ак это не похоже на то, что
тебе рисует воображение", - подумала она.
   Сквозь стекла теплицы она заметила  тетку,  которая  с  самым  невинным
видом появилась из-за кустов малины.
   -  Нет  уж!  -  воскликнула  Анна-Вероника  и,   поднявшись,   быстрым,
решительным шагом направилась к дому.
   - Я погуляю и вернусь не скоро, тетя, - сказала она.
   - Одна, дорогая?
   - Да, тетя, мне надо многое обдумать.
   Глядя вслед Анне-Веронике, задумалась  и  мисс  Стэнли.  Ее  племянница
слишком требовательна, слишком уверена в себе и хладнокровна. В  эту  пору
жизни ей бы следовало быть мягче, ласковее и не такой  скрытной.  Она  как
будто не испытывает тех чувств и волнений, какие должна испытывать девушка
ее возраста и в ее положении. Мисс Стэнли, размышляя, шла по дорожкам, как
вдруг по дому и саду разнесся  громкий  стук  захлопнутой  Анной-Вероникой
парадной двери.
   - Хотела бы я знать... - произнесла мисс Стэнли.
   Она долго разглядывала шпалеру высоких штокроз,  словно  в  них  искала
ответа. Затем вошла в  дом,  поднялась  наверх,  помедлила  на  лестничной
площадке и, слегка запыхавшись, но с большим достоинством, отворила  дверь
и переступила порог комнаты Анны-Вероники. Это  была  аккуратная  комната,
производившая  впечатление  деловитости,  с  письменным   столом,   удобно
поставленным около окна, и этажеркой, увенчанной черепом свиньи, колбой  с
заспиртованной лягушкой и стопкой тетрадей в глянцевитых черных  обложках.
В углу стояли две хоккейные клюшки и теннисная ракетка, а  развешанные  на
стенах автотипии свидетельствовали о склонности Анны-Вероники к искусству.
Но не эти предметы привлекли внимание мисс Стэнли. Она направилась прямо к
гардеробу и открыла дверцу.  Там,  среди  обычных  туалетов  Анны-Вероники
висело узкое платье из  красного  холста,  отделанное  дешевой  серебряной
тесьмой - совсем короткое, - оно, наверное, не прикрывало даже  колен.  На
этот же крючок был накинут явно относящийся  к  костюму  черный  бархатный
корсаж. И еще один предмет,  который,  несомненно,  служил  дополнением  к
юбке.
   Мисс Стэнли постояла в нерешительности, потом сняла с вешалки  одну  из
частей этого туалета, за ней вторую и принялась их рассматривать.
   Третий предмет она взяла дрожащей рукой за поясок.  Когда  она  подняла
его кверху, нижняя часть повисла двумя алыми шелковыми мешками.
   - Шаровары! - прошептала мисс Стэнли.
   Она обвела глазами комнату, словно взывая даже к стульям.
   Взгляд ее задержался на  паре  турецких,  бутафорских  оранжево-золотых
башмачков, засунутых под письменный стол. Все еще держа в руках  шаровары,
она подошла ближе, чтобы получше разглядеть  башмачки.  Они  были  искусно
сделаны из позолоченной бумаги и варварски наклеены, по-видимому, на самые
лучшие бальные туфли Анны-Вероники.
   Мысли ее вернулись к шароварам.
   - Как я скажу ему? - прошептала мисс Стэнли.


   Анна-Вероника прихватила легкую, но практичную трость.  Непринужденной,
быстрой походкой она прошла по главной улице, пересекла пролетарский район
Морнингсайд-парка и оказалась на прелестной, затененной листвой  тропинке,
которая вела к Кэддингтону и меловым холмам. Здесь она замедлила шаг.  Она
сунула трость под мышку и перечла письмо мистера Мэннинга.
   - Надо подумать, - сказала Анна-Вероника. - И зачем оно  пришло  именно
сегодня!
   Собраться с мыслями оказалось не так просто. Да  она  хорошенько  и  не
знала, о чем именно надо подумать. В сущности, во время этой прогулки  она
намеревалась решить самые жизненные вопросы и  прежде  всего  вопрос,  как
будто касавшийся ее лично, - что ей ответить на письмо  мистера  Мэннинга.
Но чтобы в этом разобраться, ей, с ее  трезвым  и  последовательным  умом,
необходимо было понять отношения  мужчин  к  женщинам  вообще,  условия  и
задачи брака, как он влияет на благополучие нации,  на  цель  нации,  цель
всего, если только она есть...
   - Ужасно много неразрешимых вопросов! - прошептала Анна-Вероника.
