я  пожелать  вам
удачи и счастья...
   Он говорил и наблюдал за ней, а она слушала, отвечала и в то  же  время
приглядывалась  к  нему,  думала  о  нем.  Ей  нравились  его  живость   и
заинтересованность.
   Его мысли казались удивительно глубокими; ему были известны как раз  те
стороны жизни, о которых она знала меньше всего. Во всем, о чем бы  он  ни
говорил, проскальзывала та черта,  которая  и  привлекала  в  нем:  мистер
Рэмедж понимал, что можно многого добиться самой  и  незачем  ждать,  пока
тебя к этому принудят обстоятельства. В  сравнении  с  отцом,  с  мистером
Мэннингом и знакомыми ей мужчинами, имевшими прочное положение, у  Рэмеджа
были возвышенные представления о свободе, инициативе,  о  готовности  идти
навстречу приключениям...
   Больше всего ее восхитила его  теория  дружбы.  Разве  не  замечательно
беседовать с таким человеком, который видит в тебе женщину и не обращается
с тобой, как с ребенком! Она склонна была признать,  что  как  раз  такого
рода  общение  и  нужно  девушке;  наверное,  и  ей  не  встретить   более
интересного друга, чем этот пожилой мужчина, который уже не позволит  себе
"всякие  глупости".  Однако,  сделав  эту   оговорку,   Анна-Вероника   не
подозревала, что  она  не  совсем  правильно  поняла,  как  мистер  Рэмедж
представляет себе дружбу...
   Они остались весьма довольны друг другом. Беседовали  они  чуть  ли  не
целый час, потом вместе дошли до  пересечения  дороги  с  верхней  тропой;
здесь после весьма пылких заверений в дружбе и  готовности  помочь  мистер
Рэмедж несколько неуклюже взобрался в седло  и  отъехал  шагом,  выставляя
напоказ  свои  ноги  в  крагах,  улыбаясь,  раскланиваясь  и  рисуясь.   А
Анна-Вероника повернула на север  и  вышла  к  Майкл-чезилу.  В  маленькой
кондитерской она рассеянно и не спеша проглотила скромный завтрак,  как  и
следовало ожидать от особы ее пола при подобных обстоятельствах.



4. ПЕРЕЛОМ

   Мы расстались с мисс Стэнли, когда  она  держала  в  руках  маскарадный
костюм Анны-Вероники и рассматривала ее "турецкие" туфли.
   Мистер Стэнли приехал поездом в пять сорок пять,  на  пятнадцать  минут
раньше, чем его ожидали дома; в холле его встретила  сестра.  Лицо  у  нее
было смущенное.
   - Как я рада, Питер, что ты здесь! - сказала мисс Стэнли. - Она  решила
идти.
   - Идти? - повторил он. - Куда?
   - На этот бал.
   - На какой бал?
   Вопрос был чисто риторический. Он помнил.
   - Думаю, она сейчас наверху, переодевается.
   - Тогда вели ей раздеться, черт побери!
   В Сити весь день прошел в неприятностях, и он уже был зол.
   Мисс Стэнли несколько секунд обдумывала его предложение.
   - Едва ли она послушается.
   - Должна, - отрезал мистер Стэнли и прошел к  себе  в  кабинет.  Сестра
последовала за ним. - Уйти сейчас она не может. Ей же  придется  дождаться
обеда, - добавил он неуверенно.
   - Она собирается перекусить с Уиджетами на Авеню и затем поехать вместе
с ними.
   - Это она сказала тебе?.
   - Сказала.
   - Когда?
   - За чаем.
   - Почему же ты не запретила ей всю эту блажь раз и  навсегда?  Как  она
осмелилась сказать тебе об этом?
   - Ничего вызывающего в ней не было. Она  преспокойно  сообщила  мне  за
столом, что они так условились. Я еще никогда не видела ее такой уверенной
в себе.
   - И что же ты ей ответила?
   - Я сказала: "Вероника, дорогая! Как ты  можешь  даже  думать  о  таких
вещах?"
   - А потом?
   - Она выпила еще две чашки чая, съела пирога и рассказала мне  о  своей
прогулке.
   - Если она будет так прогуливаться, то  в  один  из  ближайших  дней  с
кем-нибудь да встретится.
   - Я от нее не слышала, чтобы она кого-то встретила.
   - И ты ей больше ничего не говорила насчет бала?
   - Как только я поняла, что она избегает этой темы, я выложила  ей  все,
что думала. Я сказала: "Нечего распространяться по поводу твоей прогулки и
делать вид, будто ты меня предупредила о  бале,  ты  ведь  мне  ничего  не
говорила о нем. А твой отец запретил тебе идти туда".
