Герберт Уэллс.
    Анна-Вероника

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. Ann Veronica (1909). Пер. - В.Станевич.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 9".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------


1. АННА-ВЕРОНИКА ОБЪЯСНЯЕТСЯ С ОТЦОМ

   Однажды, в конце сентября, в среду,  под  вечер,  Анна-Вероника  Стэнли
возвращалась домой из Лондона в торжественном  и  приподнятом  настроении,
так как твердо решила сегодня же непременно объясниться с  отцом.  До  сих
пор она пугалась такого шага, но сейчас  решилась  на  него  бесповоротно.
Наступил перелом, и она рада, что он наступил. В поезде она говорила себе,
что он должен быть окончательным. И роман о ней начинается именно с  этого
момента, не раньше и не позже, так как  в  нем  будет  рассказана  история
этого перелома и его последствий.
   В купе поезда, идущего из  Лондона  в  Морнингсайд-парк,  Анна-Вероника
была одна и потому сидела  на  скамейке  с  ногами:  поза  эта,  вероятно,
привела бы в отчаяние ее мать и повергла бы в полный ужас бабушку;  подняв
колени до самого  подбородка  и  обхватив  их  руками,  Анна-Вероника  так
глубоко задумалась, что, лишь увидев фонарь с надписью, вдруг поняла,  что
доехала до Морнингсайд-парка, и, хотя поезд только еще подходил к станции,
ей показалось, что он уже отходит.
   - Господи!  -  воскликнула  она,  вскочив,  схватила  кожаную  папку  с
тетрадями, пухлым учебником и брошюрой в шоколадно-желтой обложке и  ловко
спрыгнула со ступенек вагона, но тут же заметила,  что  поезд  еще  только
замедляет  ход  и  что  ей  из-за  ее  торопливости  придется  пройти  всю
платформу.
   - Вот дура! - пробормотала она. - Идиотка!
   В душе у нее все  кипело,  хотя  она  и  шагала  с  тем  независимым  и
безмятежно-спокойным видом, какой надлежит иметь на глазах у людей молодой
особе двадцати двух лет.
   Она миновала железнодорожный переезд, затем опрятные и скромные домики,
где помещались конторы торговца углем и агента по продаже домов,  и  дошла
до турникета возле мясной, за которым начиналась тропинка, ведшая  к  дому
ее отца. Перед почтой стоял белокурый молодой человек без шляпы,  в  серых
фланелевых брюках; он старательно  налеплял  марку  на  письмо.  Когда  он
увидел Анну-Веронику, в его лице появилась какая-то суровость и  вместе  с
тем оно почему-то порозовело. Анна-Вероника спокойно сделала вид,  что  не
замечает его, хотя, быть может, именно его присутствие и заставило ее идти
полем, в обход, а не прямо по дорожке вдоль Авеню.
   - Уф! - сказал он и неуверенно посмотрел на письмо, прежде чем опустить
его в почтовый ящик. - Ну, пошло!
   Потом несколько мгновений помедлил в нерешительности,  засунув  руки  в
карманы и собрав губы в кружочек,  словно  намеревался  засвистать,  затем
повернулся и по главной улице отправился домой.
   Едва Анна-Вероника  миновала  изгородь,  как  тут  же  забыла  об  этой
встрече, и на лице ее вновь  появилось  выражение  суровой  озабоченности.
"Теперь или никогда", - сказала она себе.
   Морнингсайд-парк был, как  говорится,  дыра  дырой.  Подобно  доримской
Галлии, он состоял из трех частей: главной улицы - Морнингсайд-парк авеню,
которая,  делая  обдуманно  элегантный  изгиб,   бежала   от   станции   в
земледельческую глушь, где по обе ее  стороны  желтели  большие  кирпичные
виллы;  столпившихся  вокруг  почты  лавок  и,  наконец,  теснившихся  под
железнодорожным мостом домишек рабочих. Под этим мостом  проходила  дорога
из Сарбайтона и Эпсома. И там, словно молодая поросль  в  канаве,  недавно
появилась, подобно  четвертому  сословию,  стайка  наскоро  оштукатуренных
красно-белых вилл с аляповатыми фронтонами  и  металлическими  шторами  на
окнах. Позади улицы высился небольшой холм, а по его гребню вдоль железной
ограды тянулась тропинка; она доходила до лесенки,  осененной  вязом,  там
разветвлялась, и одно из ее ответвлений снова вело к Авеню.
