а прием?
   Мисс Китти Брет была одной из самых видных руководительниц движения,  и
Анна-Вероника ухватилась за возможность повидаться с  ней.  Большую  часть
времени,  оставшегося  до  встречи,  она  провела  в  ассирийском   отделе
Британского музея, читая и размышляя над брошюрой о феминистском движении,
которую ее уговорила купить усталая женщина. В маленьком буфете она выпила
чашку какао и съела булочку, потом прошла через верхние галереи, где  были
выставлены полинезийские идолы, костюмы для  плясок  и  разные  наивные  и
нескромные аксессуары полинезийской жизни, и поднялась в  зал  с  мумиями.
Здесь она присела и попыталась  разобраться  до  конца  в  волновавших  ее
вопросах; но мысли ее перескакивали с одного на другое, и  сосредоточиться
было почему-то особенно трудно. Все, о чем бы она  ни  подумала,  казалось
удивительно туманным.
   "Почему женщины должны быть в зависимости от  мужчин?  -  спросила  она
себя, и этот вопрос потянул за собой целый ряд  других.  -  Почему  именно
так, а не иначе? Почему человеческие существа живородящие? Почему люди три
раза в день хотят есть? Почему при опасности теряют голову?"
   Она долго простояла на одном месте, рассматривая сморщенное, сухое тело
и  лицо  мумии  из  той  эпохи,  когда  общественная  жизнь   еще   только
зарождалась.  А  ведь  лицо  у  мумии   очень   спокойное,   даже   слегка
самодовольное, пришло на ум Анне-Веронике. Кажется, мумия преуспевала,  ни
над чем не задумываясь, и принимала окружавший ее мир таким, каким он был,
- тот мир, в котором детей приучали повиноваться старшим,  а  насилие  над
волей женщин никого не удивляло. Разве не поразительно, что эта вещь  была
живой, мыслила и страдала? Может быть, однажды она страстно желала  другое
живое существо. Может быть, кто-нибудь  целовал  этот  лоб  -  лоб  трупа,
нежными пальцами гладил эти провалившиеся щеки, трепетными руками  обнимал
эту жилистую шею. Но все это было забыто. Это существо, казалось,  думало:
"В конце концов меня с  величайшими  почестями  забальзамировали,  выбирая
самые стойкие, самые лучшие специи! Я принимала мир таким, каким  он  был.
_Такова жизнь_!"


   Китти   Брет   сначала   показалась   Анне-Веронике   неприветливой   и
несимпатичной,  но  потом  выяснилось,  что  она  обладает  редким   даром
убеждать. На вид ей было года двадцать три, она поражала румянцем  во  всю
щеку и цветущим видом. Простая, однако довольно изящная  блузка  оставляла
открытой полную белую шею, а короткие рукава -  энергично  жестикулирующие
округлые руки. У нее были живые темные  сине-серые  глаза,  тонкие  брови,
пышные темно-каштановые волосы, скромно зачесанные назад,  низкий  широкий
лоб. Китти Брет  способна  была  раздавить  вас  разумными  доводами,  как
неудержимо движущийся паровой каток. Она прошла хорошую выучку:  ее  мать,
приняв решение, отстаивала его до конца.
   Говорила она гладко и с энтузиазмом. Замечаний  Анны-Вероники  она  или
почти не  принимала  в  расчет,  или  приобретенная  навыком  находчивость
помогала ей быстро расправляться с ними, и она  продолжала  с  благородной
прямотой излагать сущность дела, за которое  боролась,  этот  удивительный
мятеж женщин, взбудораживший в то время весь политический мир и вызывавший
бурные дискуссии. На все вопросы, которые ставила перед нею Анна-Вероника,
она откликалась с какой-то гипнотической силой.
   - Чего мы хотим? Чего мы добиваемся? - спросила Анна-Вероника.
   - Свободы! Гражданских прав! А путь к этому, путь ко всему лежит  через
избирательное право.
   Анна-Вероника пробормотала что-то насчет того, что надо вообще изменить
взгляды людей на жизнь.
   - Разве можно заставить людей изменить свои  взгляды,  если  не  имеешь
власти? - возразила Китти Брет.
   К такой контратаке Анна-Вероника не была подготовлена.
   - Нельзя все сводить только к антагонизму полов.
   - Когда женщины добьются справедливости, - ответила Китти  Брет,  -  не
будет и антагонизма полов. Никакого. А  до  тех  пор  мы  намерены  упорно
продолжать борьбу.
   - Мне кажется, для женщин главные трудности - экономического характера.