   - И что же?
   - Она ответила: "Я не хочу причинять неприятностей ни тебе, ни отцу, но
считаю, что обязана пойти на этот бал".
   - Считает, что обязана?
   - "Очень хорошо, - ответила я, - в таком случае я умываю руки. И  пусть
непослушание падет на твою собственную голову".
   - Но это же открытый бунт! - воскликнул мистер Стэнли, стоя на  коврике
спиной к незажженному газовому камину. - Ты  должна  была  сразу...  сразу
сказать ей об этом! Разве у девушки нет прежде  всего  обязанностей  перед
своим отцом? Повиновение отцу - вот первая заповедь! Разве есть что-нибудь
важнее? - Он все больше и больше повышал голос. - Можно подумать, будто  я
ничего не говорил!  Можно  подумать,  будто  я  разрешил  ей  пойти  туда!
Очевидно, вот чему она учится в этих своих проклятых лондонских колледжах.
Очевидно, этот чертов вздор...
   - Шш, Питер! - воскликнула мисс Стэнли.
   Он сразу замолчал. В наступившей тишине они услышали, как  наверху,  на
лестничной площадке, открылась  и  закрылась  дверь.  Затем  донесся  звук
легких шагов, осторожно спускавшихся по лестнице, и слабый шелест юбок.
   - Скажи ей, - произнес мистер Стэнли, делая повелительный жест, - чтобы
она пришла сюда.


   Мисс  Стэнли  появилась  в  дверях  кабинета  и   стала   смотреть   на
Анну-Веронику, спускающуюся по лестнице.
   Девушка раскраснелась от волнения, глаза ее блестели, она готовилась  к
бою; тетка никогда  не  видела  ее  такой  изящной  и  красивой.  Манто  с
капюшоном из  черного  шелка  целиком  закрывало  ее  маскарадный  костюм,
виднелись только  зеленовато-серые  чулки,  "турецкие"  туфли  и  шелковые
шаровары, неизбежные для  невесты  Корсара.  Под  капюшоном  была  красная
шелковая косынка, которой она повязала свои непокорные волосы,  и  длинные
филигранные серьги из желтой  меди,  как-то  прикрепленные  к  ушам  (если
только она их не проколола! Страшно было даже подумать об этом!).
   - Я ухожу, тетя, - сказала Анна-Вероника.
   - Отец в кабинете и хочет поговорить с тобой.
   Анна-Вероника заколебалась, потом остановилась  перед  открытой  дверью
кабинета и взглянула на  суровое  лицо  отца.  Она  заговорила  совершенно
фальшивым тоном напускного веселья:
   - Я очень тороплюсь, до свидания, папа. Еду с  Уиджетами  в  Лондон  на
этот бал.
   - Послушай меня, Анна-Вероника! - произнес мистер Стэнли. - Ты на  этот
бал не поедешь!
   Анна-Вероника ответила уже менее  веселым  тоном,  в  нем  было  больше
собственного достоинства:
   - По-моему, мы этот вопрос с тобой обсудили, отец.
   - Ты на этот бал не поедешь. Ты в таком виде из дому не выйдешь.
   Анна-Вероника сделала еще более серьезную попытку обойтись с  ним  так,
как она обошлась бы со всяким мужчиной, подчеркивая свое право на  мужское
уважение.
   - Видишь ли, - начала она  очень  мягко,  -  я  все-таки  ухожу.  Очень
сожалею, если это тебе покажется непослушанием, и все же я пойду.  Мне  бы
хотелось, - она почувствовала, что вступила на скользкий путь, - мне очень
бы хотелось, чтобы нам не из-за чего было ссориться.
   Она сразу умолкла, повернулась и направилась к парадной двери.  Он  тут
же настиг ее.
   - Очевидно, ты не слышала меня, Ви, - выговорил он, с трудом  сдерживая
ярость. - Я же сказал тебе, - вдруг заорал он, - ты не поедешь!
   Сделав  невероятное  усилие,  чтобы  сохранить   вид   принцессы,   она
переиграла. Высоко подняв голову,  не  зная,  что  сказать,  Анна-Вероника
направилась к двери. Отец  преградил  ей  путь,  и  несколько  секунд  они
боролись, перехватывая руками запор американского замка.  Их  лица  дышали
одинаковым бешенством.
   - Пусти! - произнесла она, задыхаясь от гнева.
   - Вероника! - испуганно воскликнула мисс Стэнли. - Питер!