   - Теперь или никогда, - повторила Анна-Вероника, поднимаясь по лесенке,
- терпеть не моту скандалов. Либо мне придется оказать сопротивление, либо
уступить навсегда.
   Она уселась в свободной и  небрежной  позе  и  стала  созерцать  задние
фасады домов, стоявших вдоль Авеню; затем устремила взгляд туда, где из-за
деревьев выглядывали новенькие красно-белые виллы. Она  словно  составляла
опись всего, что открывалось перед нею.
   - О господи! - проговорила она наконец. - Ну и  дыра!  Тут  задохнуться
можно! Интересно, за кого он меня принимает?
   Когда она наконец спустилась со ступенек, на ее лице, окрашенном теплым
румянцем, уже не осталось и следа колебаний или внутренней борьбы.  Сейчас
в нем было то спокойствие и та ясность, какие бывают  у  людей,  принявших
твердое решение. Она вся  выпрямилась,  взгляд  карих  глаз  был  тверд  и
устремлен вперед.
   Когда  Анна-Вероника  приблизилась  к  повороту,  показался   белокурый
молодой человек без шляпы и в фланелевых брюках. Он сделал вид, будто  они
встретились случайно, и неловко поклонился.
   - Привет, Ви! - сказал он.
   - Привет, Тедди! - ответила она.
   В то время, как она проходила мимо него, он чуть замедлил шаг.
   Но было ясно, что девушка сейчас не в настроении беседовать с  ним.  Он
понял, что обречен один идти полями и в такую  чудесную  погоду  совершить
неинтересную прогулку.
   "Тьфу, черт!" - заметил он про себя по этому случаю.


   Анне-Веронике Стэнли исполнилось двадцать один год и шесть  месяцев.  У
нее  были  черные  волосы,  тонко  очерченные  брови,  свежий  цвет  лица;
казалось, силы, ваявшие ее черты, работали любовно и неторопливо и придали
им изящество и утонченность. Она была стройна и  порой  казалась  высокого
роста, двигалась легко и весело, как тот, кто  обычно  здоров,  а  иногда,
задумавшись, слегка опускала голову. В ее чуть сжатых губах  чувствовалось
не то легкое презрение, не то тень  усмешки;  она  выглядела  спокойной  и
сдержанной, но это была маска, прикрывавшая бурное  недовольство  и  жажду
жизни и свободы.
   Ей хотелось  жить.  Ее  охватывало  страстное  и  нетерпеливое  желание
чего-то, чего, она и сама  хорошенько  не  знала:  желание  делать,  быть,
познавать на опыте. А опыт к ней не спешил. Весь мир вокруг, казалось, был
- как бы это выразить - словно в чехлах, точно дом летом,  когда  люди  из
него выехали. Жалюзи опущены, солнечный свет не проникает в комнаты, и  ни
за что не определишь, какие краски скрываются под этими серыми оболочками.
А ей хотелось знать. Но не было никакого намека на то,  что  жалюзи  будут
подняты, что окна или двери откроются или  что  с  люстр,  сулящих  потоки
яркого света, будут сняты пыльные чехлы и их приведут в порядок и  зажгут.
Вокруг нее реяли какие-то смутные существа; они  не  только  говорили,  но
даже думали вполголоса!..
   Пока Анна-Вероника училась в школе, особенно в начальных классах, жизнь
от нее как будто не таилась, подсказывала, что надо делать и чего не надо,
какие уроки учить и в какие игры играть, окружала  ее  самыми  подходящими
разнообразными интересами. Но теперь она словно проснулась и  поняла,  что
существует  значительная  группа  интересов,  которая   называется   "быть
влюбленной" и "выйти замуж", и что есть ряд  определенных  предварительных
этапов,   заманчивых   и   увлекательных,   как,   например,    флирт    и
заинтересованность  представителями  другого  пола.  Она  подошла  к  этой
области  с  присущей  ей  живостью  и  сообразительностью.  Но  здесь  она
натолкнулась  на  препятствие.  Окружающая  ее  среда  в   лице   школьных
учительниц, старших подруг тетки и других ответственных и авторитетных лиц
поспешила заверить ее, что она ни в коем случае не должна даже помышлять о
таких вещах. Мисс Моффат, преподавательница истории и этики, высказывалась
на этот счет особенно определенно, и  все  они  единодушно  выражали  свое
презрение и жалость к девушкам, чьи  мысли  заняты  этой  стороной  жизни,
утверждая, что такие девушки  выдают  себя  в  разговоре,  одежде,  манере
держаться.  Казалось,  это  действительно  группа   интересов   совершенно
отличная  от  всего  прочего,  странная,  особая,  и  ее  следует   ужасно
стыдиться. И все-таки Анна-Вероника находила, что крайне трудно не  думать
о ней, но, обладая немалой долей гордости, решила, что будет отстранять от
себя столь опасные темы и держаться от них как можно дальше; в  результате
к концу школы ее чувства остались словно под чехлом, и, как я уже говорил,
она оказалась в тупике.
