сделала вид, будто мы поженились.
   - Они допытаются. Они узнают.
   - Не сразу.
   - Рано или поздно, а узнают.
   - Может быть... Постепенно... Но объяснить правду  было  бы  безнадежно
трудно. Я сказала, что знаю, насколько отец не одобряет ни тебя, ни  твоей
работы... и что ты разделяешь  все  взгляды  Рассела,  а  он  беспредельно
ненавидит Рассела, и что мы не смогли бы  устроить  банальную  свадьбу.  А
какие еще можно было  дать  объяснения?  Пусть  предполагают  ну  хотя  бы
регистрацию брака...
   Кейпс резко опустил весло, и вода чмокнула под ним.
   - Тебе это очень неприятно? - спросила она.
   Он покачал головой.
   - Но мне кажется, будто я совершил жестокость, - добавил он.
   - А я...
   - Вот тебе вечные недоразумения между отцами и детьми, - сказал  он.  -
Отцы никак не могут изменить свои взгляды. Мы тоже. Мы  считаем,  что  они
ошибаются, а они - что мы. В общем, тупик. В каком-то очень  узком  смысле
слова мы неправы, безнадежно неправы. И  все  же...  вопрос  в  том,  кому
больнее?
   - Никому не должно быть больно,  -  сказала  Анна-Вероника.  -  А  если
человек счастлив... Не хочу я думать о них. Когда я впервые ушла из  дому,
я чувствовала себя твердой и готовой ко всему. Теперь  же  совсем  другое.
Совсем другое.
   - В человеке живет своего рода инстинкт мятежа, -  сказал  Кейпс.  -  И
этот инстинкт вовсе не связан с нашей эпохой. Люди считают, что связан, но
они ошибаются. Он связан с отрочеством. Еще задолго до того, как религия и
общество услышали о Сомнении, девушки были  за  отъезды  в  полночь  и  за
Гретна-Грин [деревня в Шотландии, неподалеку от английской  границы,  куда
уезжали молодые английские пары, так  как  там,  по  шотландским  законам,
вступить в брак было легче]. Это своего рода инстинкт ухода из дому.
   Он продолжал развивать свою мысль:
   - Существует еще один вид инстинкта - какое-то состояние подавленности,
или я ничего не понимаю, инстинкт изгнания детей... Странно...  Во  всяком
случае, нет инстинкта объединения семьи; после  того  как  у  детей  минет
отроческий возраст, членов семьи удерживают вместе привычка, привязанность
и материальный  расчет.  И  всегда  в  семьях  происходят  трения,  ссоры,
невольные уступки. Всегда! Я совершенно не верю в то, что между родителями
и взрослыми детьми существует прочная  естественная  привязанность.  Между
мной и моим отцом ее не было. В те времена я не позволял себе видеть факты
в их истинном свете; теперь другое дело. Я раздражал его. Я ненавидел его.
Вероятно, это должно шокировать  людей  с  привычными  взглядами.  Но  это
правда...  Я  знаю,  между  сыном  и  отцом   существуют   сентиментальные
традиционные чувства почитания и благоговения; но как  раз  это  и  мешает
развитию  свободной  дружбы.  Сыновья,   почитающие   отцов,   -   явление
ненормальное, и ничего хорошего в этом нет. Ничего. Человек  должен  стать
лучше своего отца, иначе какой  смысл  в  смене  поколений?  Или  жизнь  -
восстание, или ничто.
   Он греб  некоторое  время  молча,  следя  за  тем,  как  воронка  воды,
возникающая под его веслом, расходится  кругами  и  исчезает.  Наконец  он
заговорил снова:
   - Интересно, наступит ли время,  когда  уже  не  надо  будет  бунтовать
против обычаев и законов? Вдруг эта  дисгармония  исчезнет?  Когда-нибудь,
кто знает, старики перестанут баловать и  стеснять  молодежь,  а  молодежи
незачем будет набрасываться на стариков. Они будут смотреть в лицо  фактам
и понимать. Да! Смотреть в лицо фактам! Боги! Каким удивительным  стал  бы
мир, если бы люди смотрели в лицо фактам! Понимание! Понимание! Ничем иным
их нельзя исцелить. Может  быть,  когда-нибудь  старики  дадут  себе  труд
понять молодых  людей,  и  уже  не  будет  этого  ужасного  разрыва  между
поколениями; исчезнут барьеры, через которые  надо  или  перешагнуть,  или
погибнуть... Нам действительно остается только  одно  -  перешагнуть,  все
остальное бесполезно... Быть может, когда-нибудь людей начнут  воспитывать
независимо от общепринятых условностей... Я хотел бы знать, Анна-Вероника,
когда нам придется воспитывать детей, окажемся ли мы мудрее?


   Кейпс размышлял.
   - Чудно, - сказал он, - я ведь в душе не сомневаюсь,  что  то,  что  мы
делаем, неправильно. И вместе с тем я не испытываю ни  малейших  угрызений
совести.
   - А я еще никогда не чувствовала с такой силой своей правоты.
   - Ты все-таки существо женского пола, - согласился он. -  Я  далеко  не
так уверен, как ты... Что касается меня, то я смотрю на это с  двух  точек
зрения... Жизнь вообще  имеет  две  стороны,  я  так  считаю,  и  обе  они
переплетаются и смешиваются. Жизнь - это этика, жизнь -  это  приключение.
