ь  чуточку
забавно? Вот  одно  из  упущений  моей  прошедшей  молодости.  Я  никогда,
ниоткуда и ни с кем никуда не убегал. А теперь... полагаю, меня  сочли  бы
слишком старым. Я-то сам этого не ощущаю... И вы,  наверное,  чувствовали,
что переживаете настоящее приключение, когда поезд подходил к Ватерлоо?


   Перед рождеством Анна-Вероника еще раз была у Рэмеджа и согласилась  на
предложение, сначала ею отвергнутое.
   Множество мелких обстоятельств способствовало  такому  решению.  Больше
всего на нее повлияло постепенно пробуждающееся сознание, что без денег ей
не обойтись. Пришлось купить ботинки и расхожую юбку, а сумма,  вырученная
от заклада жемчужного ожерелья, была обидно ничтожной.
   Кроме того, ей хотелось  занять  денег.  Рэмедж  во  многих  отношениях
оказался прав: это был самый разумный  выход.  Следовательно,  надо  взять
деньги. Тем самым вся ее затея получит более широкую и прочную основу; это
была чуть ли не единственная возможность завершить  ее  бунт  с  некоторым
успехом. А хотя бы ради победы в  споре  с  родными  Анна-Вероника  желала
добиться успеха. В конце концов почему ей и не взять взаймы у Рэмеджа?
   Он сказал сущую правду: средняя  буржуазия  до  смешного  щепетильна  в
отношении денег. К чему это?
   Они с Рэмеджем друзья, большие друзья. Если бы она  могла  оказать  ему
какую-либо помощь, она бы это  сделала;  но  вышло  наоборот.  Помощь  мог
оказать он. Что же мешает этому?
   Вероника решила покончить со своими колебаниями. Она пошла к Рэмеджу  и
почти сразу заговорила о деле.
   - Можете вы мне одолжить сорок фунтов?
   Мистер Рэмедж быстро овладел собой и собрался с мыслями.
   - По рукам, - сказал он. - Разумеется. -  И  взял  лежавшую  перед  ним
чековую книжку.
   - Лучше всего, - продолжал он, - получить сразу круглую сумму. Я вам не
дам чек, хотя... Нет, я это сделаю. Я вам дам некроссированный чек,  и  вы
сможете получить деньги в банке здесь, совсем рядом... Вам лучше не  иметь
всех денег при  себе;  вы  откроете  небольшой  текущий  счет  в  почтовом
отделении и будете брать по пять фунтов. Для этого не нужно  справок,  как
при банковских расчетах, и так далее. Деньги будут лежать дольше, и вам не
придется с этим возиться.
   Он стоял довольно близко к ней и  смотрел  ей  в  глаза.  Казалось,  он
силится понять нечто весьма сложное и неуловимое.
   - Приятно, - сказал он, - сознавать, что  вы  обратились  ко  мне.  Это
своего рода гарантия доверия. Прошлый раз  вы  меня  так  осадили,  что  я
почувствовал себя униженным.
   Он запнулся, потом переменил тему.
   - Есть столько вопросов, о которых мне хотелось бы поговорить  с  вами.
Теперь как раз время завтрака Давайте позавтракаем вместе.
   Анна-Вероника была в нерешительности:
   - Я не хочу отнимать у вас время.
   - Мы не пойдем в Сити. Там только одни мужчины, и нет уверенности,  что
обойдется без скандала. Я знаю  одно  местечко,  где  мы  сможем  спокойно
побеседовать.
   Анне-Веронике по какой-то неуловимой причине не хотелось  завтракать  с
ним, но причина была настолько неуловима, что она решила  не  считаться  с
ней, и Рэмедж провел ее через приемную,  оживленный  и  предупредительный,
вызвав интерес трех клерков.  Все  три  клерка,  оттесняя  друг  друга  от
единственного окна, увидели, как она села в  экипаж.  Последовавший  между
ними разговор выходит за пределы нашего рассказа.
   - К Риттеру! - приказал кучеру Рэмедж. - Дин-стрит.
   Анна-Вероника редко ездила в экипаже,  и  поездка  сама  по  себе  была
веселым и приятным событием. Ей нравился легкий  ход  и  высокое  сиденье,
расположенное над большими  колесами,  быстрый  перестук  копыт,  езда  по
людным и шумным улицам. Она поделилась своими  приятными  впечатлениями  с
Рэмеджем.