   К тому же, у нее, совсем уже некстати, не выходила из головы история  с
костюмированным балом, из-за  которой  все  на  свете  вызывало  невольный
протест. Ей казалось, что она думает о  предложении  мистера  Мэннинга,  и
вдруг замечала, что думает о бале.
   А когда она шла по сельской улице Кэддингтона, пытаясь сосредоточиться,
ее отвлекли сначала пучеглазый автомобиль, в  который  набилось  несколько
человек,  а  потом  молодой  конюх,  который  восседал  на  одной  лошади,
сдерживая ее, так как она вставала на дыбы, и вел на поводу другую.  Шагая
по унылому, поднимавшемуся в гору шоссе, она вернулась к своим  сомнениям,
и теперь все остальное заслонил образ мистера Мэннинга. Вот он перед  ней,
загорелый, рослый, представительный, из-под пышных  усов  льются  заведомо
приятные,  отточенные,  скучные  фразы,  которые  он  произносит   звучным
голосом. Он сделал ей предложение, он хочет, чтобы она  принадлежала  ему!
Он любит ее.
   Анна-Вероника не  испытывала  отвращения  при  мысли  о  браке.  Любовь
мистера Мэннинга казалась ей бескровной, лишенной пыла и кипения  страсти,
она не  волновала  воображение  и  не  отталкивала.  Брачный  союз  с  ним
представлялся таким же бесплотным и бескровным, как, например,  закладная.
Это было что-то вроде родства, влекущего за собой взаимные  обязательства,
и совсем не принадлежало к тому миру, в котором мужчина готов  умереть  за
поцелуй, а прикосновение руки зажигает огонь, в котором сгорает  жизнь,  к
миру романтики, миру сильных, прекрасных страстей.
   Но тот мир, хотя она решительно его  изгоняла,  вечно  был  где-то  тут
рядом, смотрел на нее сквозь щели и скважины, просачивался и  вторгался  в
установленный ею для себя порядок жизни, светился  в  картинах,  отдавался
эхом в лирических стихах и музыке; он  проникал  в  ее  сновидения,  писал
отрывистые, загадочные фразы на ткани ее мозга. Она ощущала его и  сейчас,
словно крик за окнами дома, словно голос, страстно взывающий  к  правде  в
пламенном сиянии солнца, голос, который  не  смолкает,  когда  люди  ведут
лицемерный разговор в затемненной комнате, притворяясь,  будто  не  слышат
его. Голос этот  каким-то  таинственным  образом  внушал  ей,  что  мистер
Мэннинг ей совсем не  подходит,  хоть  он  загорелый  и  представительный,
красивый и добрый, ему лет тридцать пять и он со средствами, у  него  есть
все,  что  требуется  от  мужа.  Но,  настаивал  голос,  нет  в  его  лице
выразительности, живости,  нет  в  нем  ничего,  что  согревает.  Если  бы
Анна-Вероника могла передать словами этот голос, вот  как  он  звучал  бы:
"Или брак по страстной любви, или никакого!" Но она была так неопытна, что
эти слова не пришли ей в голову.
   "Я не люблю его, - вдруг словно осенило ее. - То, что он славный малый,
как видно, не имеет значения. Следовательно, этот вопрос ясен... Но теперь
не оберешься неприятностей".
   Она не спешила уходить с дороги на луг и несколько  минут  посидела  на
ограде.
   - Хотела бы я знать, что же мне все-таки надо, - сказала она.
   Запел жаворонок, и, слушая его, Анна-Вероника  постаралась  привести  в
порядок свои мысли.
   - Может быть, брак, и материнство, и все остальное - это как  песня,  -
произнесла она, снова пытаясь прийти к какому-то выводу,  когда  жаворонок
опустился в свое гнездо в траве.


   Она вернулась к мыслям о маскараде.
   Она пойдет, она пойдет, она пойдет. Ничто ее не остановит, и она готова
отвечать за все последствия. Допустим, отец выгонит ее! Ну что ж, она  все
равно пойдет. Просто-напросто выйдет из дому и пойдет...
   Анна-Вероника с удовольствием вспомнила некоторые детали своего костюма
и прежде всего прелестный бутафорский кинжал  с  крупными  стекляшками  на
рукоятке вместо бриллиантов, который хранился в комоде у  нее  в  комнате.
Она будет изображать невесту корсара. "Подумать только, заколоть  человека
из ревности! - сказала она про себя. - Надо еще знать, как всадить  кинжал
между ребер".
   Она вспомнила об отце, но решила не думать о нем.
