а.
   Решив отложить это дело до завтра  и  посвятить  утро  выяснению  своих
отношений с мистером Мэннингом, она изорвала немало черновиков  и  наконец
сочинила следующее письмо:

   "Дорогой мистер Мэннинг, мне очень  трудно  отвечать  на  Ваше  письмо.
Надеюсь, Вы не будете возражать, если я прежде всего скажу о том, какую Вы
оказали  мне  честь,  удостоив  меня  столь  возвышенного   и   серьезного
отношения; и еще я хотела бы, чтобы Ваше письмо не было написано".

   Прежде чем продолжать, Анна-Вероника перечла написанное.
   - Интересно знать, - сказала она, - зачем писать все это? Ну, сойдет, -
решила она, - я и так уже слишком расписалась.
   И она продолжала, безнадежно пытаясь выражаться просто и ясно:

   "Видите ли, мы с Вами были добрыми друзьями, а  теперь,  нам,  пожалуй,
будет трудно сохранить эту дружбу  на  прежних  основаниях.  Но  если  это
возможно, я буду рада. Дело в том, что я считаю  себя  слишком  молодой  и
несведущей для замужества. Я недавно думала об этих вещах, и, мне кажется,
для девушки замужество самое значительное  событие  в  ее  жизни.  Оно  не
является просто одним из важных событий, это самое важное событие, и  пока
она не познает жизнь гораздо лучше, чем я, как ей на это решиться? Поэтому
прошу Вас забыть о том, что Вы мне написали, и простить меня за мой ответ.
Я хочу, чтобы Вы относились ко мне просто как к  человеку  и  вне  всякого
вопроса о замужестве.
   Надеюсь,  Вы  в  состоянии  это  сделать,  потому  что  я  очень   ценю
друзей-мужчин. Мне будет  весьма  жаль,  если  Вы  перестанете  быть  моим
другом. Нет для девушки, по-моему, лучше Друга, чем мужчина,  если  он  на
несколько лет старше ее.
   Вероятно, до Вас уже дошли слухи о том шаге, который я совершила,  уйдя
из дому. Весьма возможно. Вы будете сильно осуждать меня за  это.  Не  так
ли? Может быть, Вы объясняете мое поведение приступом детской  обидчивости
из-за того, что отец запер меня, когда я хотела пойти на бал, а  он  этого
не одобрял. На самом деле все гораздо глубже. В Морнингсайд-парке  у  меня
было такое чувство, будто я больше не буду расти, будто мне заслонили свет
жизни и, как говорят в ботанике, этиолировали. Я была,  точно  марионетка,
которая делает то, что ей велят, и говорит, когда ее дергают за веревочку.
А  я  хочу  быть  самостоятельным  человеком  и  сама  дергать  веревочку.
Предпочитаю испытывать заботы и трудности, лишь бы меня не опекали. Я хочу
быть самой  собой.  Интересно,  может  ли  мужчина  до  конца  понять  это
страстное желание? У меня это очень страстное желание. Итак, я уже  не  та
девочка, которую Вы знавали в Морнингсайд-парке. Теперь я молодая девушка,
которая жаждет работы, свободы и саморазвития. Именно так,  как  я  Вам  и
говорила, когда мы с Вами беседовали в первый раз.
   Надеюсь, Вы все это поймете правильно, не будете на  меня  обижены  или
ужасно шокированы и в отчаянии от моих поступков.
   Искренне Ваша - Анна-Вероника Стэнли".


   Днем она продолжала поиски комнаты. Пьянящее ощущение новизны сменилось
более деловым настроением. Анна-Вероника направилась к северу от Стрэнда и
очутилась на каких-то странных и подозрительных улицах.
   Девушка никогда не думала, что жизнь  может  выглядеть  такой  мрачной,
какой она предстала перед ней в начале  ее  поисков.  Анна-Вероника  вновь
столкнулась с одной из тех сторон жизни, о которых ее приучили не  думать,
о которых, может быть, инстинктивно, она  и  не  склонна  была  думать;  о
чем-то, упорно лезущем в глаза, несмотря на все ее душевное  сопротивление
и  на  предубежденность  чистой  и  мужественной  девушки,   вышедшей   из
Морнингсайд-парка так, как выходят из погреба  в  свободный  и  просторный
мир.  Одна-две  квартирные  хозяйки  отказали  ей  с  непонятным  для  нее
притворно-добродетельным видом.
   - Мы не сдаем дамам, - заявили они.