   И у Риттера было занятно, непривычно, уютно: маленький зал неправильной
формы с небольшими столиками, электрические лампы под красными  абажурами,
цветы. День был хмурый, хоть и не  туманный,  абажуры  отбрасывали  теплые
тени, а лакей, плохо говоривший  по-английски,  приняв  заказ  у  Рэмеджа,
обслуживал их с приятным  радушием.  Анне-Веронике  вся  затея  показалась
веселой.  Кухня  у   Риттера   была   лучше,   чем   у   большинства   его
соотечественников, а Рэмедж обнаружил  тонкое  понимание  женского  вкуса,
заказав  vero  cari.  Анна-Вероника  почувствовала,   как   глоток   этого
удивительного вина словно согрел ей кровь; тетка, конечно, не одобрила  бы
такого завтрака tete-a-tete с  мужчиной,  а  между  тем  это  было  вполне
невинно и очень приятно.
   Во время  завтрака  они  вели  легкий  и  дружеский  разговор  о  делах
Анны-Вероники;  Рэмедж  оказался  интересным  и  умным  собеседником,   он
допускал в разговоре некоторые вольности, однако в пределах  дозволенного.
Она описала ему Гупсов, фабианцев и свою хозяйку; он говорил  занимательно
и  без  всякой  предвзятости  о  видах  на  будущее,  открывающихся  перед
современной молодой женщиной.  Очевидно,  Рэмедж  хорошо  знал  жизнь.  Он
коснулся  существующих   возможностей.   Пробудил   ее   любопытство.   Он
представлял собой полную противоположность  Тедди  с  его  пустозвонством.
Дружба с ним была, по-видимому, делом стоящим...
   Но когда она вечером в своей комнате стала  размышлять,  то  неожиданно
увидела все в другом свете  и  начала  сомневаться  в  правильности  своих
поступков. Что могло означать это выражение  сдержанного  удовольствия  на
его лице? Ей казалось, что, желая вести разговор на  равных  началах,  она
говорила свободнее, чем следовало, и у него создалось о  ней  неправильное
впечатление.


   Это было за два дня до сочельника. А на другое утро  пришло  лаконичное
письмо от отца.

   "Дорогая дочь, - писал он, - теперь, когда наступают дни всепрощения, я
в последний раз протягиваю тебе руку в  надежде  на  примирение.  Я  прошу
тебя, хотя не к лицу мне просить тебя, вернись домой. Этот  кров  все  еще
готов принять тебя. Если ты вернешься, то не услышишь  никаких  укоров,  и
будет сделано все возможное для того, чтобы ты была счастлива.
   Мне  приходится  умолять  тебя  вернуться.  Твое  приключение   слишком
затянулось, оно причиняет большое страдание твоей тете и мне. Мы не  можем
понять, почему ты так ведешь себя, как ты справляешься с трудностями и  на
какие  средства  ты  живешь.  Если  ты  хорошенько  подумаешь   об   одном
обстоятельстве - о том, как нам  трудно  объяснять  людям  причину  твоего
отсутствия, - то поймешь, насколько все  это  тяжело.  Вряд  ли  мне  надо
говорить о том, что тетя всей душой присоединяется к моей просьбе.
   Пожалуйста, вернись домой. Я не буду слишком требовательным к тебе.
   Любящий тебя, отец".

   Анна-Вероника сидела у камина, держа в руке письмо отца.
   - Странные письма он пишет, - сказала она. - Вероятно, люди по  большей
части пишут странные письма,  Готов  принять  -  точно  это  Ноев  ковчег.
Интересно,  действительно  ли  он  хочет,   чтобы   я   вернулась   домой?
Удивительно, до чего мало  я  знаю  об  отце,  о  том,  что  он  думает  и
чувствует. Хотелось бы мне знать, как он обращался с Гвен.
   Она стала думать о своей сестре.
   - Надо бы ее повидать, узнать, что там произошло.
   Затем она вспомнила о тетке.
   - Мне хотелось бы вернуться домой,  -  воскликнула  Вероника,  -  чтобы
доставить ей удовольствие! Она добрая душа. Подумать только, как  мало  он
приносит ей радости!
   Однако правда взяла верх.
   -  Странно,  но  я  не  вернусь  домой,  только  чтобы   доставить   ей
удовольствие. Она по-своему прелесть.  Мой  долг  -  хотеть  доставить  ей
удовольствие. А я не хочу. Мне все равно. Я даже не могу  вызвать  в  себе
теплые чувства.