   Анна-Вероника попыталась  представить  себе  костюмированный  бал;  она
никогда не была на маскараде.  Перед  ней  снова  возник  мистер  Мэннинг,
высокий, загорелый, самодовольный,  оказавшийся  неожиданно  на  балу.  Он
вполне мог там быть, среди его знакомых так много умных людей, и почему бы
кому-нибудь из них не принадлежать к кругу лиц, посещающих такие балы! Кем
бы он нарядился?
   Вдруг она, смутившись, уличила себя в  том,  что  в  своем  воображении
примеряет  на  мистера  Мэннинга,  словно  он  кукла,  разные  маскарадные
костюмы. Она одела его крестоносцем,  и  это  подходило  ему,  но  он  был
слишком массивен, наверное, из-за усов, потом гусаром, и в этом обличье он
казался нелепым; доспехи Черного герцога больше шли ему;  потом  в  костюм
арабского шейха. Она превратила его в драгомана, затем в жандарма, и  этот
костюм  больше  всего  соответствовал  его  застывшему,  сурово  красивому
профилю. Уж он бы, наверное,  регулировал  движение,  запрещал  входить  в
правительственные здания, объяснял людям, как  пройти  на  ту  или  другую
улицу, очень точно,  самым  предупредительным  тоном.  Каждый  костюм  она
отвергала в подобающих для супруги выражениях.
   - Боже мой! - воскликнула Анна-Вероника, поняв, чем она занимается,  и,
легко соскочив с ограды на траву, направилась к гребню холма.
   - Никогда я не выйду замуж, - сказала она твердо. - Я  не  создана  для
семейной жизни. Вот почему мне так необходимо быть независимой.


   Представления Анны-Вероники о браке были  ограниченными  и  случайными.
Учителя и гувернантки настойчиво вбивали ей в голову, что замужество - это
шаг первостепенной важности, но думать о нем не  полагается.  Она  впервые
близко  столкнулась  с  фактом  исключительного  значения  брака  в  жизни
женщины, когда выходила замуж ее сестра Алиса, и  бежала  из  дома,  чтобы
тайно обвенчаться, вторая сестра, Гвен.
   Эти волнующие события произошли, когда  Анне-Веронике  шел  двенадцатый
год. Между ней и младшей из двух сестер была пропасть в восемь  лет  -  за
этот промежуток времени как-то очень  неожиданно  на  свет  появились  два
брата-сорванца. Сестры скоро  приобщились  к  недоступному  для  нее  миру
взрослых, но это не вызвало в  ней  ни  сочувствия,  ни  любопытства.  Она
получала нагоняи, если примеряла  туфли  сестер  или  брала  их  теннисные
ракетки, и тщательно скрывала свой восторг, если перед сном  ей  разрешали
взглянуть на них, одетых в  ослепительные  белые,  розовые  или  янтарного
цвета платья и готовых отправиться с матерью на  бал.  Она  считала  Алису
ябедой - это мнение разделяли и братья, - а Гвен - обжорой. Ей не пришлось
наблюдать,  как  ухаживали  за  сестрами,  и  когда   она   вернулась   из
школы-интерната домой, то скрывала приличия ради свой  интерес  к  свадьбе
Алисы.
   Брачная церемония произвела на нее  сильное,  но  смутное  впечатление,
осложненное  мимолетным  увлечением,  не  вызвавшим  ответного  пыла:   ей
понравился упитанный, курчавый кузен в черной вельветовой курточке с белым
кружевным   воротником,   сопровождавший   невесту   в   качестве    пажа.
Анна-Вероника неотступно следовала за ним повсюду, и после стремительной и
далеко не рыцарской схватки, во время которой кузен ущипнул  ее  и  сказал
"отстань", ей все-таки удалось поцеловать его среди кустов малины,  росшей
позади оранжереи. А потом ее брат Родди, тоже казавшийся совсем  другим  в
курточке из  вельвета,  скорей  догадавшись,  чем  узнав  о  происшествии,
стукнул этого Адониса по голове.
   Свадьба оказалась  событием  захватывающим,  но  вносящим  удивительный
беспорядок в домашнюю жизнь. Все, как нарочно, делалось так, чтобы  выбить
людей из колеи и свести с ума. Вся мебель была переставлена, завтракали  и
обедали когда придется, и все домашние, включая Анну-Веронику,  вырядились
в новые светлые туалеты. Анне-Веронике пришлось надеть  кремовое  короткое
платье с коричневым кушаком, волосы ей распустили, а Гвен была в  кремовой
с коричневым кушаком, но длинной юбке и волосы ее были  подобраны  кверху.
