементарный  курс),  по  политической  экономии,  сельскому   хозяйству,
геологии, черчению и истории  греческого  искусства.  Но  и  ту  небольшую
способность сосредоточиваться, какая у него была, он  быстро  утратил  под
бременем напряженных забот, о которых мы узнаем в следующей главе.
   Когда ему только что исполнился двадцать  один  год,  с  ним  произошла
удивительная вещь. Одна из его  грез  с  избытком  осуществилась:  у  него
завелись деньги. Он получил  в  наследство  недвижимость  в  виде  жалкого
домишки в трущобах Эдинбурга,  при  реализации  которого  в  конце  концов
очистилась сумма в девять с лишним тысяч фунтов. Его  дядя  с  материнской
стороны  умер,  не  оставив  завещания,   и   он   оказался   единственным
родственником покойного. На первых  порах  он  даже  не  представлял  себе
размеров доставшегося ему сокровища. Это выяснилось постепенно.  Он  думал
получить "какую-нибудь сотню фунтов". Он даже  решил  было,  что  все  это
шутка Харольда Тэмпа, но почтовый штемпель был настоящий, эдинбургский. Он
посоветовался с м-сс Дубер, м-ром Дубером, Кольбруком и Махогэни, наконец,
с преподавателем государственного права в колледже. Все отнеслись к  этому
делу серьезно и дали полезные советы.
   Тогда  он  взял  в  "Норс-Лондон  Лизхолдс"  недельный  отпуск  в  счет
полагавшегося ему десятидневного и поехал в Шотландию выяснить, как и что.
Все его советчики ждали чего-то большего, чем сотняжка.
   - Что же - тысчонка? - отважился он.
   - Может быть, и больше, - возразил м-р Дубер. - Гораздо больше.
   Эдвард-Альберт стал смелей в своих ожиданиях. Упорные мечты подготовили
его к крупной жизненной удаче. Он был взволнован, но  не  потерял  головы,
когда узнал о размерах и форме привалившего ему наследства.  Он  обнаружил
неожиданную деловитость.
   - Я не могу управлять этой недвижимостью,  как  вы  ее  называете:  для
этого надо быть здесь, на месте. Так что, если  кто-нибудь  желает  купить
ее, я готов продать. Чего бы я хотел,  так  это  иметь  закладные,  первые
закладные и от разных лиц - необходима осторожность. Я немножко понимаю  в
закладных. И мне хотелось бы, если можно, поручить все дело  фирме  Хупер,
Киршоу и Хупер... Знаете, сэр Рэмбольд Хупер.
   После этого все  в  Эдинбурге  стали  с  ним  чрезвычайно  почтительны,
заложили его недвижимость очень продуманно и правильно,  и  Эдвард-Альберт
вернулся в Лондон в настоящем вагоне первого класса с  невероятно  мягкими
голубыми сиденьями, белыми кружевными подголовниками,  кранами  с  горячей
водой и прочими удобствами, тихонько посвистывая себе под нос и раздираясь
между желанием  рассказать  каждому  о  своем  наследстве  и  решением  не
рассказывать о нем лишнего.
   Смутные и волнующие мечты владели им. Вы  узнаете  о  них  подробнее  в
следующей книге.  Во  время  этого  обратного  путешествия  он  ничего  не
предвидел, но многое предвкушал. Ничто из предвкушаемого  не  сбылось.  То
неопределенное, что  беспрестанно  фигурирует  в  громоздких  классических
диссертациях о греческой  трагедии  под  именем  "ananke"  [рок  (греч.)],
видимо, село в тот  же  поезд  и  на  всех  парах  устремилось  за  ним  в
Скартмор-хауз.
   С этого момента м-р Джеме Уиттэкер и м-р Майэм  незаметно  исчезают  из
жизни Эдварда-Альберта, а тем самым и из нашего повествования.
   - Теперь с нас  снимаются  все  обязанности  относительно  паршивца,  -
объявил м-р Джеме Уиттэкер и совершенно перестал думать  о  нем.  Это  его
последние слова в нашей драме.
   Официальное удаление со сцены м-ра Майэма произошло еще раньше.
   Ликвидация его опекунства была произведена Хупером, Киршоу и Хупером  с
величайшей  корректностью  и   пунктуальностью.   Выплаты   по   закладной
производились аккуратно, и отчетность почтенного  опекуна  была  в  полном
порядке.  Переход  совершился  без  сучка  без  задоринки.  По   обоюдному
свободному согласию остаток в  тысячу  фунтов  в  течение  нескольких  лет
оставался нетронутым.
   Таково было официальное удаление м-ра Майэма  со  сцены.  Но  до  конца
жизни Эдварда-Альберта какая-то тень м-ра Майэма нет-нет  да  всплывала  в
его сознании.
   М-р  Майэм   фигурировал   в   религиозных   кошмарах,   сопровождавших
расстройство желудка и инфлюэнцу, которыми  Эдвард-Альберт  заболел  после
того, как чудесным образом, через посредство внезапного  ливня,  принужден
был выслушать евангелическую проповедь.
   - Тесны врата, - вещал евангелист, - и узок путь.
   Это были первые  слива,  которые  услышал  Эдвард-Альберт,  как  только
вошел. Сколько раз называл он м-ра Майэма  узким!  Узок  путь.  Необходима
осторожность. По обе стороны - ад.
   С быстрой изменчивостью сонной грезы м-р Майэм являлся ему то  в  своем
собственном виде, то в виде самого господа бога, справедливого и грозного,
который,  согласно  высшим  христианским   авторитетам,   создал   грешное
человечество с целью безжалостно загнать его в ад, на вечные муки. Однажды
это ласковое божество нависло над Эдвардом-Альбертом и стало  осыпать  его
драконовыми  углями  из  какого-то  бездонного   ведерка.   Эдвард-Альберт
беззвучно закричал, как кричат в стране снов.
   Он проснулся, оцепенев от ужаса,  и  несколько  дней  жил  с  ощущением
мертвящего страха в душе.
   Он боялся ложиться спать, боялся этих часов одержимости Богом.
   Но тут  ничего  нельзя  было  поделать.  Только  набраться  мужества  и
терпеть. Как жить без сна? И со временем все это  было  вытеснено  из  его
сознания, по мере того как шло  выздоровление  и  вступал  в  силу  другой
важнейший  для  человеческой  метаморфозы  комплекс   побуждений:   натиск
устремленных к единой цели потребностей пола. Мы расскажем об этом  с  той
же беспристрастной правдивостью, какую мы соблюдали до сих пор, - не  щадя
ни запоздалых иллюзий, ни природной стыдливости читателей и автора.