   Она вынула из шкатулки чек Рэмеджа, как бы желая сравнить его с письмом
отца. Вероника до сих пор не получала денег. Чек еще не был индоссирован.
   - Предположим, я его уничтожу, - сказала она, стоя  с  розовато-лиловым
бланком в руке, - предположим, я его уничтожу,  сдамся  и  вернусь  домой!
Может быть, Родди и прав!
   - Отец приоткрывает дверь и захлопывает ее, но наступит время...
   - Я все еще могу вернуться домой!
   Она держала  чек  Рэмеджа  так,  как  будто  собиралась  разорвать  его
пополам.
   - Нет, - наконец сказала она. - Я человек, а не робкая женщина.  Что  я
буду делать дома? Те, кто падает духом, сдаются. Трусы! Я доведу  дело  до
конца.



8. БИОЛОГИЯ

   В  январе  Анна-Вероника  приступила   к   занятиям   в   биологической
лаборатории Центрального  Имперского  колледжа,  здание  которого  высится
среди глухих улиц на углу Юстон-роуд и Грейт Портлэнд-стрит.  Она  усердно
проходила повышенный  курс  сравнительной  анатомии,  ощущая  удивительное
облегчение оттого, что мысль ее была  занята  систематической  разработкой
одной темы, а не перебрасывалась с одного неясного вопроса на другой,  как
это происходило в течение двух  последних  месяцев.  Вероника  делала  все
возможное, чтобы не думать и даже забыть, во-первых, о том, что  причалить
к этой гавани и получить удовлетворение от  работы  ей  удалось,  задолжав
сорок фунтов Рэмеджу, и, во-вторых, что ее теперешнее положение  неизбежно
кончится, а виды на будущее весьма туманны.
   В биологической лаборатории царила особая атмосфера. Оттуда, с верхнего
этажа,  открывался  широкий  вид  на  Риджент-парк  и  на   массив   тесно
столпившихся более низких домов. Лаборатория,  длинная  и  узкая  комната,
спокойная,  достаточно  освещенная,  с  хорошей  вентиляцией  и  вереницей
небольших столов и моек, была пропитана испарениями  метилового  спирта  и
умеренным запахом  стерилизованных  продуктов  органического  распада.  По
внутренней стене была  выставлена  замечательно  классифицированная  самим
Расселом серия образцов. Наибольшее впечатление на Анну-Веронику произвела
необыкновенная продуманность этой серии, в сравнении с  которой  подобного
рода  выставки,  виденные  ею  до  сих   пор,   казались   нестройными   и
беспорядочными. И целое и каждая деталь в отдельности были подчинены одной
задаче: пояснить, разработать, критически осветить и все полнее  и  полнее
представить строение животных и растений. Сверху донизу  и  от  начала  до
конца - все находившиеся здесь предметы были связаны с  теорией  о  формах
жизни; даже тряпка для стирания мела участвовала в этой работе, даже мойки
под кранами; все в этой  комнате  подчинялось  одной  цели,  пожалуй,  еще
больше, чем в церкви. Вот  почему  здесь  было  так  приятно  работать.  В
противовес  хаосу,  царившему  на  митингах  фабианцев,  и   малопонятному
энтузиазму участников кампании  за  избирательные  права  с  выступлениями
ораторов,  то   самовлюбленных,   то   маневрирующих   или   выкрикивающих
невразумительные лозунги,  с  быстрой  сменой  слушателей  и  сторонников,
подобных обрывкам бумаги, гонимых  ветром,  эта  длинная,  тихая,  деловая
комната сияла, как звезда сквозь тучи.
   День  за  днем  в  аудитории  в  точно  назначенное  время   Рассел   с
целеустремленной энергией и терпением  собирал  по  крупицам  все  "за"  и
"против", все аргументы и гипотезы, все, с чем он  встречался  на  пути  к
построению родословного древа жизни. Затем студенты переходили  в  длинную
лабораторию и усердно исследовали эти  факты  на  почти  живой  ткани  при
помощи микроскопа и  скальпеля,  зонда  и  микротома,  совершая  время  от
времени набеги в соседний тесно заставленный музей, где образцы, макеты  и
справочный материал располагались в строгом порядке и находились в ведении
ассистента Кейпса. На обоих концах перед рядами  столов  имелись  классные
доски, стоя  у  которых  Кейпс  руководил  вскрытием,  разъясняя  строение
исследуемых объектов; он говорил  быстро  и  нервно,  резко  отличаясь  от
Рассела с его медленной и четкой  речью.  Затем  Кейпс  проходил  по  всей
лаборатории,  присаживаясь  около  каждого  студента,   проверяя   работу,
обсуждая трудности и отвечая на вопросы, возникшие после лекции Рассела.