   Анна-Вероника пошла окольным путем via [через (лат.)] Теобальд-роуд,  в
район Титчфилд-стрит. Комнаты, которые она там осмотрела, были  грязны  до
неприличия, или невероятно дороги, или то и  другое  вместе.  А  некоторые
были украшены гравюрами, поразившими ее своей пошлостью и неуместностью, -
она до сих пор ничего подобного не видела. Девушка любила красоту,  любила
также красоту обнаженную, но  на  этих  картинах  были  изображены  только
округлости женского тела, притом вульгарно подчеркнутые. Окна  в  комнатах
были затемнены  портьерами,  на  полу  лежали  пестрые  ковры;  фарфоровые
статуэтки на камине также были особого рода. Несколько  квартирных  хозяек
сразу же заявили, что она им не подходит, и  просто  выпроводили  ее.  Это
тоже поразило Веронику.
   На многих домах лежал таинственный  отпечаток  худосочного,  пошлого  и
застарелого  порока;  сквозь  внешнюю  любезность  женщин,  которые   вели
переговоры о  комнатах,  проглядывали  жестокость  и  пренебрежение.  Одна
старая карга, близорукая,  с  трясущимися  руками,  назвала  Анну-Веронику
милочкой и  сделала  какие-то  замечания,  туманные  и  вульгарные,  смысл
которых, минуя слова, все же дошел до сознания молодой девушки.
   На время она прекратила  поиски  жилья  и  просто  шагала  по  мрачным,
грязным улицам, ошеломленная, встревоженная, видя жалкую изнанку  жизни  и
стыдясь своей глупой опрометчивости.  Ее  чувства  напоминали  переживания
индийца, прикоснувшегося к чему-то или  попавшего  в  какое-то  окружение,
оскорбительное для его касты. Она шла по улице мимо людей и глядела на них
со все растущим пониманием; ей повстречались девушки, одетые неряшливо и с
претензией, они вышли из этих кварталов и направлялись к Риджент-стрит. Ей
не пришло в голову, что они по  крайней  мере  нашли  способ  зарабатывать
деньги на жизнь и имеют материальное превосходство над ней. Ей не пришло в
голову, что, за исключением случайностей воспитания  и  характера,  у  них
такая же душа, как и у нее.
   Некоторое  время   Анна-Вероника   продолжала   идти   своей   дорогой,
разглядывая грязные, убогие улицы. Недалеко от северной  части  Юстон-роуд
низко нависшие, так сказать, моральные тучи стали рассеиваться,  моральная
атмосфера изменилась; на окнах появились чистые шторы, у парадных дверей -
чистые ступеньки, в чистых, светлых окнах - опрятные объявления:  "Сдаются
комнаты".
   Наконец  на  одной  улице  вблизи  Хемпстед-роуд  Анна-Вероника   нашла
необычно просторную и хорошо обставленную  комнату,  которую  ей  показала
высокая женщина с добрым лицом.
   - Вы, вероятно, студентка? - спросила высокая женщина.
   - Да, я учусь в Тредголдском женском колледже, - ответила девушка.
   Она  почувствовала,  что  таким  образом  сможет  избежать   объяснений
относительно своего ухода из дому и поисков работы. Комната  была  оклеена
зелеными обоями, быть может, слегка  выцветшими,  с  крупным  рисунком,  а
кресло и стулья обиты ситцем с ярким и веселым узором,  из  него  же  были
сделаны  и  занавески  на  окнах.  Круглый  стол  был  покрыт  не  обычной
"гобеленовой", а  гладкой  зеленой  скатертью,  которая  более  или  менее
подходила к цвету обоев. В уголке около камина она увидела  незастекленные
полки для книг. Ковер из драгета был не слишком потерт, а стоявшая в  углу
кровать застелена белым покрывалом.  На  стенах  не  висело  ни  чепуховых
картинок, ни библейских изречений, а лишь удачная репродукция  Валтасарова
пира да гравюра  на  стали,  исполненная  в  ранневикторианской  манере  с
приятной чернью. И женщина, показывавшая комнату, была высокого  роста,  с
понимающим взглядом и спокойными манерами вышколенной служанки.
   Анна-Вероника перевезла из гостиницы багаж, дала швейцару шесть  пенсов
на чай, а кучеру переплатила восемнадцать пенсов; распаковав книги и  вещи
и придав комнате более обжитой вид, она удобно уселась в кресло у  камина.
Она договорилась о чае, вареном яйце и консервированных персиках на ужин и
обсудила с квартирной хозяйкой, которая охотно пошла ей навстречу,  вопрос
о своем питании.
   - А теперь, - сказала  себе  Анна-Вероника,  оглядывая  свое  жилище  с
незнакомым ей до сих  пор  чувством  собственника,  -  каким  должен  быть
следующий шаг?