   - И с этими трудностями будет борьба. Будет.
   Анна-Вероника раскрыла  рот,  желая  вставить  что-то,  но  Китти  Брет
помешала ей, воскликнув с заражающим оптимизмом:
   - Все будет!
   - Да, - проговорила Анна-Вероника, пытаясь понять, к чему  они  пришли,
пытаясь снова разобраться в том, что  как  будто  прояснилось  для  нее  в
ночной тишине.
   - Ничто никогда не свершалось без  элемента  веры,  -  продолжала  мисс
Брет. -  После  того  как  мы  получим  доступ  к  избирательным  урнам  и
гражданские права, мы сможем заняться всеми остальными вопросами.
   Анне-Веронике казалось, что то, о чем говорит мисс  Брет,  несмотря  на
все обаяние убежденности, в общем-то отличается от проповеди мисс  Минивер
только какими-то новыми оттенками. И, так же как в той проповеди, в словах
мисс Брет есть какой-то скрытый смысл, какая-то неуловимая, недосказанная,
но тем не менее существенная правда,  хотя  рассуждает  мисс  Брет  весьма
непоследовательно. Что-то держит женщин в подчинении, сковывает их и, если
это не закон, установленный мужчинами, то, во всяком случае, оно  породило
этот закон. На самом деле существует в мире нечто такое, что мешает  людям
жить полной жизнью...
   - Избирательное право - символ всего,  -  сказала  мисс  Брет  и  вдруг
обратилась к самой Анне-Веронике:
   -  Прошу  вас,  не  давайте  увести  себя  в  сторону   второстепенными
соображениями. Не просите меня,  чтобы  я  перечислила  вам  все  то,  чем
женщины могут заниматься и кем они могут стать. Новая жизнь, не похожая на
прежнюю, зависящую от чужой воли, вполне возможна. Если бы  только  мы  не
были  разобщены,  если  бы  только  мы  работали  дружно!  Наше   движение
единственное, которое объединило женщин разных классов  ради  общей  цели.
Посмотрели бы вы, как эта  цель  воодушевляет  женщин,  даже  тех  женщин,
которые ни над чем не задумывались, были всецело  поглощены  суетностью  и
тщеславием...
   - Поручите мне какое-нибудь дело, - наконец прервала  Анна-Вероника  ее
речь. - Вы были так добры, что приняли меня, но я не смею отнимать  у  вас
время. Я не хочу сидеть и  болтать,  я  хочу  что-нибудь  делать.  Я  хочу
восстать против всего, что сковывает женщину,  иначе  я  буду  задыхаться,
пока не начну действовать, и притом действовать скоро, не откладывая.


   Не Анна-Вероника  была  виновата  в  том,  что  вечерний  поход  принял
характер какого-то нелепого фарса. Она относилась чрезвычайно серьезно  ко
всему, что делала. Ей казалось, что это последняя отчаянная атака на  мир,
который не давал  ей  жить  так,  как  она  хотела,  который  запирал  ее,
контролировал, поучал, не одобрял ее поступков, что это борьба против  тех
самых  чехлов,  той  гнетущей  тирании,  которую   она   после   памятного
столкновения с отцом в Морнингсайд-парке поклялась сбросить.
   Она была внесена в список участниц похода - ей сказали, что  это  будет
рейд к Палате общин, но не сообщили  никаких  подробностей  и  велели,  не
спрашивая  дороги  у  полисменов,  прийти  одной  на  Декстер-стрит,   14,
Вестминстер. Под этим номером оказался не дом, а двор на уединенной улице;
на огромных воротах было написано: "Поджерс и Карло, перевозка и  доставка
мебели". Она в недоумении остановилась на  пустынной  улице,  но  тут  под
фонарем на углу показалась еще одна женщина,  нерешительно  оглядывавшаяся
по сторонам, и Анна-Вероника поняла,  что  не  ошиблась.  В  воротах  была
небольшая калитка, и она постучала в нее. Калитку тут же открыл мужчина  с
белесыми ресницами; он, как видно, с трудом сдерживал волнение.
   -  Входите,  быстро!  -  прошипел  он  тоном  конспиратора,   осторожно
притворил калитку и указал: - Сюда!
   При скудном свете газового  фонаря  Анна-Вероника  разглядела  мощенный
булыжником двор и четыре больших фургона с запряженными в них лошадьми и с
зажженными фонарями. Из тени ближайшего фургона вынырнул худощавый юноша в
очках.
   - Вы в каком - А, Б, В или Г? - спросил он.