   Мгновение казалось,  что  оба  они,  доведенные  до  отчаяния,  вот-вот
сцепятся. В их отношениях никогда не было насилия с тех пор, как  однажды,
очень давно,  он,  несмотря  на  протесты  матери,  унес  ее,  визжащую  и
брыкающуюся, в  наказание  за  какую-то  провинность  в  детскую.  Теперь,
столкнувшись таким образом, они испытали чувство, близкое к ужасу.
   Дверь запиралась на задвижку и американский замок с внутренним  ключом;
на ночь накидывали цепочку и задвигали два засова. Изо всех  сил  стараясь
не толкать друг друга, Анна-Вероника и ее отец затеяли нелепую и отчаянную
борьбу: она силилась отпереть  дверь,  он  -  удержать  дверь  на  запоре.
Девушка ухватилась за ключ, пытаясь повернуть его, мистер Стэнли  грубо  и
больно стиснул ей руку, зажав в ней стержень ключа. Он стал выкручивать ей
кисть. Она закричала от боли.
   Неистовый стыд и отвращение к самой себе охватили ее. В ней  проснулось
сознание  разбитой  привязанности,  огромного,  унизительного   несчастья,
свалившегося на них.
   Она вдруг прекратила борьбу, отступила, повернулась и  бросилась  вверх
по лестнице.
   Послышался не то плач, не то смех. Добравшись  до  своей  комнаты,  она
захлопнула дверь и заперла ее на ключ, как будто все еще опасаясь  насилия
и преследования.
   - Боже мой! Боже мой!  -  Она  расплакалась.  Сбросив  манто,  "невеста
Корсара" стала ходить по комнате в мучительном душевном волнении. - Почему
он не может спокойно объясниться со мной, - бормотала она, - вместо  того,
чтобы действовать вот так?


   А затем наступила минута, когда Анна-Вероника сказала себе:
   - Нет, я этого не потерплю. Я пойду на бал.
   Сначала она подошла к двери, затем повернулась к окну,  открыла  его  и
выбралась - чего не делала уже целых пять лет, ибо стала  взрослой,  -  на
плоскую оцинкованную крышу пристройки,  где  на  втором  этаже  находилась
ванная комната. Однажды она  и  Родди  спустились  отсюда  по  водосточной
трубе.
   Но то, что может позволить себе шестнадцатилетняя  девочка  в  короткой
юбке, не к лицу девушке двадцати  одного  года  в  маскарадном  костюме  и
манто. И как только ей удалось самой, пока  без  посторонней  помощи,  это
понять,  она  вдруг   увидела   мистера   Прэгмара,   владельца   оптового
аптекарского склада, живущего за три дома от них, который прохаживался  по
своему саду, чтобы нагулять аппетит перед обедом;  он  вдруг  остановился,
как зачарованный, и, забыв о своем моционе, внимательно наблюдал за ней.
   Очень трудно сохранить корректный  вид,  возвращаясь  в  комнату  через
окно; оказавшись благополучно у  себя,  она  со  злостью  стала  потрясать
кулаками и бесшумно метаться по комнате, как бы исполняя танец ярости.
   Потом, сообразив, что  мистер  Прэгмар,  вероятно,  знаком  с  мистером
Рэмеджем и может описать  ему  эту  историю,  Анна-Вероника  почувствовала
новый прилив гнева и, вскрикнув "Ой!", повторила  некоторые  па  из  своей
пляски в новом, более исступленном темпе.


   В восемь часов вечера мисс Стэнли тихонько постучала  в  дверь  спальни
Анны-Вероники.
   - Я принесла тебе обед, Ви, - сказала она.
   Анна-Вероника лежала  в  темнеющей  комнате  на  кровати  и  пристально
глядела в потолок. Она ответила не сразу. Ее ужасно мучил голод.  За  чаем
она почти ничего не ела, в полдень у нее тоже совершенно не было аппетита.
   Девушка встала и отперла дверь.
   Тетка не была против смертной казни и войны, индустриальной  системы  и
ночлежек, телесных наказаний преступников и государственной  независимости
Конго, потому что все это было вне сферы ее интересов; но она была против,
она терпеть не могла, она не выносила мысли, что  есть  люди,  которые  не
едят и не испытывают удовольствия от еды. Это было ее критерием  душевного
состояния людей, его влияния на хорошее, нормальное пищеварение.  Человек,
очень дурно настроенный, с трудом проглатывает несколько  кусков  пищи,  а
когда  человек  вообще  не  может  прикоснуться  к  еде,  -  это   признак
глубочайшего  отчаяния.  Поэтому  вечером,  во  время  обеда,  когда   оба
безмолвствовали, ей не давала покоя мысль об Анне-Веронике, которая  сидит
там у себя наверху голодная. Сразу же после обеда она  пошла  на  кухню  и
стала собирать поднос с едой; это были не полуостывшие кушанья, оставшиеся
от обеда,  а  специально  приготовленный  "вкусный"  поднос,  который  мог
соблазнить любого. С ним она теперь и вошла в комнату.