   Вечером она написала письмо отцу - это было трудно -  и  Уиджетам,  что
было легче. Письма ее очень подбодрили. Необходимость постоять за  себя  и
принять уверенный и спокойный тон во многом способствовала тому, что у нее
рассеялось чувство  беззащитности  в  этом  огромном  и  непонятном  мире,
который был полон зловещих неожиданностей. Анна-Вероника надписала  адреса
на конвертах, посидела над ними в задумчивости, затем вышла и опустила  их
в почтовый ящик. Потом ей захотелось вернуть обратно свое письмо  к  отцу,
перечесть его и, если подтвердится ее впечатление, переписать.
   Завтра он узнает ее адрес. Она подумала об этом с дрожью ужаса и вместе
с тем почему-то со смутным, затаенным чувством радости.
   - Милый мой папочка, - сказала она, - он поднимет страшный шум! Ну  что
ж, когда-нибудь это должно  было  случиться.  Авось  обойдется.  Интересно
знать, что он скажет?



6. УГОВОРЫ

   Следующее утро началось спокойно. Анна-Вероника сидела в своей комнате,
в своей собственной комнате, ела на завтрак яйцо и повидло и просматривала
объявления в "Дейли телеграф". Затем пришла телеграмма, а  потом  начались
уговоры и  увещания,  в  которые  пустилась  тетка.  Телеграмма  напомнила
Анне-Веронике о том, что у нее  для  приема  есть  всего-навсего  спальня;
отыскав  квартирную  хозяйку,  она   поспешно   добилась   ее   разрешения
воспользоваться гостиной, находившейся  на  нижнем  этаже  и,  к  счастью,
пустовавшей. Девушка просила, чтобы ее гостью сразу  проводили  туда,  так
как ей предстоит важная беседа. Тетка приехала в  половине  одиннадцатого,
одетая во все черное и в необычайно густой вуали с  мушками.  Она  подняла
вуаль с видом заговорщика, снимающего маску, и открыла лицо, распухшее  от
слез. Воцарилось молчание.
   - Моя  дорогая,  -  сказала  она  наконец,  отдышавшись,  -  ты  должна
немедленно вернуться домой.
   Анна-Вероника бесшумно прикрыла дверь и остановилась.
   - Эта история едва не убила твоего отца...  Особенно  после  истории  с
Гвен!
   - Я же дала телеграмму.
   - Он так тебя любит! Он так тебя любил!
   - Я дала телеграмму о том, что все благополучно.
   - Все благополучно!  Мне  никогда  в  голову  не  могло  прийти  ничего
подобного. Я и понятия не имела! - Она упала на стул, а ее руки  безвольно
опустились на стол. - Ах, Вероника, - сказала она, - уйти из дому!
   Тетка любила поплакать, заплакала  она  и  на  сей  раз.  Столь  бурные
чувства ошеломили Анну-Веронику.
   - Зачем ты это сделала? - твердила тетка. - Разве ты не могла открыться
нам?
   - Что я сделала? - спросила Анна-Вероника.
   - То, что ты сделала.
   - Но что я сделала?
   - Бежала. Ушла - и как ушла! У нас и в мыслях этого  не  было.  Мы  так
тобой гордились, возлагали на тебя такие надежды! Я считала, что ты  самая
счастливая девушка на свете. У меня и мысли не было о том, что я ошибаюсь.
Я делала все, что могла! Твой отец не спал всю ночь. Наконец  мне  удалось
уговорить его лечь в постель. Он все собирался надеть  пальто  и  ехать  в
Лондон разыскивать тебя. Мы были убеждены, что повторилась история с Гвен.
Гвен хоть оставила письмо на подушечке для булавок. А ты, Ви,  даже  этого
не сделала, даже этого!
   - Я же послала телеграмму, тетя, - ответила Анна-Вероника.
   - Это был настоящий удар. Ты не дала себе труда написать поподробнее.
   - Я сообщила, что все благополучно.
   - Гвен тоже сообщила, что она счастлива. До получения  телеграммы  твой
отец даже не знал о твоем уходе.  Он  как  раз  начал  сердиться,  что  ты
опаздываешь к обеду - ты ведь  знаешь  его,  -  и  в  это  время  принесли
телеграмму. Ничего не подозревая, он вскрыл ее,  а  прочитав,  стукнул  по
столу, отшвырнул столовую ложку и расплескал суп на скатерть. "Боже мой! -
сказал он. - Я разыщу их и убью его. Я разыщу их и  убью  его!"  В  первую
минуту я подумала, не от Гвен ли эта телеграмма.
