3)]  и  возразив  против
непонятностей  "Эгоиста"  [роман  английского  писателя  Джорджа  Мередита
(1828-1909)]; когда она заговорила, все смолкли и стали слушать ее.  Потом
принялись решать, должен ли Бернард Шоу войти  в  состав  парламента.  Это
привело к вопросу о  вегетарианстве  и  трезвости,  а  молодой  человек  в
оранжевом галстуке и миссис Гупс стали ожесточенно спорить об  искренности
Честертона и Беллока [Честертон,  Гилберт  Кит  (1874-1936)  -  английский
писатель, автор романов,  новелл,  детективных  рассказов;  Беллок,  Хилар
(1870-1953) - английский поэт, романист, критик], а  конец  этому  положил
Гупс, вновь пожелавший применить сократический метод.
   Наконец Анна-Вероника и мисс Минивер спустились по  темной  лестнице  и
вышли в туманные просторы  лондонских  площадей,  пересекли  Рассел-сквер,
Уобэрн-сквер,   Гордон-сквер,   направляясь   кружным   путем    к    дому
Анны-Вероники.  Они  шли  медленно,  немного  голодные  после   фруктового
угощения,  но  умственно  весьма  оживленные.  Мисс  Минивер  пустилась  в
рассуждение о том, кто именно - Гупс  или  Бернард  Шоу.  Толстой,  доктор
Тампани или писатель Уилкинс - является самым глубоким и самым совершенным
умом современности. Ей было ясно, что людей, равных им по силе ума, в мире
нет.


   Потом, однажды вечером, Анна-Вероника  отправилась  с  мисс  Минивер  в
Эссекс-холл; там они сели в последнем  ряду  балкона,  и  она  услышала  и
увидела лидеров-исполинов  Фабианского  общества,  заново  перестраивающих
мир: на трибуне сидели Бернард  Шоу,  Тумер,  доктор  Тампани  и  писатель
Уилкинс. Зал был переполнен; вокруг себя Анна-Вероника видела восторженную
молодежь приятной наружности и великое множество людей, похожих на Гупсов.
Дискуссия представляла собой самую странную  смесь  личного  и  мелкого  с
идеалистическими устремлениями, которые были  прекрасны  сами  по  себе  и
бесспорны. Почти в  каждом  выступлении  чувствовалось  одно  и  то  же  -
необходимость великих перемен, перемен, которые придется завоевывать ценой
усилий  и  жертв,  но  они  непременно  будут  завоеваны.  А   потом   она
присутствовала  на   гораздо   более   многолюдном   собрании   охваченных
энтузиазмом людей - на митинге секции женского движения  в  Кэкстон-холле,
где  как  лейтмотив  тоже  звучала  необходимость  коренных  изменений   и
широчайшего прогресса. Вероника побывала на вечере Ассоциации  по  реформе
одежды, посетила Выставку по реформе пищи, где неотвратимые перемены  были
показаны с устрашающей отчетливостью. Женский  митинг  был  гораздо  более
эмоциональным, чем собрание социалистов. Анна-Вероника совершенно потеряла
там способность рассуждать и критиковать;  она  аплодировала,  выкрикивала
какие-то требования, с которыми потом, после зрелого размышления, никак не
могла согласиться.
   - Я знала, что и вы это почувствуете, - сказала мисс Минивер, когда они
вышли оттуда красные и разгоряченные. - Я знала, что и вы увидите, как все
становятся в единый строй.
   И действительно, все становились как бы в единый  строй.  Вероника  все
более живо воспринимала не столько систему идей, сколько огромное, хотя  и
смутное стремление к переменам, великое недовольство жизнью и  критическое
отношение  к  ней,  шумную   путаницу   идей   по   реорганизации   всего:
реорганизации  торговли,   развития   экономики,   закона   собственности,
положения  детей,  одежды,  питания  и  всеобщего   обучения.   Она   ясно
представляла себе толпу людей, движущихся по запруженным  улицам  Лондона,
людей, сознание,  речи,  жесты  и  даже  одежда  которых  отражали  полную
уверенность  в  срочной  необходимости  всесторонних  перемен.   Некоторые
действительно держали себя и даже одевались скорее как заезжие  иностранцы
из  "Оглянись  назад"  [роман  американского  писателя   Эдварда   Беллами
(1850-1898)] или "Вестей ниоткуда"  [роман  английского  писателя  Уильяма
Морриса (1834-1896)], чем как коренные лондонцы, которыми  они  и  были  в
действительности.  Чаще  всего  это  были  люди  независимые:  скульпторы,
молодые писатели, молодые служащие, много самостоятельных девушек и женщин
из  студенческой  среды,  словом,  той  среды,  в  которую   Анна-Вероника
окунулась теперь с головой и которая стала ее собственной средой.
