стороны.  Он
решил, что его два сына должны  сделать  блестящую  карьеру,  и  при  всех
обычных человеческих отклонениях и задержках  дело  к  тому  и  шло.  Один
служил  гражданским  чиновником  в  Индии,   другой   работал   в   быстро
развивающейся машиностроительной  промышленности.  А  о  дочерях,  как  он
надеялся, позаботится мать.
   Относительно дочерей у него не было никаких планов. Они  выйдут  замуж,
вот и все.
   Конечно, когда в доме есть маленькая дочурка, это чудесно.  Она  весело
бегает по комнатам, устраивает возню, она хорошенькая и радостная,  у  нее
пушистые,  мягкие  волосы  и  способность  гораздо  теплее  выражать  свою
привязанность, чем у мальчиков. Это - прелестное  маленькое  добавление  к
матери, которая улыбается, глядя  на  нее,  а  девчурка  жестикулирует,  в
точности копируя материнские жесты. Она изрекает восхитительные  суждения,
их можно повторять в Сити, и они годились  бы  для  "Панча".  У  нее  есть
пропасть ласкательных имен: Бэбс и Байб, Виддлс и Ви; вы шутя шлепаете ее,
и она вас тоже. Она любит сидеть на вашем колене. Все  это  восхитительно,
как и должно быть.
   Но маленькая дочурка - это одно, а дочь - совсем другое. Тут  возникают
отношения, которые мистер Стэнли никогда не продумывал до конца.  А  когда
он начинал размышлять о них, этот процесс оказывался  столь  волнительным,
что он тут же старался отвлечься. Разноцветные романы, которыми  он  тешил
себя, весьма вскользь касались этой стороны жизни, никогда не  помогали  в
ней разобраться. У героев таких  романов  никогда  не  бывало  Собственных
дочерей,  они  брали  их  у  других.  Единственную  ошибку  романов  этого
направления он видел в слишком легком отношении к правам родителей.  А  он
инстинктивно  стремился  смотреть  на   дочерей   как   на   свою   полную
собственность: они обязаны были его слушаться, он  имел  право  отдать  их
замуж или оставить дома, чтобы они  служили  ему  опорой  в  надвигающейся
старости, - все это зависело от его воли. Но  он  желал,  чтобы  этот  его
взгляд на дочерей как на собственность был окутан некоей сентиментальной и
чарующей дымкой, чтобы все это было облечено в достойную форму,  хотя,  по
сути, и оставалось чувством собственника.  Это  право  представлялось  ему
лишь разумным вознаграждением за уход и  заботы  при  воспитании  дочерей.
Ведь дочери - совсем другое, чем сыновья, хотя и  в  романах,  которые  он
читал, и в мире, в котором он жил, его взгляды не  подтверждались.  Однако
вместо них не выдвигалось ничего иного, и  пока  они  существовали  в  нем
sotto voce [вполголоса (итал.)], он отвергал и старое и новое; его  дочери
стали как бы независимы и зависимы, что совсем нелепо. Одна вышла замуж по
его желанию, другая - против его желания, а теперь вот Анна-Вероника,  его
маленькая Ви, была неудовлетворена своим родным домом  -  таким  красивым,
служившим ей надежной защитой. Она бегает со своими друзьями,  которые  не
носят шляп, по митингам социалистов и балам будущих художников и  намерена
довести свое научное честолюбие до неженских размеров. Она как будто видит
в нем только кассира, оплачивающего ее свободу. А теперь она настаивает на
том,  что  должна  расстаться  с  целомудренной   безопасностью   женского
Тредголдского колледжа и перейти на безнравственные курсы Рассела,  желает
пойти на костюмированный бал, одетая пираткой, и провести остаток  ночи  с
распущенными девчонками Уиджет в каком-то не поддающемся описанию отеле  в
Сохо!
   Он изо всех сил старался  совсем  не  думать  о  ней,  но  и  положение
требовало его вмешательства, и сестра неотступно  на  этом  настаивала.  В
конце концов он отложил "Лиловую шляпку", отправился в свой кабинет, зажег
газовый  камин  и  написал  письмо,  которое  обострило  их  и  без   того
неудовлетворительные родственные отношения.


   "Дорогая Ви!" - писал он.