   - Мне сказали, что В, - ответила Анна-Вероника.
   - Вот сюда! - Он махнул брошюрой, которую держал в руках.
   Анна-Вероника очутилась в кучке суетившихся, взбудораженных женщин, они
шептались, хихикали и говорили приглушенными голосами.
   Свет был слабый, и она смутно, словно сквозь туман, видела их лица.  Ни
одна не заговорила с ней. Она стояла среди них,  наблюдая,  чувствуя  себя
удивительно чуждой им. Косой красноватый луч фонаря как-то странно искажал
их черты, рисовал на их одежде причудливые пятна и полосы теней.
   - Это Китти придумала поехать в фургонах, - сказала какая-то женщина.
   - Китти замечательная! - воскликнула вторая.
   - Замечательная!
   - Я всегда мечтала участвовать в таком деле, которое грозит тюрьмой,  -
послышался  голос.  -  Всегда!  С  самого  начала.  И  только  сейчас  мне
представился случай.
   Невысокая блондинка, стоявшая рядом, рассмеялась истерическим смехом  и
вдруг всхлипнула.
   - Когда я еще не была суфражисткой, я с трудом поднималась по лестнице,
так  у  меня  начинало  колотиться  сердце,  -  произнес  кто-то  скучным,
непререкаемым тоном.
   Какой-то  человек,  заслоненный  от  Анны-Вероники   другими,   видимо,
намеревался дать команду.
   - Должно быть, пора  ехать,  -  обратилась  к  Анне-Веронике  маленькая
симпатичная старушка в капоре, голос ее слегка  дрожал.  -  Вы  что-нибудь
видите при этом освещении, милочка? Я, пожалуй, полезу. Какой из них А?
   Анна-Вероника посмотрела в  черные  пасти  фургонов,  и  сердце  у  нее
сжалось. Двери были раскрыты, на каждом висел  плакат  с  огромной  черной
буквой. Она проводила старушку и направилась к фургону В. Молодая  женщина
с белой повязкой на руке стояла у входа и считала влезавших в фургоны.
   - Когда постучат по крыше, выходите, - сказала она тоном приказа. - Вас
подвезут не с главного входа, а с другой стороны. Это  вход  для  публики.
Туда вы и двинетесь. Старайтесь прорваться  в  кулуары,  а  оттуда  в  зал
заседаний парламента и все время кричите: "Мы требуем  избирательных  прав
для женщин!"
   Она говорила, как учительница, обращавшаяся к школьницам.
   - Не сбивайтесь в кучу, когда выйдете из фургонов, - добавила она.
   - Все в порядке? - спросил появившийся  в  дверях  человек  с  белесыми
ресницами.
   Он с минуту  подождал,  ободряюще  улыбнулся  в  слабом  свете  фонаря,
захлопнул двери фургона, и женщин окутал мрак...
   Фургон рывком тронулся с места и, грохоча, покатился по улице.
   - Точно Троянский конь!  -  раздался  восторженный  возглас.  -  Совсем
Троянский конь!


   И  вот  Анна-Вероника,  как   всегда   предприимчивая,   но   терзаемая
сомнениями, вошла в  историю,  вписав  свое  имя  в  протокол  британского
полицейского суда.
   Когда-нибудь литература сочтет почетным  долгом  заняться  кропотливыми
исследованиями этого женского движения и оно обретет  своего  Карлейля,  а
эпизоды удивительных подвигов, благодаря которым мисс Брет  и  ее  коллеги
втянули весь западный мир в дискуссию о положении женщин, лягут  в  основу
чудесных и  увлекательных  повествований.  Мир  ждет  такого  писателя,  а
покамест  единственным  источником,  из  которого  можно  узнать  об  этом
диковинном движении, остаются сумбурные  отчеты  в  газетах.  Но  писатель
придет и воздаст должное  походу  в  фургонах  для  перевозки  мебели;  он
подробно опишет место действия перед парламентом, каким  оно  было  в  тот
вечер: кареты, кэбы,  коляски  и  автомобили,  промозглым,  сырым  вечером
въезжавшие в Нью-Палас-Ярд; усиленные, но ничего не  подозревавшие  отряды
полиции у входов в громады зданий, чьи стены в духе викторианской  готики,
вздымаясь над огнями фонарей, уходили в ночную тьму; неприступный  маяк  -
Биг Бен, сверкавший в вышине; и редкое движение по  Вестминстеру  -  кэбы,
повозки, освещенные омнибусы, спешившие на мост и с моста, Возле Аббатства
и Эбингдон-стрит разместились наружные пикеты и  отряды  полиции,  все  их
внимание было обращено на запад, на Кэкстон-холл  в  Вестминстере,  -  там
гудели женщины,  как  растревоженный  улей;  у  ворот  этого  центра,  где
собрались нарушительницы порядка, стояли  полицейские  машины.  И,  пройдя
сквозь  все  эти  заграждения,  во  двор  Олд-Палас-Ярда,  святая   святых
противника, громыхая, въехали, не вызвавшие никаких подозрений фургоны.