   Слова и поступки этих людей были знакомы Веронике, теперь  она  увидела
всю эту  массу  людей  и  ощутила  их  -  живых,  выступающих  с  трибуны,
настойчивых, тогда как раньше видела их лишь мимолетно или  читала  о  них
только в книгах. В Лондоне кварталы Блумсбери и Мерилбоун, на фоне которых
демонстрировали эти люди, серые фасады  домов,  неумолимо  респектабельные
окна и ставни, бесконечные унылые железные ограды - все это вызывало в ней
воспоминания об отце, об его закоснелом упрямстве и обо всем, против  чего
она сама боролась.
   Разнообразное чтение и разговоры с Уиджетами  отчасти  уже  подготовили
Веронику к новым идеям и "движениям",  хотя  по  своему  темпераменту  она
скорее была склонна противиться и критиковать, нежели активно  участвовать
в них. Но люди, с которыми девушка теперь  столкнулась  благодаря  усилиям
мисс  Минивер  и  Уиджетов  -   Гедди   и   Хетти   как-то   приехали   из
Морнингсайд-парка и повели ее в Сохо  пообедать  за  18  пенсов,  где  она
познакомилась со студентами художественных училищ,  социалистами  и  таким
путем смогла побывать у них в студии на  вечере,  там  говорили  о  всякой
всячине, - эти люди повлияли на нее своей уверенностью, что мир, очевидно,
застыл в нелепых заблуждениях, но достаточно  всего  нескольких  пионеров,
людей инициативных, вполне и безусловно "передовых", для того, чтобы новый
порядок установился сам собой. Если девяносто процентов из  тех  людей,  с
кем встречаешься в течение месяца,  не  только  говорят,  но  чувствуют  и
утверждают что-либо, то очень трудно не поверить им.  Анна-Вероника  почти
незаметно для себя усвоила новую точку зрения, хотя рассудок ее  продолжал
еще противиться этим идеям. Тогда мисс Минивер и начала влиять на нее.
   Секрет  возрастающего  влияния  мисс  Минивер,  как  это  ни   странно,
заключался именно в том, что  она  никогда  не  приводила  ясных  доводов,
никогда не смущалась внутренними противоречиями и  испытывала  столько  же
уважения к незыблемым утверждениям, сколько  прачка  -  к  мыльным  парам,
поэтому  Анна-Вероника  при  первой  их  встрече  в  Морнингсайд-парке   и
отнеслась к ней критически и  враждебно.  Но  сопротивление  утомляет  наш
мозг, и при его неупорядоченной активности, снова и  снова  сталкиваясь  с
одними и теми же  фразами,  с  теми  же  самыми  идеями,  которые  он  уже
опроверг, вскрыл,  отбросил  и  похоронил,  он  (мозг)  все  более  теряет
энергию, необходимую для повторения этой операции. Начинаешь  чувствовать,
что в самих идеях должно быть заключено нечто такое, что упорно и  успешно
возрождает их. Мисс Минивер назвала бы это воздействием Высшей Истины.
   Однако, несмотря на все разговоры, деятельность  и  усилия,  митинги  и
конференции, куда  Анна-Вероника  ходила  со  своей  приятельницей  и  где
временами с энтузиазмом аплодировала вместе с ней, глаза ее  выражали  все
большее  недоумение,  а  тонкие   брови   все   сильнее   хмурились.   Она
сочувствовала этой деятельности, была  заодно  с  ее  сторонниками,  порой
глубоко  это  ощущала,  и  все  же  что-то  ускользало  от  нее.  Жизнь  в
Морнингсайд-парке была бездеятельной и неполноценной;  здесь  все  неслось
вперед, все действовало, но тоже чувствовалась  какая-то  неполноценность.