Мать, необычно взволнованная и встревоженная, тоже надела что-то  кремовое
с коричневым, только более замысловатого фасона.
   На Анну-Веронику произвели огромное впечатление  бесконечные  примерки,
переделки и суета вокруг "вещей" Алисы. Не считаясь с затратами,  Алису  с
головы до ног нарядили во все новое: уличный  костюм  и  высокие  ботинки,
сделанные на заказ, восхитительное подвенечное платье, чулки и все, о  чем
можно только мечтать. В дом  то  и  дело  приносили  самые  неожиданные  и
удивительные предметы, например:
   покрывало из настоящих кружев;
   золоченые дорожные часы;
   декоративная металлическая тарелка;
   салатница (в серебряной оправе) с тарелочками;
   "Английские поэты" Мэджета (двенадцать томов) в ярко-красных сафьяновых
переплетах и еще, и еще.
   Со всеми этими волнениями и новшествами был связан то появлявшийся,  то
вдруг исчезавший, озабоченный, растерянный, почти подавленный  жених.  Это
был доктор Ральф, у которого еще недавно  был  кабинет  на  главной  улице
вместе с доктором Стикелом, а теперь он обзавелся самостоятельной выгодной
практикой в Уомблсмите. Правда, он сбрил бакенбарды и ходил  в  фланелевых
брюках, но все же это был тот самый врач, который лечил  Анну-Веронику  от
кори и вытащил из горла проглоченную ею рыбную  кость.  Изменилась  только
его роль - в этой удивительной драме он  играл  жениха.  Алисе  предстояло
сделаться миссис Ральф. Держался он  как-то  заискивающе,  от  былого  его
тона: "Ну, как мы себя чувствуем?" - ничего не  осталось;  а  однажды  он,
чуть не украдкой, спросил Анну-Веронику: "Как поживает Алиса,  Ви?"  Но  в
день свадьбы он явился, как прежде уверенный  в  себе,  в  великолепнейших
светло-серых брюках - таких Анна-Вероника  еще  не  видела  -  и  в  новом
блестящем шелковом цилиндре соответствующего фасона...
   В доме все было перевернуто вверх  дном,  все  стали  одеваться  как-то
особенно, разладился и исчез весь привычный  распорядок  жизни,  казалось,
каким-то странным образом изменились и взбудоражились чувства и  характеры
людей. Отец раздражался из-за каждого  пустяка  и  чаще,  чем  когда-либо,
рвался уйти к своим минералам - в его кабинете царил полный беспорядок. За
столом он резал мясо угрюмо, но с решительным видом. Почему-то в тот  день
бурные порывы радушия сменялись у него настороженностью и  озабоченностью.
Гвен и Алиса невероятно  подружились,  что,  видимо,  действовало  ему  на
нервы, а миссис Стэнли загадочно молчала, не сводя тревожных глаз с  Алисы
и своего мужа.
   В памяти остались сумбурные впечатления о каретах с ливрейными лакеями,
о бичах с белыми бантами, о гостях, суетливо уступавших друг другу дорогу,
и, наконец, о брачной церемонии в церкви. Люди сидели на сдвинутых  вместе
скамьях с высокими спинками, а на всем остальном пространстве не  было  ни
одной подушечки, на которые обычно опускались на колени молящиеся.
   У  Анны-Вероники  сохранились   отрывочные   воспоминания   об   Алисе,
казавшейся совсем другой в своем подвенечном платье. Она  была  как  будто
ужасно подавлена. Подружки и шаферы беспорядочной кучкой заполняли придел,
а Анну-Веронику потрясли белая спина, поникшие плечи и  голова  Алисы  под
фатой. Глядя на спину сестры, приближавшейся к  священнику,  Анна-Вероника
испытывала к ней безотчетную  жалость.  Очень  живо  запомнился  ей  запах
флердоранжа, лицо Алисы, обращенное к доктору Ральфу, ее потупленный  взор
и робкие, едва слышные ответы. Потом священник Эдвард  Брибл  стоял  между
ними с раскрытой книгой в  руках.  Доктор  Ральф  казался  внушительным  и
симпатичным, он слушал ответы Алисы, словно выслушивал жалобы на  боли,  и
при этом полагал, что, в общем, дело идет на поправку.
   Затем мать и Алиса долго целовались, сжимая друг друга  в  объятиях.  А
доктор Ральф деликатно стоял рядом. Он и отец по-мужски обменялись крепким
рукопожатием.