   Анна-Вероника поступила в Имперский колледж,  захваченная  интересом  к
выдающейся личности Рассела, к его  роли  в  диспутах  о  дарвинизме,  под
обаянием его внешности - этого жестко очерченного  рта,  желтого  львиного
лица, этой серебряной гривы волос. Кейпс был тоже  своего  рода  находкой,
как бы сверхдополнением. Рассел  светил,  как  маяк,  Кейпс  сверкал,  как
молния, мгновенно озаряя сотни уголков, которые Рассел упорно  оставлял  в
тени.
   Кейпс, молодой человек лет тридцати двух или  трех,  очень  красивый  и
настолько белокурый, что как будто чудом избежал белесых ресниц, был менее
известен, но его уважали за самостоятельность научной мысли. Стоя у доски,
он говорил приятным голосом, чуть шепелявя, с  редкой  непосредственностью
излагая свои мысли то довольно неуклюже, то очень  живо.  Анатомировал  он
хорошо, но как-то неловко и торопливо, чертил быстро  и  угловато,  причем
недостаточная  точность  восполнялась  смыслом.  Цветные  мелки,   подобно
ракетам разных оттенков, летали по классной доске, рождая  диаграммы  одну
за другой.
   В  этом  году  в  лаборатории  повышенного   курса,   очевидно,   из-за
малочисленности класса, оказалось необычное число девушек и женщин.  Класс
состоял всего лишь из девяти учащихся, и четыре из них были  студентки.  С
такой маленькой группой было  легче  работать  и  вести  занятия  в  форме
собеседований. Как-то само по себе вошло в привычку всем вместе  в  четыре
часа пить чай под опекой мисс Гэрвайс, высокой и  грациозной  девушки,  не
блиставшей умом, но с чрезмерной склонностью к хозяйству.
   Кейпс приходил на эти чаепития; ему определенно нравилось  там  бывать;
он  появлялся  в  дверях  препараторской,  веселый  и  смущенный,   ожидая
приглашения.
   Анна-Вероника с самого начала решила, что он  исключительно  интересный
человек. Прежде всего  ее  поразило  его  непостоянство:  она  никогда  не
встречала столь изменчивых  людей.  Временами  он  выступал  с  блеском  и
уверенностью в себе, говорил пространно и больше всех и мог бы  показаться
высокомерным, если бы не присущая ему удивительная доброта. Иногда  же  он
отвечал односложно, и самые искусные попытки мисс Гэрвайс вызвать  его  на
разговор кончались поражением. Временами он бывал крайне раздражительным и
неловким, и ему не удавалось держаться непринужденно. А порой  в  приступе
своеобразной язвительной иронии сметал все, что  дерзало  преграждать  ему
путь. Анна-Вероника до сих пор видела  мужчин  более  устойчивого  склада:
Тедди, который всегда был глуп, отца,  который  всегда  был  деспотичен  и
сентиментален, Мэннинга, который всегда оставался Мэннингом. И большинство
других, встреченных ею, тоже не казались изменчивыми. Гупс, она в этом  не
сомневалась, всегда был далек от жизни, медлителен и рассудителен.  Рэмедж
тоже - у Рэмеджа всегда  сохранялось  алчное  выражение  лица,  знающее  и
вопрошающее, а в его разговорах чувствовалась смесь хорошего и дурного. Но
относительно Кейпса ни в чем нельзя было быть уверенной.
   Пятеро  студентов-мужчин   были   весьма   различны.   Один   из   них,
восемнадцатилетний юнец, чрезвычайно белолицый, зачесывал назад  волосы  в
точности, как это делал Рассел, и,  оказываясь  рядом  с  Анной-Вероникой,
становился молчаливым до неловкости, а она только  по  чисто  христианской
доброте всегда была с ним мила; второй, расхлябанный молодой  человек  лет
двадцати пяти в темно-синем костюме, пытался сочетать Маркса  и  Бебеля  с
самыми общепризнанными богами биологического пантеона.  Имелся  еще  один,
решительный и румяный  юноша  маленького  роста,  унаследовавший  от  отца
безапелляционный  тон  в  вопросах  биологии;  потом   студент-японец   со
скромными манерами, он превосходно чертил и плохо  владел  английским;  и,
наконец, темноволосый, словно  неумытый  шотландец  в  очках  со  сложными
стеклами; он приходил каждый день с утра в качестве некоего  добровольного
и дополнительного ассистента, пристально рассматривал Веронику и ее работу
и говорил, что она препарирует "волшебно", или  "поистине  волшебно",  или
"гораздо выше обычного женского уровня", медлил,  как  бы  ожидая  бурного
выражения признательности, а возвращаясь на  свое  место,  бросал  на  нее
восхищенные взгляды, которые отражались  в  граненых  стеклах  его  очков,
вспыхивавших, подобно бриллиантам.