   Они проехали мимо немногих зевак, пренебрегших  плохой  погодой,  чтобы
поглядеть, что натворят суфражистки,  и  беспрепятственно  остановились  в
тридцати ярдах от вожделенных порталов.
   Здесь они начали разгружаться.
   Будь я художником, я употребил бы все  свое  мастерство  на  то,  чтобы
изобразить этот оплот Британской империи, чтобы  реалистически  воссоздать
пропорции, перспективы, атмосферу; я  нарисовал  бы  его  серыми  красками
громадным, величественным и респектабельным  превыше  всяких  слов,  потом
поместил бы  у  его  подножия  совсем  маленькие,  очень  черные  фургоны,
вторгшиеся  в  эту  твердыню  и  извергающие  беспорядочный  поток  черных
фигурок, крошечных фигурок отважных женщин, объявивших войну всему миру.
   Анна-Вероника была на передовой линии фронта.
   Мнимое спокойствие Вестминстера в один  миг  было  нарушено,  даже  сам
спикер  на  кафедре  побледнел,  когда  раздались  пронзительные   свистки
полисменов.  Члены  парламента  посмелее  поднялись  со  своих   мест   и,
усмехаясь, направились в  кулуары.  Другие,  нахлобучив  шляпы  на  глаза,
уселись поглубже, делая вид, будто все в полном порядке. В  Олд-Палас-Ярде
все забегали. Одни мчались к месту происшествия,  другие  искали,  где  бы
спрятаться. Даже два министра улепетывали с лицемерной улыбкой на лицах.
   Когда открылись двери фургонов и Анна-Вероника вышла на свежий  воздух,
она уже ни в  чем  не  сомневалась,  подавленное  настроение  исчезло,  ее
охватило буйное веселье. Она снова оказалась во власти того безрассудства,
которое овладевало ею в решающие минуты перелома и которое повергло  бы  в
ужас и показалось постыдным любой обыкновенной девушке. Перед нею  высился
огромный готический портал. Через него надо было пройти.
   Мимо промчалась старушка в капоре, бежавшая  с  невероятной  быстротой,
тем не менее сохраняя благопристойный вид; она размахивала руками в черных
перчатках и издавала странные, угрожающие звуки,  похожие  на  те,  какими
выгоняют из сада забредших туда уток. С флангов заходили полисмены,  чтобы
ее задержать. Старая леди, налетев на ближайшего из  них,  словно  снаряд,
гулко стукнулась о его грудь, но Анна-Вероника уже пробежала мимо и  стала
подниматься по лестнице.
   Вдруг ее сзади грубо подхватили и подняли.
   И тут, кроме волнения, Анна-Вероника почувствовала ужас  и  нестерпимую
гадливость. Она в жизни не испытывала ничего столь  неприятного,  как  это
сознание своей беспомощности оттого, что ее держат на весу.  Она  невольно
взвизгнула - никогда еще Анна-Вероника не визжала  -  и,  словно  насмерть
перепуганный зверек, стала яростно вырываться и драться  с  державшими  ее
людьми.
   Это ночное путешествие, эта забавная проделка в один миг превратилась в
отвратительный кошмар насилия. Волосы  Анны-Вероники  рассыпались,  шляпка
сползла набок и закрыла глаза, а ей не давали поднять руку, чтобы привести
себя в порядок. Ей казалось, что она потеряет сознание, если ее не опустят
наземь, и  некоторое  время  ее  не  Опускали.  Вдруг  она  с  неописуемым
облегчением почувствовала, что стоит на мостовой и два  полисмена,  крепко
схватив ее за кисти  рук,  с  профессиональной  ловкостью  куда-то  ведут.
Анна-Вероника извивалась, стараясь вырвать руки,  и  исступленно  кричала:
"Это подло! Подло!", - что встретило  явное  возмущение  доброжелательного
полисмена справа.
   Потом они отпустили ее руки и стали оттеснять к воротам.
   - Идите домой, мисс, - сказал доброжелательный полисмен. - Здесь вам не
место.