   Анна-Вероника обнаружила, что в жизни, в которой на  эти  вещи  наложен
запрет, у нее нет своего особого места, ей нечего делать;  остается  вести
бесцельное существование, а ее единственными занятиями  будут  хождение  в
гости, игра в теннис, чтение добродетельных романов, прогулки да вытирание
пыли в доме отца. Тогда она решила, что уж лучше продолжать  учиться.  Она
была девушка умная, лучшая ученица выпуска, и вот, окончив среднюю  школу,
она повела смелую борьбу за Соммервил или Ньюхем; но оказалось,  что  отец
как-то за обедом у друзей встретился с девушкой из Соммервила, поспорил  с
ней и пришел к выводу, что высшее образование лишает женщину  присущей  ей
женственности.
   "Пусть дочь живет дома", - категорически заявил он.
   Споры тянулись довольно долго, а тем временем Анна-Вероника  продолжала
учиться. В конце концов пришли к компромиссу и согласились на том, что она
прослушает курс естественных наук в женском Тредголдском колледже. Поэтому
сразу после школы она поступила  в  Лондонский  университет  и,  достигнув
совершеннолетия, долго пререкалась с теткой из-за ключа от входной двери и
постоянного железнодорожного билета.
   Затаенное любопытство к некоторым явлениям жизни начало возвращаться  к
ней, едва прикрытое интересом к литературе и искусству. Она  всегда  много
читала, но теперь из-за теткиной цензуры протаскивала как контрабанду  все
те книги, которые, по ее мнению, ей могли  запретить,  вместо  того  чтобы
приносить их домой открыто, и ходила  в  театр  всякий  раз,  когда  могла
раздобыть приемлемого спутника. Она сдала экзамены по  общеобразовательным
предметам с отличием и специализировалась по естественным наукам.
   У нее было врожденное чувство формы  и  необычайная  ясность  ума;  она
заинтересовалась  биологией  и  особенно  сравнительной  анатомией,   хотя
непосредственного отношения к ее личной жизни это не имело. Она  научилась
хорошо анатомировать, и через год ее уже раздражала своей  ограниченностью
преподавательница, бакалавр наук, выкладывавшая студентам  в  Тредголдской
лаборатории кучу устаревших сведений. Анна-Вероника видела, что  эта  дама
безнадежно ошибается и путается, особенно когда объясняет строение черепа,
а ведь тут-то и сказывается настоящее  знание  сравнительной  анатомии.  И
тогда ей захотелось поступить в  Имперский  колледж  в  Вестминстере,  где
читал Рассел, и продолжить свою работу над первоисточниками.
   Она уже  заговаривала  об  этом  с  отцом,  но  он  уклончиво  отвечал:
"Посмотрим, малютка Ви, посмотрим". На этой стадии "смотрения" все  так  и
оставалось до тех пор, пока не началась очередная  сессия  в  Тредголдском
колледже, а тем временем возник другой, менее серьезный  конфликт,  но  он
помог  решить  и  вопрос  об  отдельном  ключе  и   вопрос   о   положении
Анны-Вероники вообще.
   Помимо различных бизнесменов,  адвокатов,  государственных  служащих  и
вдов, проживающих на Морнингсайд-парк авеню, там имелось явно  не  похожее
на  Других  своими  художественными  склонностями  семейство  Уиджетов,  с
которыми Анна-Вероника очень подружилась. Мистер Уиджет  был  журналист  и
художественный критик;  он  носил  костюм  из  зеленовато-серого  твида  и
"артистический" коричневый галстук; воскресным утром он выкуривал на авеню
трубку, ездил в Лондон третьим классом и теми  поездами,  какими  было  не
принято ездить, и открыто презирал гольф. Он  жил  в  одном  из  небольших
домиков возле станции.