   Ах, эти дочери! - Он погрыз  кончик  ручки,  подумал,  разорвал  листок
бумаги и начал снова:
   "Дорогая Вероника, тетя  сообщила  мне  о  том,  что  ты  условилась  с
Уиджетами пойти на маскарад в  Лондоне.  Мне  известно,  что  ты  намерена
отправиться туда в каком-то маскарадном костюме, накинув поверх него  твое
манто для  выездов,  а  по  окончании  праздника  предполагаешь  с  твоими
друзьями и компанией молодежи, без старших, закончить вечер в отеле. Право
же, мне очень неприятно препятствовать твоему желанию,  но,  к  сожалению,
должен тебе сообщить..."
   - Гм, - пробормотал он и зачеркнул  слова  "к  сожалению,  должен  тебе
сообщить..."
   "...Но это невозможно".
   - Нет, не годится, - сказал он и сделал  новую  попытку  выразить  свою
мысль:
   "Но я вынужден сообщить тебе, что  считаю  своим  долгом  категорически
запретить подобную выходку".
   - Черт! - буркнул он, взглянув на перемаранное письмо,  и,  снова  взяв
чистый лист, еще раз переписал начало. В его движениях  уже  чувствовалось
некоторое раздражение.
   "Я очень сожалею о том, что ты  все  это  придумала",  -  продолжал  он
писать.
   Потом сделал паузу и начал с красной строки:
   "Суть заключается в следующем: твое нелепое намерение  свидетельствует,
что ты начала придерживаться весьма странных взглядов на то, что  в  твоем
положении может себе позволить молодая девушка, а что - нет. Мне  кажется,
тебе не вполне понятны те идеалы, которые я хотел бы видеть воплощенными в
отношениях между отцом и дочерью, или хотя бы то,  что  приличествует  им.
Твое отношение ко мне..."
   Он опять глубоко задумался. Так трудно  было  найти  совершенно  точные
слова!
   "...и к твоей тете..."
   Некоторое время он поискал mot juste [верное выражение (франц.)], затем
продолжал:
   "...а также к большей части общепринятых взглядов на жизнь,  я,  говоря
откровенно, считаю неудовлетворительными. Ты беспокойна,  настойчива,  все
критикуешь с  присущей  молодости  необдуманной  прямолинейностью.  Ты  не
постигаешь основных фактов жизни (и я молю бога, чтобы ты  их  никогда  не
постигла) и вследствие своей торопливости и  неведения  можешь  попасть  в
такое положение, что  потом  будешь  раскаиваться  до  конца  своих  дней.
Молодую девушку повсюду подстерегают ловушки".
   На миг его остановила представшая перед ним смутная картина:  Вероника,
читающая последнюю сентенцию. Но сейчас он был слишком  взволнован,  чтобы
ощутить некоторую неубедительность своей аргументации, вызванную смешением
метафор.
   - Что ж, - пробормотал он упрямо, - так оно и  есть.  И  все.  Пора  ей
знать.
   "Молодую девушку повсюду подстерегают  ловушки,  от  которых  ее  нужно
спасти любой ценой".
   Он сжал губы и насупил брови, полный торжественной решимости.
   "Пока я твой отец, пока твоя жизнь доверена  моей  заботе,  я  чувствую
себя во всех отношениях обязанным употребить всю свою власть на то,  чтобы
обуздать твою нелепую склонность к экстравагантным  затеям.  Придет  день,
когда ты поблагодаришь меня  за  это.  Я  не  хочу  сказать,  дорогая  моя
Вероника, будто в тебе есть что-то нехорошее - этого нет.  Однако  девушку
марает не только совершенное зло, но и близость зла, и репутация  существа
неосторожного может принести не менее серьезный  вред,  чем  действительно
предосудительное поведение.  Поэтому  прошу  тебя  верить,  что  в  данном
вопросе я действую ради твоего же блага".
   Он поставил свою подпись и задумался. Затем, открыв  дверь  кабинета  и
крикнув "Молли!", вернулся в комнату и,  став  на  коврик  перед  камином,
принял на фоне голубовато-оранжевого газового пламени властную позу.
   Появилась его сестра.