КНИГА ТРЕТЬЯ. ЖЕНИТЬБА, РАЗВОД И ПЕРВЫЕ ЗРЕЛЫЕ ГОДЫ
ЭДВАРДА-АЛЬБЕРТА ТЬЮЛЕРА


1. ВИД "HOMO ТЬЮЛЕР"

   Я рассказываю несложную историю  жизни  одного  лондонца  и  обещал  не
выходить из рамок простого  объективного  повествования;  однако  мне  уже
пришлось дополнять изложение событий и  фактов  замечаниями  более  общего
характера, чтобы придать рассказу определенную  историческую  перспективу.
Это все равно,  как  если  даешь  показания  об  убийстве,  совершенном  в
открытом море: нужно по возможности упомянуть долготу и широту, на которых
находилось  судно.  Оказалось,   например,   необходимым   отметить   роль
феодальных  и  христианских  традиций,  без  чего  изложение  осталось  бы
непонятным просвещенному американскому, русскому или китайскому читателю и
не  имело  бы  никакой  цены  для  потомства,  для  которого  оно,   ввиду
теперешнего недостатка бумаги, главным образом предназначается.  А  теперь
мы должны  посвятить  краткую,  но  насыщенную  содержанием  главу  новому
отступлению, чтобы  еще  более  расширить  круг  ассоциаций  и  определить
положение Тьюлера  не  только  с  точки  зрения  земных  координат,  но  и
относительно всей звездной вселенной, относительно пространства, времени и
идеалов...
   Мы уже обращали внимание читателей на  ту  общую  метаморфозу,  которую
Тьюлер пережил при выходе из стадии головастика.  Придется  еще  ненадолго
остановиться на этом, так как это поможет нам уяснить, почему его любовная
жизнь, если можно так назвать ее, имела по природе своей столь мало общего
с  тем  простым,  цельным,  волнующим  и  даже  прекрасным   романтическим
чувством,  которое  литература  нашей  сегодняшней  общественной  формации
консервирует для вдохновения потомства.
   В романах и пьесах той, теперь уже быстро исчезающей эпохи, из  которой
мы вышли оглушенные и растерянные,  словно  жители  города,  подвергшегося
ожесточенной бомбежке, - в этой литературе,  говорю  я,  действующие  лица
изображаются "влюбленными" друг в друга. Эта  "влюбленность"  представляет
собой  особую  сосредоточенность  желаний  и  симпатий   на   определенном
"предмете",  всегда  другого  пола,  исключающую  всякий  другой  интерес.
Действующие  лица   впадают   в   это   состояние   помимо   своей   воли.
Предполагается, что способность впадать в него и есть общее свойство  всех
представителей человеческого рода, достойных фигурировать в печати.
   Распутник - человек, у  которого  это  состояние  менее  устойчиво,  но
покуда оно длится, оно у него  так  же  сильно  и  неподдельно,  как  и  у
порядочного человека. И многие негодяи становятся негодяями  в  результате
отвергнутой и несчастной любви. Жизненные трагедии состоят в  том,  что  А
влюблен в Б, тогда как Б любит В или вообще  не  отвечает  А  взаимностью.
Теневая сторона любви проявляется, когда Б  из  меркантильных  соображений
делает вид, будто люби