   - Но что же отец вообразил?
   - Разумеется, он вообразил! Каждый бы это сделал  на  его  месте.  "Что
случилось, Питер?" - спросила я. А  он  стоял,  держа  в  руке  скомканную
телеграмму, и произнес ужасное слово! Затем сказал: "Анна-Вероника ушла  и
последовала примеру своей сестры!" "Ушла?"  -  переспросила  я.  "Ушла!  -
повторил он. - Прочти" - и он так швырнул мне телеграмму, что она  угодила
в суповую  миску.  Когда  я  пыталась  достать  ее  разливной  ложкой,  он
выругался и сообщил мне ее содержание. Потом отец сел и заявил, что людей,
которые пишут романы, следует вешать. Все, что мне удалось сделать, -  это
помешать ему выбежать из дому и помчаться искать тебя. Со дней моей юности
я не видела твоего отца в таком волнении... "Ах, малютка Ви! -  воскликнул
он. - Малютка Ви!" Потом закрыл лицо руками и долго сидел неподвижно, пока
опять не вскипел.
   Анна-Вероника слушала тетку стоя.
   - Вы хотите сказать, тетя, - сказала она, - что  отец  решил,  будто  я
сбежала с каким-то мужчиной?
   - Что же _другое_ он мог подумать? Кому могла прийти мысль о  том,  что
ты окажешься настолько сумасшедшей и уйдешь одна?
   - И это после того, что произошло накануне вечером?
   - Ну к чему вспоминать старые обиды? Если бы ты видела отца в это утро,
его жалкое лицо, белое, как полотно, и все изрезанное  бритвой!  Он  хотел
первым поездом ехать искать тебя, но я сказала  ему:  "Подожди  почты!"  И
действительно, пришло твое письмо. Его руки так дрожали, что он  с  трудом
вскрыл его. Затем бросил письмо мне и сказал: "Поезжай и привези ее домой;
это не то, что мы думали. Это просто шутка с ее стороны". И  отправился  в
Сити,  мрачный  и  молчаливый,  оставив  на  тарелке  недоеденную   свиную
грудинку, большой кусок, почти не тронутый. Он не завтракал, не  обедал  -
проглотил одну ложку супа - и это со вчерашнего чая.
   Она умолкла. Тетка и племянница смотрели друг на Друга.
   - Ты должна немедленно вернуться домой, - сказала мисс Стэнли.
   Анна-Вероника  опустила  глаза  на  ее  пальцы,  лежавшие  на  бордовой
скатерти.  Тетка  вызвала  в  ней  слишком  живой  образ  отца,   человека
деспотичного, властного, сентиментального, шумного и  нецелеустремленного.
С какой стати он мешает ей развиваться и  идти  собственной  дорогой?  При
одной мысли о возвращении в ней снова проснулась гордость.
   - Едва ли я смогу это сделать, -  сказала  Анна-Вероника.  Она  подняла
глаза и почти беззвучно произнесла: - Извините  меня,  тетя,  но  этого  я
сделать не могу.


   Тогда, собственно, и начались уговоры.
   На этот раз тетка убеждала ее в общей сложности в течение двух часов.
   - Дорогая моя, - начала она, - это немыслимо! Об этом и  речи  быть  не
может!  Ты  просто  не  имеешь  права  так  поступить.  -  И,  вдаваясь  в
бесконечные  рассуждения,  упорно  возвращалась  все  к  тому   же.   Лишь
постепенно до ее сознания стало доходить, что Анна-Вероника настаивает  на
своем решении. - Как же ты будешь жить? -  взывала  она.  -  Подумай,  что
скажут люди. - Она повторяла это, как припев. - Подумай, что  скажет  леди
Пэлсуорси! Что скажет?.. Что мы скажем людям? Что я скажу твоему отцу?!
   Вначале Анне-Веронике еще не было ясно, откажется она  вернуться  домой
или нет; она даже мечтала о капитуляции, которая принесет ей  определенную
свободу, но когда тетка стала описывать ее побег с  разных  сторон,  когда
она, путаясь в мыслях, непоследовательно и противоречиво хваталась  то  за
одно, то за другое соображение, смешивая обещания,  убеждения  и  чувства,
девушке начало становиться все яснее, что очень мало  или  даже  ничто  не
изменится в ее жизни, если она вернется домой.
   - А что скажет мистер Мэннинг? - спросила тетка.
   - Мне все равно, кто и что подумает, - ответила Анна-Вероника.
   - Не понимаю, что на тебя нашло! - воскликнула тетка. - Не могу взять в
толк, чего ты хочешь. Ты просто глупая девчонка!