   На ней был сложный туалет из кружев, шитья и непонятных черных, красных
и кремовых узоров, и она казалась более молодым, но все же  очень  похожим
повторением его собственной особы, только женского пола. У нее был тот  же
острый нос - из всей семьи лишь Анну-Веронику природа им не  наградила,  -
хорошая осанка, хотя брат сутулился, а  в  ее  манерах  сквозил  известный
аристократизм и чувство собственного достоинства, приобретенные  во  время
продолжительной помолвки с приходским  священником,  потомком  Уилтширских
Эдмондшоу. Священник умер до свадьбы, а когда брат овдовел, она  переехала
к нему и взяла на себя значительную часть забот о его младшей дочери. Но с
первой же минуты ее довольно старомодные  взгляды  на  жизнь  оказались  в
дисгармонии с атмосферой лондонского пригорода,  настроениями  в  школе  и
светлыми  воспоминаниями  о  маленькой   миссис   Стэнли,   происходившей,
выражаясь деликатно, из отнюдь не знатной семьи. Мисс Стэнли твердо решила
с самого начала, что будет  питать  самую  теплую  привязанность  к  своей
младшей племяннице и станет ей второй  матерью  -  второй  и  лучшей,  чем
родная; однако ей пришлось со многим бороться в характере Анны-Вероники; и
многое в ней самой племянница никак не могла понять. Итак, тетка  вошла  с
выражением сдержанной озабоченности на лице.
   Мистер Стэнли концом трубки,  которую  извлек  из  кармана,  указал  на
лежавшее перед ним письмо.
   - Что ты скажешь по поводу этого? - спросил он.
   Она взяла письмо в унизанные кольцами руки и внимательно прочла его.  В
это время брат медленно набивал трубку.
   - Что ж, - наконец отозвалась она, - написано твердо и с любовью.
   - Я мог бы сказать и больше.
   - По-моему, ты сказал все, что следовало. Мне  кажется,  именно  это  и
нужно. Ей действительно незачем идти туда.
   Она смолкла, и он ждал, что она скажет еще.
   - Едва ли она понимает до конца тот вред, который  могут  ей  причинить
эти люди или та жизнь, в которую они хотят  ее  втянуть,  -  сказала  мисс
Стэнли. - Они могут погубить все ее шансы.
   - А у нее есть шансы? - спросил он, желая помочь сестре  выразить  свою
мысль.
   - Она девушка чрезвычайно привлекательная, - пояснила тетка и добавила:
- что некоторым людям очень нравится. Конечно, никто не будет  говорить  о
том, о чем пока нечего сказать.
   - Тем более не нужно давать повода для всяких сплетен на ее счет.
   - Я совершенно с тобой согласна.
   Мистер  Стэнли  взял  у  сестры  письмо  и  некоторое   время   постоял
задумавшись, держа его в руке.
   - Я бы все отдал, чтобы наша малютка Ви вышла замуж и была  спокойна  и
счастлива.
   На следующее утро, уходя из дому и торопясь на лондонский поезд, он как
бы мимоходом отдал письмо горничной. Когда Анна-Вероника получила его,  ей
вдруг пришла в голову  дикая  и  нелепая  мысль,  что  в  конверте  таится
какое-то предостережение.


   Решение  Анны-Вероники  объясниться  с  отцом   не   так   легко   было
осуществить.
   Он возвращался из Сити обычно не раньше шести, и поэтому до  обеда  она
поиграла в бадминтон с барышнями Уиджет. Атмосфера за столом не  подходила
для объяснений. Тетка была любезна и ласкова,  хотя  в  ней  чувствовалось
затаенное  беспокойство,  и,  словно  за  столом  сидел   гость,   усердно
рассказывала о том, как ужасно разрослись  этим  летом  бархатцы  в  конце
сада, они заглушили все мелкие, морозостойкие однолетние растения; отец же
читал за столом газеты, делал вид, что чрезвычайно заинтересован ими.
   - Видимо, придется на будущий год бархатцы заменить чем-нибудь  другим.
- Тетя Молли трижды  повторила  эту  фразу.  -  А  заодно  покончить  и  с
маргаритками: они разрастаются в невозможном количестве.
   Когда Веронике казалось, что  настала  подходящая  минута  попросить  о
разговоре, входила горничная Элизабет то с овощами, то еще  с  чем-нибудь.
Обед  кончился,  и  мистер  Стэнли  сначала  притворился,  что  хочет  еще
покурить, а потом внезапно сорвался с места  и  ринулся  наверх,  к  своей
петрографии, и, когда Вероника постучала в запертую дверь, ответил:
   - Уходи, Ви! Я занят. - И запустил гранильное  колесо,  которое  громко
зажужжало.
   Утром, во время завтрака, тоже не представилось случая поговорить. Отец
читал "Таймс" с необычным увлечением, а потом вдруг сообщил,  что  уезжает
первым из двух поездов, которыми обычно отправлялся в город.
   - Я пойду с тобой на станцию, - сказала Анна-Вероника, - и  тоже  поеду
этим поездом, мне все равно.
   - Но я побегу, - ответил отец, взглянув на часы.
   - Я тоже побегу, - заявила она.
   Но они не побежали, а пошли очень быстрым шагом.