   Особенно заинтересовала Анну-Веронику церковная  служба,  ибо  голос  у
мистера Брибла звучал убедительно, и она  все  еще  была  полна  мыслей  о
проповеди, как вдруг могучие звуки органа  доказали,  что  заглушить  этот
великолепный духовой инструмент не в силах никакая болтовня в алтаре, и он
ликовал во всю мочь, исполняя мендельсоновский марш: "Пум-пум, пер-ум-пум,
пум, пум, пумп, перум...".
   Свадебный завтрак  был  для  Анны-Вероники  зрелищем  того,  как  нечто
сказочное поглощает реальное; он ей очень нравился, пока по недосмотру  ей
не подали майонез, хотя она и возражала. Дядя, чьим мнением она  дорожила,
поймал ее на том, что она строит гримасы Родди, который  был  от  этого  в
восторге.
   В ту пору Анна-Вероника еще не способна была сделать какие-либо  выводы
из этого множества разрозненных впечатлений, они существовали - и  только!
Она хранила их в своей памяти - а природа наградила ее хорошей памятью,  -
подобно  тому,  как  белка  хранит  про  запас  орехи.  В  ее  сознании  с
непостижимой ясностью сразу всплыло только одно - замужества надо  во  что
бы то ни стало избегать, брак неотвратим только в том случае,  если  тебя,
тонущую, спасает холостой мужчина или если у тебя нет даже  белья,  а  при
такой  бедности  -  не  ходить  же  голой,  -  разумеется,   "великолепно"
обзавестись приданым.
   По пути домой Анна-Вероника спросила мать, почему  она,  Гвен  и  Алиса
плакали.
   - Шш! - остановила ее мать и добавила:  -  Это  -  вполне  естественное
проявление чувств, милочка.
   - Но разве Алиса не хотела выходить замуж за доктора Ральфа?
   - Шш, Ви! Я уверена, что она будет очень счастлива с доктором  Ральфом,
- ответила мать фразой стереотипной, как объявление.
   Но Анна-Вероника отнюдь не была  в  этом  уверена,  пока  не  навестила
сестру в Уомблсмите и не увидала ее в роли хозяйки дома доктора Ральфа,  в
халатике, который был ей к лицу, очень чужую, хлопотливую и самодовольную.
Доктор Ральф пришел домой выпить чаю, он обнял Алису и поцеловал  ее,  она
назвала его "Скуиглс" и с минуту постояла,  прижавшись  к  нему;  лицо  ее
выражало удовлетворенность  собственницы.  Все  же  она  не  раз  плакала,
Анна-Вероника знала это. Бывали ссоры и сцены, приглушенно доносившиеся из
соседней  комнаты  через  неплотно  закрытые  двери.   Алиса   плакала   и
одновременно что-то говорила, - тягостные звуки.  Может  быть,  замужество
причиняет  боль?  Но  все  это  уже  позади,  и  Алисе  живется   неплохо.
Анне-Веронике жизнь сестры напоминала запломбированный зуб.
   Потом Алиса отдалилась еще больше. А через  некоторое  время  заболела.
Она родила ребенка и стала старой, как все взрослые, и  очень  скучной,  а
еще через некоторое время она с мужем переехала в Йоркшир, где он  получил
практику,  у  них  родилось  еще  четверо  детей,  все  они  выходили   на
фотографиях плохо, и теперь Анну-Веронику уже ничто с ней не связывало.


   Любовная  драма  Гвен  произошла,   когда   Анна-Вероника   училась   в
Мэртикоумб-он-си за год до  ее  поступления  в  среднюю  школу,  и  так  и
осталась не совсем для нее понятной.
   Мать не  писала  целую  неделю,  а  потом  пришло  письмо  в  несколько
необычном для нее тоне. "Моя дорогая, должна  сообщить  тебе,  что  сестра
твоя Гвен глубоко оскорбила отца. Надеюсь,  ты  всегда  будешь  любить  ее
по-прежнему, но ты не должна забывать, что она  оскорбила  вашего  отца  и
вышла замуж против его воли. Отец очень рассержен и не желает,  чтобы  при
нем упоминали ее имя. Она вышла замуж за человека, брак с  которым  он  не
мог одобрить, и сразу же уехала..."
   В ближайшие каникулы мать Анны-Вероники заболела, и когда Анна-Вероника
приехала домой,  в  комнате  больной  она  застала  Гвен.  Сестра  была  в
стареньком платье для улицы, как-то по-новому причесанная, на пальце у нее
было обручальное кольцо, и, казалось, она только что плакала.
   - Здравствуй, Гвен! - сказала Анна-Вероника, стараясь  сразу  внести