Чего-то не  хватало.  Множество  участников  "авангарда"  были  заурядными
людьми или чудаками, а то и просто уставшими от  своей  деятельности.  Все
они  не  умели  спорить,  страдали  самомнением  и   непоследовательностью
суждений, а это вредило делу. Порой  Анне-Веронике  вся  эта  деятельность
общества, собрания и  беседы  представлялись  инсценировкой,  прикрывающей
некий унизительный провал эффектным шумом громких  выступлений.  Случилось
так, что Анна-Вероника стала встречаться с семьей  конского  барышника  из
Морнингсайд-парка,   представлявшей   полную   противоположность    кружку
Уиджетов; компания состояла из молодых женщин, элегантно одетых и веселых,
и их брата-наездника, имевшего пристрастие к  модным  жилетам,  сигарам  и
мушкам. Девушки носили шляпы удивительных  фасонов  и  с  такими  бантами,
которые должны были поразить насмерть  всякого;  они  считали  необходимым
присутствовать на всех фешенебельных сборищах и первыми узнавать обо  всех
сногсшибательных  событиях;  свое  отношение  к  социалистам  и  ко   всем
сторонникам реформ они определяли словами "просто ужас" и "бред".  Ну  что
же,  эти  слова,  бесспорно,  отражали  некоторые  черты  всего  Движения,
которому служила мисс Минивер. В каком-то смысле это и  было  "бредом".  И
все же...
   В  конце  концов  ошеломляющий  контраст  между  передовой   мыслью   и
передовыми мыслителями стал тревожить Анну-Веронику даже  по  ночам  и  не
давал ей спать.  Например,  общие  положения  социализма  вызывали  в  ней
восторг, но она не могла распространить своего восхищения ни на одного  из
его последователей. Более глубоко ее продолжала волновать идея равноправия
женщин и сознание того, что есть многочисленная  и  все  растущая  женская
организация, которая отстаивала чувство собственного достоинства  и  форму
его проявления и требовала уважения к жажде личной свободы  -  именно  эта
жажда и привела Веронику в Лондон. Но все  в  ней  восставало,  когда  она
слушала рассуждения мисс Минивер о кампании за общее  избирательное  право
или читала о женщинах, которые с галереи выкрикивают оскорбления  в  адрес
кабинета министров  и  на  публичных  митингах  вскакивают  и  принимаются
свистеть, требуя избирательных прав, а когда  их  насильно  выпроваживают,
отбиваются и визжат. Вероника не могла отказаться от чувства  собственного
достоинства. Что-то, еще не совсем осознанное,  удерживало  ее  от  такого
воплощения в жизнь ее взглядов.
   - Не для таких дел, - говорил  ей  внутренний  голос,  -  ты  восстала,
Анна-Вероника. Не в этом твоя задача.
   Она как бы видела во тьме нечто прекрасное и замечательное, но пока что
нереальное. Морщинка между ее бровями становилась все более заметной.


   В начале декабря Анна-Вероника стала подумывать о закладе своих  вещей.
Она решила начать с жемчужного ожерелья. Девушка провела очень  неприятный
день и вечер, размышляя о своем материальном положении и о мерах,  которые
следовало принять, - шел сильный дождь, а она опрометчиво  оставила  самые
прочные ботинки в отцовском шкафу для обуви в Морнингсайд-парке. Тетка  по
секрету прислала ей новое теплое белье, шесть  пар  чулок  и  прошлогодний
зимний жакет, но эта добрая душа забыла о ботинках.
   Отсутствие нужной обуви особенно ясно показало ей всю неприглядность ее
положения. В конце концов Анна-Вероника решилась на шаг, всегда казавшийся
ей разумным, но от которого она до  сих  пор  воздерживалась  по  каким-то
неосознанным причинам. Она решила пойти в Сити к Рэмеджу и спросить у него
совета. На следующее утро, одевшись особенно тщательно и  изящно  и  узнав
его адрес в справочнике на почте, она отправилась к нему.
   Веронике пришлось подождать несколько минут  в  приемной  конторы,  где
трое бойких и броско одетых молодых людей смотрели на  нее,  едва  скрывая
восхищение и любопытство. Наконец появился Рэмедж, горячо приветствовал ее
и повел в свой  кабинет.  Трое  молодых  людей  обменялись  красноречивыми
взглядами.
   Его комната была довольно изящно обставлена: красивый пушистый турецкий
ковер, добротная медная каминная решетка, старинный письменный стол тонкой
работы; на стенах висели гравюры - две грезовские головки и репродукция  с
какой-то современной картины, изображающая  мальчиков  в  залитом  солнцем
пруду.
   - Вот так сюрприз! - сказал Рэмедж. - Это просто замечательно. А мне уж
казалось,  что  вы  исчезли  из   моей   жизни.   Разве   вы   уехали   из
Морнингсайд-парка?
   - Я вам не помешала?