   У журналиста был один сын, окончивший школу для лиц обоего пола, и  три
дочки с  какими-то  особенно  весело  вьющимися  рыжими  кудрями,  которые
Анна-Вероника находила восхитительными. Две сестры очень дружили с  ней  в
школе и сделали немало, чтобы заинтересовать ее литературой, выходившей за
пределы дозволенной в доме  ее  отца.  Это  была  бодрая,  легкомысленная,
откровенно   нуждающаяся   семья,   одевавшаяся   в    блекло-зеленые    и
матово-красные цвета. Девушки после средней  школы  перешли  в  Фэдденскую
художественную школу и стали вести яркую, увлекательную жизнь:  бывали  на
студенческих балах,  на  социалистических  митингах,  ходили  на  галерку,
спорили о работе, а иногда и по-настоящему работали. Время от времени  они
пытались увести Анну-Веронику в сторону от ее трезвых  упорных  занятий  и
вовлечь в круг своих интересов. В октябре они пригласили ее на  первый  из
двух больших ежегодных балов, которые устраивала их школа, и Анна-Вероника
радостно приняла приглашение. И вот теперь отец заявил, что она не пойдет.
   Категорически заявил, что не пойдет.
   Присутствие на этом балу было связано с двумя обстоятельствами, которые
Анна-Вероника при всем своем такте никак не смогла скрыть от тетки и отца.
Ее обычная сдержанность и чувство собственного достоинства в данном случае
оказались ни к чему. Первое обстоятельство  заключалось  в  том,  что  она
должна была появиться в маскарадном костюме невесты Корсара,  и  второе  -
провести остаток ночи после окончания танцев в Лондоне вместе с  барышнями
Уиджет и избранной компанией  в  "совершенно  приличном  маленьком  отеле"
возле Трафальгар-сквер.
   - Но подумай, дорогая! - всполошилась тетка Анны-Вероники.
   - Понимаешь, тетя, - ответила Анна-Вероника с видом  человека,  который
сам не знает, что ему делать, - я ведь обещала прийти. Я не подумала...  и
не знаю, как теперь быть.
   А потом отец поставил свой ультиматум. Он сообщил его дочери не  устно,
а в письме, что показалось ей особенно отвратительной формой запрета.
   -  Он  не  мог  сказать  это,  глядя  мне  в   глаза!   -   возмутилась
Анна-Вероника. - Но, конечно, это тетя состряпала.
   Поэтому, когда Анна-Вероника приблизилась к воротам  своего  дома,  она
подумала: "Нет, я с ним непременно поговорю. Я с ним поговорю. А  если  он
не захочет..."
   Но она даже мысленно не договорила, что сделает в этом случае.


   Отец Анны-Вероники был поверенным и вел дела одной фирмы. Этот  человек
лет пятидесяти трех - худощавый, страдающий невралгией,  с  жестким  ртом,
острым носом, бритый, седой, сероглазый, в  золотых  очках,  и  с  круглой
лысинкой на макушке - казался изнуренным трудом и внушающим  доверие.  Его
звали Питер. У него было пятеро  детей,  рождавшихся  весьма  нерегулярно,
причем Анна-Вероника появилась на свет последней. Все это было ему уже  не
в новинку, и он как отец оказался несколько утомленным  и  невнимательным;
он звал ее "малютка Ви",  неожиданно  и  рассеянно  гладил  по  головке  и
относился так, словно не помнил, сколько ей лет: одиннадцать или  двадцать
восемь. Дела в Сити отнимали у него много энергии, а  оставшиеся  силы  он
тратил на гольф - игру, которой придавал очень серьезное значение, - и  на
занятия микроскопической петрографией.