   - Так вот, папа... - начала  было  она,  но  у  нее  вдруг  перехватило
дыхание.
   - Если ты насчет бала, - сказал он, - то говорить не о чем. Вероника: я
решил твердо.
   - Все мои друзья назовут меня дурой.
   - Тебе не следовало обещать, не посоветовавшись с тетей.
   - Я считала себя достаточно взрослой, - выпалила она, не то смеясь,  не
то плача.
   Отец перешел на рысь.
   - Я не желаю ни ссор, ни слез на  улице,  -  заявил  он.  -  Сейчас  же
прекрати! Если хочешь что-нибудь возразить, обратись к тете...
   - Но послушай, папа!
   Он решительно отмахнулся от нее "Таймсом".
   - Вопрос решен. Ты не пойдешь. Не пойдешь!
   - Да я насчет другого...
   - Все равно. Здесь не место.
   - Тогда можно будет прийти к тебе  в  кабинет  сегодня  вечером,  после
обеда?
   - Я буду занят!
   - Но это очень важно. Если нельзя поговорить в другом месте. Я же хочу,
чтобы ты понял меня.
   Впереди  них  шел  какой-то  господин,  которого  они,  шагая  с  такой
быстротой, неизбежно должны были очень скоро  обогнать.  Это  был  Рэмедж,
снимавший большой дом в конце улицы. Он недавно познакомился  в  поезде  с
мистером  Стэнли  и  раза  два-три  оказал  ему  мелкие  услуги.  Он   был
маклером-аутсайдером [не являющимся членом биржи] и владельцем  финансовой
газеты. За последние годы он быстро пошел в гору, и мистер Стэнли в равной
мере восхищался им и терпеть его не  мог.  Нельзя  было  допустить,  чтобы
Рэмедж услышал хотя бы отдельные слова или фразы.  Поэтому  мистер  Стэнли
замедлил шаг.
   - Ты не имеешь права так изводить меня, Вероника, - сказал он. -  Какой
смысл обсуждать то, что уже решено? Если  тебе  нужен  совет,  обратись  к
тете. Впрочем, если ты желаешь проверить свои взгляды...
   - Так до вечера, папа!
   Он сердито буркнул что-то, означавшее согласие, а в  это  время  Рэмедж
оглянулся, остановился  и,  учтиво  поклонившись,  стал  ждать,  пока  они
подойдут. Это был человек лет пятидесяти, широколицый, седоватый,  бритый,
с нервным ртом и выпуклыми черными  глазами,  которые  сейчас  внимательно
разглядывали Анну-Веронику. Одет он  был  скорее  так,  как  было  принято
одеваться в Вест-Энде, а не в Сити, и держался с подчеркнутой,  изысканной
вежливостью, которая почему-то  смущала  отца  Анны-Вероники  и  неизменно
вызывала в нем раздражение. В гольф он не играл,  но  ездил  верхом,  чему
мистер Стэнли тоже не сочувствовал.
   - Какая духота на авеню из-за деревьев, - сказал,  когда  они  зашагали
дальше, мистер Стэнли, желая хоть  чем-то  объяснить  свой  недовольный  и
разгоряченный вид. - Следовало бы весною обрубать сучья.
   - Мы можем не спешить, - заметил Рэмедж. - А мисс Стэнли едет с нами?
   - Я поеду вторым и пересяду в Уимблдоне.
   - Да мы все поедем вторым, - заметил Рэмедж, -  если  вы,  конечно,  не
возражаете.
   Мистеру Стэнли хотелось решительно запротестовать, но так как он  сразу
не мог придумать причины для отказа, он только  пробурчал  что-то,  и  они
двинулись дальше.
   - Как здоровье миссис Рэмедж? - осведомился он.
   - В общем, как обычно, - ответил Рэмедж. - Много лежать ведь тоже очень
утомительно. Но, понимаете, ей нужно лежать.
   Разговор на тему о больной жене раздражал его, и он тут же обратился  к
Анне-Веронике.
   - А вы куда едете? - спросил он. - Собираетесь и  эту  зиму  заниматься
вашей научной работой? Вероятно, наследственная склонность? - На  какое-то
мгновение мистер Стэнли даже почувствовал симпатию к Рэмеджу.  -  Вы  ведь
биолог? Верно? - продолжал тот.