   - Именно. Это и чудесно. Дела только  и  существуют  для  таких  помех.
Садитесь, пожалуйста, в самое лучшее кресло для клиентов.
   Анна-Вероника села, Рэмедж, любуясь ею, устремил на нее пылкий взгляд.
   - Я вас искал, - сказал он. - Должен в этом сознаться.
   Она впервые заметила, какие у него выпуклые глаза.
   - Мне нужен совет, - сказала Анна-Вероника.
   - Да?
   - Помните, однажды мы беседовали у ограды, возле холмов: мы говорили  о
том, каким образом девушка может добиться независимости.
   - Да, да.
   - Так вот, видите ли, дома кое-что произошло.
   Она смолкла.
   - С мистером Стэнли ничего не случилось?
   - Я поссорилась с отцом. Из-за того, как мне  следует  или  не  следует
поступать. По правде говоря, он просто-напросто запер меня в комнате.
   Она с трудом перевела дыхание.
   - Да что вы!
   - Я хотела пойти на вечер студентов-художников, а он этого не одобрял.
   - А почему бы вам было не пойти?
   - Я почувствовала, что это надо пресечь, уложила вещи и на другой  день
приехала в Лондон.
   - К подруге?
   - В меблированную комнату, одна.
   - Скажите, какая смелая! И вы сделали это по собственной инициативе?
   Анна-Вероника улыбнулась.
   - Совершенно самостоятельно.
   - Великолепно! - Он откинулся на спинку  кресла  и  посмотрел  на  нее,
склонив голову набок. -  Ей-богу!  В  вас  есть  что-то  непосредственное.
Интересно знать, будь я вашим отцом, мог ли бы я запереть вас на  ключ?  К
счастью, я не ваш отец. И вы собрались в путь, чтобы сразиться с обществом
и стать самостоятельной гражданкой? -  Он  выпрямился  и  сложил  руки  на
письменном столе. - Как же общество к этому отнеслось?  -  спросил  мистер
Рэмедж. -  Я  бы  на  его  месте  расстелил  перед  вами  пунцовый  ковер,
осведомился у вас, чего вы хотите, и просил бы вас со мной  не  считаться.
Но общество этого не сделало.
   - Совершенно верно.
   - Оно повернулось к вам широкой непроницаемой  спиной  и  прошло  мимо,
думая о чем-то другом. Оно предложило вам от пятнадцати до  двадцати  двух
шиллингов в неделю за тяжелую и нудную работу. Общество не умеет воздавать
должное молодости и отваге. И никогда не воздавало.
   - Да, - сказала Анна-Вероника. - Но дело в том, что мне нужна работа.
   - Верно! И вот вы пришли ко мне. Как видите, я не поворачиваюсь спиной,
я гляжу на вас и думаю о вас.
   - И что же, по вашему мнению, мне следует делать?
   - Вот именно. - Он приподнял пресс-папье и  осторожно  положил  его  на
место. - Что вам следует делать?
   - Я искала любой работы.
   - Пожалуй, вы серьезно к этому не стремились.
   - Не понимаю.
   - Вам хочется быть свободной и все прочее, да? Но вы  не  очень  хотите
выполнять ту самую работу, которая даст вам свободу. Я имею  в  виду,  что
сама по себе работа вас не интересует.
   - Полагаю, что нет.
   - В этом и заключается разница между нами. Мы, мужчины, подобны  детям.
Мы способны увлекаться зрелищами, играми, трудом, которым  мы  занимаемся.
Поэтому мы действительно делаем это упорно и иногда  довольно  успешно.  А
женщины - женщины, как правило, не умеют так отдавать себя чему-нибудь.  В
сущности, это не их задача. И потому, естественно, в них нет упорства, они
не так хорошо справляются с работой, и общество  не  платит  им  настоящей
цены. Видите ли, женщины не хотят разбрасываться, заниматься  одновременно
многими  делами,  они  серьезнее,  сосредоточены  на  главной,   подлинной
сущности жизни и несколько нетерпеливы, ожидая ее конкретного  воплощения.
Именно поэтому умной женщине труднее добиться независимости, нежели умному
мужчине.
   - Она не приобретает специальности... - Анна-Вероника  силилась  понять
его.
   - Специальность-то у нее есть, в этом все дело, - продолжал  он.  -  Ее
специальность - самое главное в жизни, сама  жизнь,  тепло  жизни,  пол  и
любовь.
   Он произнес все это как глубокое убеждение, не  отрывая  глаз  от  лица
Анны-Вероники. Казалось, он поделился с ней  сокровенной,  личной  тайной.