   И Анна-Вероника столкнулась здесь с одной  из  самых  странных  черт  в
человеческих отношениях - с добротой человека, которого  считаешь  глубоко
неправым. Она взяла поднос обеими руками, всхлипнула и расплакалась.
   К несчастью, тетка поспешила воспользоваться этим,  чтобы  добиться  от
племянницы раскаяния.
   - Моя дорогая, - начала она, ласково положив ей  руку  на  плечо.  -  Я
очень хочу, чтобы ты поняла, насколько это огорчает отца.
   Анна-Вероника дернулась в сторону, уклоняясь  от  ее  руки,  перечница,
стоявшая на подносе, опрокинулась, и  высыпавшийся  из  нее  струей  перец
разлетелся в  воздухе,  тотчас  же  вызвав  у  обеих  неудержимое  желание
чихнуть.
   - Мне кажется, ты не понимаешь, - ответила Анна-Вероника, вся в  слезах
и нахмурив брови, - как он меня опозорил и унизил... Апчхи!
   Она резким движением поставила поднос на свой туалетный столик.
   - Но дорогая! Подумай! Ведь он же тебе отец! Апчхи!
   Племянница и тетка одно мгновение смотрели друг на друга поверх носовых
платков глазами, мокрыми от слез, но полными вражды, причем каждая из  них
была слишком глубоко взволнована, чтобы оценить весь комизм положения.
   - Это не причина, - проговорила Анна-Вероника сквозь носовой  платок  и
сразу смолкла.
   - Надеюсь, - с достоинством произнесла  мисс  Стэнли  и  направилась  к
выходу, приняв воинственную осанку, -  что  твое  умонастроение...  -  Она
снова раскрыла рот, чтобы чихнуть...
   Сжимая в  руке  носовой  платок,  Анна-Вероника  стояла  в  полутьме  и
смотрела на дверь, захлопнувшуюся за  теткой.  Душа  ее  была  переполнена
сознанием  беды.  Она  впервые,  как  взрослый  и   независимый   человек,
отстаивала свое достоинство и свою свободу, и вот как мир обошелся с  ней.
Он не подчинился ей, но и не сокрушил ее своей  злобой.  Он  оттолкнул  ее
недостойным насилием, пошлой комедией и нестерпимой гримасой презрения.
   - Даю слово, - впервые в жизни произнесла  Анна-Вероника,  -  я  своего
добьюсь! Добьюсь!



5. БЕГСТВО В ЛОНДОН

   Анне-Веронике казалось, что в эту ночь она совсем не сомкнула глаз;  во
всяком случае, она очень многое лихорадочно перечувствовала и передумала.
   Как же ей поступить?
   Одна мысль целиком овладела ею: она должна уйти  из  дому,  она  должна
немедленно отстоять свои права или  погибнуть.  "Хорошо,  -  говорила  она
себе, - следовательно,  я  должна  уйти".  Остаться  -  значит  сдать  все
позиции. Уйти завтра. Ясно, что это надо сделать завтра. Если отложить  на
день, то можно отложить и на два дня, если она отложит на два, то  отложит
и на неделю, а когда пройдет неделя, окажется,  что  придется  подчиниться
навсегда. "Я уйду, - клялась Анна-Вероника ночному  мраку,  -  или  умру".
Девушка строила планы, проверяла свои  возможности  и  средства.  Пожалуй,
средства не совсем соответствовали ее планам. У нее имелись золотые  часы,
очень хорошие золотые  часы,  когда-то  принадлежавшие  матери,  жемчужное
ожерелье, также довольно ценное, скромные кольца,  серебряные  браслеты  и
другие дешевые безделушки, три фунта и тринадцать шиллингов, оставшиеся от
денег, которые она получала на одежду и книги, и несколько хороших, годных
для продажи книг.  Вот  и  все,  с  чем  Анна-Вероника  собиралась  начать
самостоятельную жизнь.
   А потом она найдет работу.
   В эту долгую ночь, полную мучительных размышлений, ей верилось, что она
найдет работу; она знала, что не менее энергична,  умна  и  способна,  чем
большинство знакомых девушек. Только не совсем ясно, как найти работу,  но
Вероника чувствовала, что найдет ее. Тогда она  напишет  отцу,  расскажет,
чего ей удалось добиться, и  построит  свои  отношения  с  ним  на  другой
основе.