   И  он  принялся  разглагольствовать,  излагая  собственные   мнения   о
биологии, повторяя общие места, как это делает обычно читатель  популярных
журналов, который пользуется материалами ежемесячных обзоров и бывает  рад
получить любую информацию от людей, стоящих ближе к науке. Через некоторое
время он и Анна-Вероника уже вели  приятную  и  совершенно  непринужденную
беседу. Продолжали они оживленно разговаривать и в поезде. Мистеру  Стэнли
почудилось в этом как бы легкое неуважение  к  нему,  он  прислушивался  и
делал вид,  что  читает  "Таймс".  Его  неприятно  поразило  то  галантное
почтение,  с  каким  Рэмедж  относился   к   его   дочери,   и   спокойное
самообладание, с каким  та  отвечала  ему.  Все  это  не  вязалось  с  его
представлением об  ожидавшем  его  вечером  (и  неизбежном)  объяснении  с
дочерью. В конце концов до его сознания,  как  внезапное  открытие,  вдруг
дошла мысль, что она в известном смысле уже взрослый человек.  Он  был  из
тех людей, которые классифицируют все на свете упрощенно,  без  каких-либо
оттенков, и с  точки  зрения  возраста  признавал  только  две  категории:
девчонки и женщины. Разница заключалась лишь в праве гладить их по голове.
Но вот перед ним девчонка, - она была ею, поскольку она  его  дочь,  и  ее
можно гладить по голове, - и эта девчонка весьма удачно и  умно  имитирует
женщину. Он подвел итог тому, что услышал. Она и их спутник обсуждали одну
из современных передовых пьес, и Анна-Вероника высказывала свои взгляды  с
удивительной, неожиданной для него самоуверенностью.
   - Его манера любить показалась мне  очень  неубедительной,  -  заметила
она. - Он делает это слишком шумно.
   Отец не сразу понял весь смысл сказанного ею. Потом до него дошло. Боже
мой! Она обсуждает вопрос о манере любить! На некоторое  время  он  словно
оглох и, оцепенев,  смотрел  на  списки  книг,  заполнявшие  в  этот  день
полколонки в "Таймсе". Понимает ли она, о  чем  говорит?  К  счастью,  они
сидели в вагоне второго класса, и их обычных спутников  не  было.  Но  ему
казалось,  что  все  пассажиры,  закрывшись  газетами,  непременно  должны
прислушиваться.
   Конечно, молодые девушки повторяют слова и мнения,  смысл  которых  им,
вероятно, непонятен. Но такому вот Рэмеджу, мужчине средних лет, следовало
бы понимать, что нельзя  вызывать  на  подобный  разговор  дочь  приятеля,
соседа...
   Ну в конце концов он, кажется, переменил тему.
   - Броддик уж очень неуклюж, а самое интересное в пьесе - это растрата.
   "Слава богу!" - Мистер Стэнли дал газете  слегка  соскользнуть  вниз  и
внимательно посмотрел на шляпы и лбы их трех спутников.
   Когда поезд  остановился  в  Уимблдоне,  Рэмедж  буквально  вылетел  на
платформу,  чтобы  подать  руку  мисс  Стэнли,  словно  она   какая-нибудь
герцогиня, а она вышла из вагона с таким видом, словно  подобное  внимание
со стороны коммерсанта, хоть и средних лет,  но  еще  галантного,  -  дело
вполне естественное. Снова усевшись в уголок купе, Рэмедж заметил:
   - Как быстро растет эта молодежь, Стэнли.  Кажется,  еще  вчера  она  в
упоении носилась по авеню, только ноги мелькали да волосы развевались.
   Мистер  Стэнли  посмотрел  на  него  сквозь  очки:  в  нем  зарождалась
неприязнь к соседу.
   - А теперь вот носится только  с  идеями,  -  ответил  он  с  напускной
шутливостью.
   - Она как будто исключительно умная девушка, - сказал Рэмедж.
   Мистер Стэнли взглянул на бритое лицо соседа уже почти воинственно.
   -  Мне  кажется,  мы  иногда  переоцениваем   так   называемое   высшее
образование, - заметил он, словно это было его глубочайшим убеждением.


   По мере того как день близился к вечеру и  все  неотвязнее  становились
мысли, крепла и его уверенность  в  том,  что  он  прав.  Целое  утро  ему
вспоминалась младшая дочь, а во вторую половину дня она просто не выходила
у него из головы. Он видел, как она,  молодая  и  прелестная,  выходит  из
вагона, ни разу не взглянув на него, представил  себе  ее  лицо,  ясное  и
безмятежное, когда его поезд отходил от Уимблдона. Вспоминал с мучительным
недоумением тот решительный и деловой тон, с каким она рассуждала о манере
любить,  которая  казалась  ей  не  оч