Она вздрогнула, когда он бросил ей эти слова в упор, хотела  ответить,  но
сдержалась и слегка покраснела.
   - Это не имеет отношения к моему вопросу, - ответила она. - Может быть,
вы и правы, но я имела в виду другое.
   - Ну конечно, - ответил Рэмедж, словно покончив с какими-то  серьезными
заботами, и начал расспрашивать деловым тоном о предпринятых  ею  шагах  и
наведенных справках.
   В нем уже не было веселого оптимизма,  как  во  время  их  разговора  у
ограды на  лужайке.  При  готовности  помочь  он  высказывал  и  серьезные
сомнения в успехе.
   - Видите ли, - говорил он, - с  моей  точки  зрения,  вы  взрослая,  вы
ровесница богиням всех времен и современница любого мужчины, ныне живущего
на земле. Но... с экономической точки зрения вы очень молоды и  совершенно
неопытны.
   Он остановился на этой мысли и стал ее развивать:
   - Вы еще, так сказать, в школьном возрасте. С деловой точки зрения  для
большинства женских  профессий,  обеспечивающих  прожиточный  минимум,  вы
незрелы и недостаточно подготовлены.  Что,  если  бы  вы  продолжили  свое
обучение?
   Рэмедж заговорил о секретарской работе, но даже для этого ей надо уметь
печатать на машинке и стенографировать. Из его  слов  ей  становилось  все
яснее, что правильнее будет не зарабатывать деньги, а приобретать умение.
   - Видите ли, - сказал он, - вы в этом деле,  как  недосягаемая  золотая
жила. Вы представляете собой великолепное сырье, но готовой продукции  для
продажи у вас нет. Вот как все это обстоит в деловом мире.
   Он задумался. Затем хлопнул рукой по письменному столу и поднял глаза с
видом человека, которого осенила блестящая идея.
   - Послушайте, - сказал он, выкатив глаза, -  зачем  вам  именно  сейчас
браться за какую-нибудь работу? Отчего не поступить благоразумно, если  вы
стремитесь к  свободе?  Заслужите  вашу  свободу.  Продолжайте  занятия  в
Имперском колледже, получите диплом и  повысьте  себе  цену.  Или  станьте
высококвалифицированной машинисткой-стенографисткой и секретарем.
   - Но я не могу этого сделать.
   - Почему?
   - Видите ли,  если  я  вернусь  домой,  отец  станет  возражать  против
колледжа, а что касается печатания на машинке...
   - Не возвращайтесь домой.
   - Да, но вы забыли, как же мне жить?
   - Очень просто. Очень просто... Займите... у меня.
   - Не могу, - резко ответила Анна-Вероника.
   - Не понимаю, почему.
   - Это невозможно.
   - Как друг берет у друга. Мужчины всегда так делают, и если  вы  решили
стать похожей на мужчину...
   -  Нет,  мистер  Рэмедж,  об  этом  не  может  быть  и  речи.  -   Лицо
Анны-Вероники порозовело.
   Устремив на нее упорный взгляд, он выпятил свои несколько отвисшие губы
и пожал плечами.
   - Во всяком случае...  Я  не  вижу  достаточных  оснований  для  вашего
отказа. Я вам просто даю совет. Вот то, что вам нужно. Считайте, что у вас
есть какие-то средства, которые вы мне доверили.  Может  быть,  на  первый
взгляд это кажется вам странным. Людей приучили быть особенно щепетильными
в отношении денег. Как бы из деликатности. А это своего рода  робость.  Но
вот перед вами источник, из которого можно черпать. Если вы займете у меня
денег, вам не придется ни делать противную  вам  работу,  ни  возвращаться
домой.
   - Вы очень любезны... - начала Анна-Вероника.
   -  Ничуточки.  Просто  дружеский  вежливый  совет.  Я   не   проповедую
филантропии. Я возьму с вас пять процентов, не больше, не меньше.
   Анна-Вероника хотела ответить, но ничего  не  сказала.  Пять  процентов
повысили ценность предложения, сделанного Рэмеджем.
   - Во всяком случае,  считайте  вопрос  открытым.  -  Он  снова  стукнул
пресс-папье  по  столу  и  заговорил  совсем  другим  тоном:  -  А  теперь
расскажите мне, пожалуйста, как вы  сбежали  из  Морнингсайд-парка.  Каким
образом вам удалось вынести вещи из дома? Было ли это ну...  хот