   Таков был ее план, и в общих чертах он представлялся  правдоподобным  и
возможным.  Но  на  смену  этому   довольно   продолжительному   состоянию
относительной  уверенности  в  успехе  приходили  минуты  обескураживающих
сомнений, когда вселенная, казалось,  строила  ей  зловещие  и  угрожающие
гримасы, вызывая ее на бой и готовя ей унизительное и постыдное поражение.
"Я не боюсь, - говорила Анна-Вероника, обращаясь  к  ночному  мраку,  -  я
доведу борьбу до конца!"
   Она  попыталась  подробно  разработать  план   действий.   Единственные
трудности, которые она ясно видела, были трудности, связанные с уходом  из
Морнингсайд-парка, а не те, которые ожидали ее на том  конце  путешествия.
Те были настолько  далеки  от  ее  опыта,  что  ей  удалось  почти  совсем
устранить их  из  своего  поля  зрения,  успокаивая  себя  тем,  что  "все
уладится". Однако Анна-Вероника понимала, что далеко не  все  уладится,  и
временами предчувствие  этих  трудностей  преследовало  ее,  как  страшное
наваждение, словно они подстерегали ее за углом. Она старалась представить
себе,  что  "нашла"  место,  и  видела  себя  пишущей  за  конторкой   или
возвратившейся  домой  с  работы,  свободной  и  независимой,  в   приятно
обставленную квартиру. Тогда она некоторое время мысленно меблировала  эту
воображаемую квартиру. Но,  несмотря  на  мебель,  все  оставалось  крайне
туманным и неопределенным, так же, как и возможное счастье или  несчастье.
Возможное несчастье! "Нет, я уйду, - в сотый раз повторяла  Анна-Вероника.
- Уйду. Все равно, что бы ни случилось".
   Она задремала и проснулась с ощущением, будто  совсем  не  спала.  Пора
было вставать.
   Вероника села на край кровати, окинула взглядом свою комнату, ряды книг
в темных переплетах и череп свиньи. "Я должна их взять с собой, -  сказала
она, стараясь преодолеть свою неуверенность. - Как же мне вынести вещи  из
дому?.."
   Вид тетки, сидящей за кофейным прибором, чуть сдержанной, но,  пожалуй,
миролюбивой, наполнил ее ужасом перед тем, что она намеревалась совершить.
Может быть, она больше не вернется в эту столовую. Никогда! Может быть,  в
будущем, очень скоро,  она  пожалеет  об  этой  комнате,  где  они  обычно
завтракали.  Анна-Вероника  положила  себе  на  тарелку   остатки   слегка
застывшего бекона и снова стала думать о том, как ей вынести вещи из дому.
Она решила обратиться за помощью к Тедди Уиджету, а если его не будет,  то
к одной из его сестер.


   Когда  Анна-Вероника  пришла  к  Уиджетам,  молодое  поколение   лениво
предавалось  воспоминаниям;  все,  как  они  сами  определили,  "несколько
раскисли". Молодежь необычайно оживилась, узнав, что Анна-Вероника  потому
не выполнила своего обещания, что, как она выразилась, "ее заперли".
   - Боже мой! - возмущенно воскликнул Тедди.
   - Что же ты намерена делать? - спросила Хетти.
   - А что можно сделать? - спросила Анна-Вероника.  -  Вы  бы  стали  это
терпеть? Я собираюсь удрать.
   - Удрать? - воскликнула Хетти.
   - Уехать в Лондон, - пояснила Анна-Вероника.
   Она ожидала сочувствия и восхищения,  но  вместо  этого  все  семейство
Уиджетов, за исключением Тедди, пришло в ужас.
   - Но как ты можешь решиться на это? - спросила Констэнс. -  У  кого  ты
остановишься?
   - Буду жить самостоятельно. Сниму комнату!
   - Ну и ну! - воскликнула Констэнс. - А кто будет платить за комнату?
   - У меня есть деньги, - ответила Анна-Вероника. - Предпочитаю  все  что
угодно, только не эту жизнь здесь, в которой задыхаешься. -  Заметив,  что
Хетти и Констэнс готовятся возразить ей, она тут же решительно  обратилась
к ним за помощью: - У меня ничего нет, кроме маленького саквояжа, и мне не
во что уложить вещи. Можете вы одолжить мне что-нибудь?
   -  Вот  настоящий  сорванец!  -  воскликнула  Констэнс,   видимо,   уже
отказавшаяся от намерения удержать ее и воодушевленная желанием помочь.
   Они сделали все, что  могли,  решив  одолжить  ей  портплед  и  большой
бесформенный мешок, который они называли коллективным  сундуком.  А