   Микроскопия была  его  коньком,  и  он  увлекался  ею  по-викториански,
особенно не раздумывая. Подаренный ему в день рождения  микроскоп  толкнул
его на путь  технической  микроскопии,  когда  ему  было  восемнадцать,  а
случайная  дружба  с  торговцем  микроскопами  из  Холборна  укрепила  эту
склонность. У него были необычайно искусные пальцы, а любовь  к  обработке
мельчайших деталей сделала его одним из самых ловких  мастеров  среза  для
микроскопа. Сидя в маленькой комнатке на чердаке, он тратил гораздо больше
денег и времени, чем  мог  себе  позволить,  изготовляя  новые  гранильные
аппараты и новую арматуру для микроскопов, шлифуя пластинки каменных пород
до почти прозрачной тонкости и придавая препарату для исследования  особую
красоту  и  благородство.  По  его  словам,  он  занимался   этим,   чтобы
"отвлечься".  Наиболее  удачные  препараты  он  выставлял  в   Лаундинском
обществе микроскопии, и  их  высокое  техническое  совершенство  неизменно
вызывало восхищение. Научная ценность их была  не  столь  велика,  ибо  он
выбирал породы исключительно с точки зрения  трудности  их  обработки  или
интереса для вечеров, устраиваемых научным  обществом.  К  производившимся
"теоретиками" срезам он относился с глубоким презрением. Может быть, с  их
помощью и можно было решать целый ряд  вопросов,  но  они  были  толсты  и
неровны, просто убогие поделки. И все-таки в этом  мире,  неразборчивом  и
упорствующем в своих заблуждениях, эти господа получали всякие отличия...
   Читал он мало, главным образом бодрящие, легкие  романы  с  названиями,
где фигурировал цвет, например, "Красный меч", "Черный  шлем",  "Пурпурная
мантия", тоже чтобы "отвлечься". Читал  он  их  обычно  зимними  вечерами,
после обеда, при чтении присутствовала Анна-Вероника; ее  всегда  сердило,
что он старается пододвинуть лампу как можно ближе к себе и занять  ногами
в потертых пестрых туфлях из оленьей кожи всю каминную решетку.
   Иногда она удивлялась, зачем ему нужно  так  много  "отвлекаться".  Его
любимой газетой была "Таймс"; он начинал ее читать за утренним  завтраком,
нередко сердясь вслух, и уносил с собой, чтобы закончить в поезде, поэтому
дома не оставалось никакой газеты.
   Иногда Анне-Веронике приходила мысль о том, что ведь она знавала его  и
тогда, когда он был гораздо моложе, но день следовал  за  днем,  и  каждый
следующий сглаживал впечатления  от  предыдущего.  Все  же  она,  конечно,
помнила, что, будучи еще девочкой, видела его не раз в теннисных брюках, и
он очень ловко въезжал на велосипеде в ворота и подкатывал к  подъезду.  В
те времена он помогал жене, когда она  возилась  в  саду,  и  околачивался
поблизости, когда она, взобравшись на лестницу, забивала в стену  буфетной
гвозди для ползучих растений.
   Анна-Вероника была в семье самой младшей, и ей пришлось  жить  в  доме,
который, по мере того, как девочка  росла,  становился  все  малолюднее  и
тише. Мать ее умерла, когда ей  было  тринадцать,  сестры  -  обе  намного
старше ее - повыходили замуж, одна - подчинившись воле родителей, другая -
вопреки этой воле; оба брата давно не жили дома, поэтому она очень  ценила
отца и старалась как можно больше получить от него. Но он был  не  из  тех
отцов, от которых можно многое получить.
   Его взгляды на девушек  и  женщин  были  сентиментальны  и  не  слишком
содержательны: он считал, что  либо  это  создания,  в  отношении  которых
современный словарь чересчур бледен,  и  поэтому  они  чаще  всего  весьма
нежелательно желанны, либо слишком хороши и чисты для жизни. Так он  делил
разнообразных представительниц женского пола на две упрощенные  категории,
не считаясь со всеми промежуточными разновидностями. Он находил,  что  эти
две категории нельзя смешивать даже в мыслях, их следует держать как можно
дальше друг от друга. Женщины - сосуд скудельный,  они  созданы  либо  для
почитания, либо для бесчестья, и притом это хрупкие сосуды. Он никогда  не
желал иметь дочерей. Каждый раз, когда у него рождалась  дочь,  он  прятал
свое огорчение от жены, прикрываясь особенной нежностью и экспансивностью.
Но в ванной комнате отводил душу и ругался со страстной искренностью.  Это
был настоящий мужчина, не способный на горячие  отцовские  чувства,  и  он
любил свою темноглазую, изящную, румяную и  деятельную  маленькую  жену  с
подлинной страстностью. Однако ему всегда казалось  (хотя  он  никогда  не
позволял себе высказать эту мысль вслух), что столь  поспешное  увеличение
семейства является как бы  некоторой  неделикатностью  с  ее