   Женщины, по мнению Анны-Вероники, были менее  интересны,  чем  мужчины.
Среди них две школьные учительницы; одна - мисс Клегг - вполне могла сойти
за  двоюродную  сестру  мисс  Минивер,  так  много  сходного  было  в   их
характерах; затем какая-то вечно озабоченная девушка, она отлично училась,
но ее имени Анна-Вероника никак  не  могла  запомнить,  и,  наконец,  мисс
Гэрвайс,  которая  сначала  ей  очень  понравилась  -  она  так  грациозно
двигалась, - а потом  у  нее  сложилось  впечатление,  что  сущность  мисс
Гэрвайс заключалась только в умении грациозно двигаться.


   Следующие несколько недель Анна-Вероника  особенно  живо  размышляла  и
развивалась.  Сумбурные  впечатления,  накопившиеся  перед  тем,  как   бы
стерлись, она освободилась от беспорядочных поисков места и  смогла  опять
включиться  в  строгую  и  последовательную   разработку   научных   идей.
Повышенный курс  Центрального  имперского  колледжа  был  тесно  связан  с
жизненными интересами и столкновениями научных взглядов. Опыты и материалы
основывались  на  двух  крупных  исследованиях  Рассела:  о  связи   между
плеченогими  и  колючеголовыми  и  о  вторичных   и   третичных   факторах
млекопитающих  и  псевдомлекопитающих  в   свободных   личиночных   формах
различных морских организмов. Кроме того,  разгорался  перекрестный  огонь
взаимной критики между Имперским колледжем и менделистами Кембриджа, и это
находило свое отражение  в  лекциях.  Весь  материал  с  начала  до  конца
получали из первых рук.
   Однако влияние науки распространялось далеко за пределы ее  собственной
сферы,  за  пределы  тех  замечательных,  но  чисто  технических  проблем,
которыми мы ни на секунду не  собираемся  докучать  читателю,  и  так  уж,
наверное, испуганному. Биология исключительно хорошо усваивается. Она дает
ряд широких экспериментальных обобщений, а затем  позволяет  согласовывать
или  устанавливать  с  ними  связь  бесконечно  многообразных   феноменов.
Прожилки зародыша в яйце, нервные  движения  нетерпеливой  лошади,  уловки
мальчика, занятого счетом,  инстинкты  рыбы,  поганка  на  корне  садового
цветка и слизь на сырой приморской скале - десятки тысяч подобных  явлений
служат  доказательствами  и  соответствующим  образом  освещаются.  И  эти
обобщения не только захватывали своими щупальцами и собирали  воедино  все
факты  естествознания  и  сравнительной  анатомии,  они  всегда   как   бы
распространялись все дальше на мир  интересов,  лежащих  за  их  законными
границами.
   Однажды вечером после долгой беседы с мисс Минивер Анне-Веронике пришла
в голову еще неизведанная, удивительная, фантастическая мысль о  том,  что
эта постепенно разрабатываемая биологическая схема представляет для нее не
только чисто академический интерес. Эта схема служила, в  сущности,  более
систематическим, особым  методом  для  рассмотрения  тех  самых  вопросов,
которые лежали в основе дискуссий Фабианского  общества,  бесед  Западного
центрального клуба искусств, болтовни  в  студиях  и  глубоких,  бездонных
споров в самых обычных домах. Это был тот самый  "Биос"  [жизнь  (греч.)],
который по своей природе, стремлениям, методам,  направлениям  и  аспектам
захватывал их всех. И сама Анна-Вероника тоже была  этим  "Биосом",  снова
повторявшим путь к селекции, размножению, гибели или выживанию.
   Но лишь на мгновение она применила эту мысль к себе, развивать же ее не
стала.
   Теперь Анна-Вероника и вечером была очень занята. Она продолжала вместе
с  мисс  Минивер  интересоваться   движением   социалистов   и   агитацией
суфражисток. Они ходили  на  различные  центральные