   Привычным жестом, широко расставив пальцы, он подталкивал ее в спину, и
она прошла ярдов десять по грязной, скользкой мостовой, почти не  чувствуя
нажима. Перед  нею  простиралась  площадь,  усеянная  точками  бегущих  ей
навстречу людей, затем она увидела перила  и  статую.  Анна-Вероника  была
готова примириться с таким исходом этого  приключения,  но  слово  "домой"
заставило ее повернуть назад.
   - Не пойду я домой, не пойду! - заявила Анна-Вероника и, уклонившись от
рук доброжелательного полисмена, сделала попытку снова броситься в сторону
высокого портала.
   - Остановитесь! - крикнул он.
   Дорогу ей преградила отбивавшаяся  от  полисменов  старушка  в  капоре.
Казалось, она наделена нечеловеческой силой. Старушка и три вцепившихся  в
нее полисмена, покачиваясь от борьбы, приближались к стражам Анны-Вероники
и отвлекли их внимание.
   - Пусть меня  арестуют!  Я  не  пойду  домой!  -  не  смолкая,  кричала
старушка.
   Полисмены отпустили ее, она подпрыгнула и  сбросила  с  одного  из  них
каску.
   - Придется ее забрать! - крикнул сидевший на лошади инспектор.
   - Берите меня! - эхом откликнулась старушка.
   Ее схватили и подняли, а она закричала не своим голосом.
   Увидев эту сцену, Анна-Вероника пришла в исступление.
   - Трусы! Отпустите ее! - крикнула она и, вырвавшись из удерживавшей  ее
руки, принялась молотить кулаками огромное красное ухо и плечо полисмена в
синем мундире, который держал старушку.
   Тогда арестовали и Анну-Веронику.
   А потом, когда ее вели по улице  в  полицейский  участок,  ей  пришлось
испытать  унизительное  сознание  своей  беспомощности.   Действительность
превзошла  самые  смелые  предположения  Анны-Вероники.  Ее  вели   сквозь
мятущуюся, кричащую толпу, люди ухмылялись, безжалостно разглядывая ее при
свете фонарей. "Ага, мисс попалась!" - крикнул кто-то; "Ну-ка лягни их", -
хотя она шла теперь с поистине христианской  покорностью,  негодуя  только
против того, что полицейские держали ее за руки.  Какие-то  люди  в  толпе
дрались. То и дело слышались оскорбительные выкрики, но их смысла она чаще
всего  не  понимала.  То  один,  то  другой  подхватывал  пущенное  кем-то
восклицание: "Кому нужна эта дуреха!" Какое-то время ее преследовал  хилый
молодой человек в очках, кричавший: "Мужайтесь! Мужайтесь!" Кто-то швырнул
в нее комком земли, и грязь потекла по шее. Она почувствовала  нестерпимое
омерзение. Ей казалось, что ее волокут по грязи, безнаказанно  оскорбляют.
Она не имела даже возможности закрыть лицо. Усилием  воли  она  попыталась
забыть об этой сцене, представить себе, что она  где-то  в  другом  месте.
Потом перед нею мелькнула старушка, еще недавно такая почтенная, - ее тоже
вели в участок; вся забрызганная грязью, она все еще  отбивалась,  но  уже
слабо, седая прядь свисала на шею, лицо было  бледное,  все  в  царапинах,
однако торжествующее. Капор свалился с головы, его затоптали,  он  упал  в
канаву.  Длинный  мальчишка  вытащил  его  и  делал  усилия  пробраться  к
старушке, чтобы вернуть ей капор.
   - Вы обязаны  арестовать  меня!  -  едва  дыша,  хрипела  старушка,  не
сознавая, что уже арестована. - Обязаны!
   Полицейский участок, куда наконец привели Анну-Веронику,  показался  ей
убежищем после того не поддающегося описанию позора, который  ей  пришлось
пережить. Она промолчала, когда спросили ее имя и фамилию; но так  как  на
этом настаивали, она в конце концов назвалась Анной-Вероникой Смит и  дала
адрес: 107-а, Ченсери-Лейн...
   Всю  ночь  она  не  переставала  возмущаться  тем,  что  общество,  где
хозяйничают мужчины, посмело так с  ней  обращаться.  Арестованных  женщин
согнали в коридор полицейского участка на Пэнтон-стрит, откуда дверь  вела
в камеру, до того  грязную,  что  в  ней  невозможно  было  находиться,  и
большинство арестованных провело ночь стоя. Утром какой-то сообразительный
приверженец суфражистского движения прислал им  горячий  кофе  и  булочки.
Если бы не это, А