   Анна-Вероника  промолчала.  Где-то  в  глубине  сознания   еще   смутно
шевелилась и смущала мысль о том, что ведь она сама не знает, чего  хочет.
Но все же называть ее глупой девчонкой было несправедливо.
   - Разве тебе не нравится мистер Мэннинг? - спросила тетка.
   - Не понимаю, какое он имеет отношение к моему переезду в Лондон?
   - Он? Да он благословляет землю, по которой ты ступаешь.  Ты  этого  не
заслуживаешь, но это так. По крайней мере  так  было  еще  позавчера.  Вот
тебе! - Тетка красноречивым жестом раскрыла  ладонь  и  выпрямила  пальцы,
затянутые перчаткой.  -  А  я  считаю,  что  все  это  сумасшествие,  одно
сумасшествие!  И  все  только  из-за  того,  что  отец  не  позволил  тебе
ослушаться его!


   Под вечер труд по увещеванию взял на себя сам мистер Стэнли. По  мнению
отца Анны-Вероники, увещевать следовало достаточно  резко  и  убедительно.
Сидя под газовой люстрой у стола, покрытого бордовой скатертью, на которой
лежали его шляпа и зонтик, разделявшие их, как жезл в парламенте,  отец  и
дочь жестоко поссорились. Она решила держаться величественно  и  спокойно;
но в нем с самого начала  кипел  гнев,  и  он  тут  же  заявил,  что  бунт
подавлен, - а уж одно это было нестерпимо для нее, - и она должна  покорно
вернуться домой. Его желание быть настойчивым и  отомстить  за  страдания,
испытанные накануне вечером, быстро перешло в грубость; таким  грубым  она
видела его впервые.
   - Я здорово переволновался из-за вас, сударыня, - сказал  он,  входя  в
комнату. - Надеюсь, вы теперь удовлетворены?
   Она испугалась: его гнев всегда пугал ее -  и  хотя  скрыла  страх  под
видом величественного спокойствия, это притворство было противно ей самой.
Она ответила, что не хотела доставить ему боль своими поступками,  которые
вынуждена была совершить, а он ответил,  что  хватит  валять  дурака.  Она
попыталась защищаться и заявила, что  была  поставлена  им  в  невозможное
положение. Тогда он закричал:
   - Вздор! Вздор! Любой отец на моем месте поступил бы так же!
   Затем добавил:
   - Ну, ты  пережила  небольшое  приключение,  надеюсь,  с  тебя  хватит.
Поднимись наверх и собери вещи, пока я пойду за кэбом.
   На это только и можно было ответить:
   - Я домой не вернусь.
   - Не вернешься?
   Несмотря на намерение сохранить твердость,  Анна-Вероника,  ужаснувшись
самой себе, расплакалась. Разговоры  с  отцом  обычно  кончались  слезами,
потому что  он  всегда  вызывал  ее  на  неожиданно  решительные  слова  и
действия. Она испугалась, как бы он не принял  ее  слезы  за  слабость,  и
поспешила сказать:
   - Я домой не вернусь. Я лучше умру.
   После этого заявления разговор на минуту прервался. Затем мистер Стэнли
сложил руки на столе, в позе  скорее  подходящей  для  адвоката,  чем  для
просителя, грозно глянул на дочь сквозь очки  и  произнес  с  нескрываемой
злобой:
   - В таком случае осмеливаюсь спросить, что ты собираешься  делать?  Как
ты намереваешься жить?
   - Как-нибудь проживу, - всхлипывая, ответила Анна-Вероника. - Можешь не
беспокоиться! Я устроюсь!
   - А  я  _не  могу_  не  беспокоиться,  -  сказал  мистер  Стэнли.  -  Я
беспокоюсь. Ты думаешь, мне все равно,  если  моя  дочь  будет  бегать  по
Лондону, искать случайной работы и унижать себя?
   - Я не возьму  случайной  работы,  -  ответила  Анна-Вероника,  вытирая
слезы.
   И с этой минуты  они  начали  пререкаться  с  нарастающим  озлоблением.
Мистер Стэнли со  всей  своей  властностью  приказал  Анне-Веронике  ехать
домой, на что она, разумеется, ответила отказом; тогда он предупредил  ее,
предупредил весьма торжественно не оказывать ему открытого неповиновения и
снова повторил свое приказание. Потом добавил, что если она не  повинуется
ему, то "никогда не переступит  его  порога",  и  вообще  держался  крайне
оскорбительно. Эта угроза  привела  Анну-Веронику  в  ужас,  и,  продолжая
всхлипывать, она страстно заявила, что никогда больше не вернется домой, и
тогда в исступлении они