Она и судья и повелитель. Приключение правит, а этика следит за тем, чтобы
поезда ходили по расписанию.  Мораль  подсказывает  тебе,  что  хорошо,  а
приключение заставляет действовать. И если этика преследует какую-то цель,
то эта цель состоит в соблюдении границ, в уважении к  внутреннему  смыслу
правил и к внутренним ограничениям. Задача же индивидуальности  -  в  том,
чтобы переступать границы, то есть идти  на  приключение.  Желаешь  ли  ты
блюсти мораль и сохранять только родовые признаки или  быть  аморальной  и
самой собой? Мы решили быть аморальными. Мы не начали с отдельных  попыток
и не задирали нос. Мы бросили работу, которой  до  сих  пор  были  заняты,
отказались  от  своих  обязанностей,   подвергли   себя   риску   лишиться
возможности быть полезными обществу... Словом, не знаю, что  еще.  Человек
соблюдает законы, стремясь  притом  оставаться  самим  собой.  Он  изучает
природу, чтобы слепо не подчиняться  ей.  Вероятно,  мораль  только  тогда
имеет смысл, когда мы по сути своей аморальны.
   Она следила за выражением его лица, пока он прокладывал себе путь через
эти умозрительные дебри.
   - Возьми хотя бы наши отношения, -  оказал  он,  глядя  на  нее.  -  Мы
довольно основательно подпортили свою репутацию, и никакие силы в мире  не
убедят меня в обратном. Ты убежала  из  дому;  я  бросил  полезную  работу
преподавателя, поставил на карту все надежды на свою научную карьеру. И мы
скрываемся, выдаем себя не за то, что мы есть; все  это  по  меньшей  мере
сомнительно. И совершенно незачем утверждать, будто в  этой  истории  есть
какая-то Высшая правда или особая принципиальность. Нет их.  Мы  ни  одной
минуты не собирались горделиво скандализировать общество или следовать  по
стопам Шелли. Когда ты впервые убежала из дому, ты вовсе  не  думала,  что
скрытым импульсом для твоего побега являюсь я. Да я и не был им. Ты просто
вылетела, как летучий муравей для брачного  полета.  Это  была  счастливая
случайность, что мы столкнулись друг с другом без всякого предопределения.
Мы просто столкнулись и теперь летим, отклоняясь от  своих  путей,  слегка
удивленные тем, что мы делаем,  отказавшись  от  всех  своих  принципов  и
ужасно, совершенно  неразумно  гордясь  собой.  Из  всего  этого  для  нас
возникает какая-то гармония... И это великолепно!
   - Чудесно! - сказала Анна-Вероника.
   - А если бы кто-нибудь рассказал тебе про нас и про то, что мы  делаем,
безотносительно к нам, - тебе бы такая пара понравилась?
   - Я бы не удивилась, - отозвалась Анна-Вероника.
   - Но если бы другая  женщина  спросила  у  тебя  совета?  Если  бы  она
сказала: "Вот мой учитель, человек измотанный, женатый, уже  не  юноша,  и
между мной и им вспыхнула пылкая страсть.  Мы  намерены  пренебречь  всеми
нашими  узами,  всеми  обязанностями,  всеми  установленными  требованиями
общества и заново начать жизнь вместе". Что бы ты ответила?
   - Если бы она нуждалась в совете, я бы ответила, что она и не  способна
на такие поступки. Я ответила бы, что, если у нее могло возникнуть хотя бы
сомнение, этого достаточно, чтобы отказаться от таких отношений.
   - А если это отбросить? Подумай хорошенько.
   - Все равно, там было бы другое. Ведь это бы не мог быть ты.
   - И не ты. Я думаю, здесь-то и кроется вся  суть.  -  Он  уставился  на
легкую рябь. - Законы правильны до  тех  пор,  пока  не  возникнет  особый
случай. Законы существуют для неизменных предметов так  же,  как  фишки  и
позиции в игре. Но на мужчин и женщин нельзя смотреть  как  на  неизменные
предметы; они все - эксперимент.  Каждое  человеческое  существо  -  новое
явление, и оно живет, чтобы создавать  новое.  Найди  то,  что  ты  хочешь
больше всего на свете, убедись, что это так, и добивайся  этого  изо  всех
твоих сил. Если ты останешься жив, это хорошо и правильно; если  умрешь  -
тоже хорошо и правильно. Твоя цель достигнута... Это и есть наш случай.
   Он снова тронул зеркало воды, пробудил в ней воронки и заставил голубые
контуры в ее глубинах корчиться и вздрагивать.
   - Это и есть мой случай, - тихо сказала  Анна-Вероника,  не  спуская  с
него задумчивых глаз.
   Затем взглянула вверх на сосны, поднимавшиеся по  склонам,  на  залитые
солнцем, громоздящиеся друг на друга утесы  и  снова  посмотрела  на  лицо
Кейпса. Анна-Вероника глубоко вдохнула сладостный горный воздух.  Ее  взор
был мягок и серьезен,  а  на  решительно  очерченных  губах  лежал  легкий
отблеск улыбки.


   Потом они брели по извилистой тропинке над  их  гостиницей,  охваченные
любовью друг к другу. После путешествия  ими  овладела  истома,  день  был
теплый, воздух невыразимо мягкий. Цветы и трава, ягоды земляники,  изредка
пролетающая бабочка - все эти интимные  мелочи  стали  казаться  им  более
интересными, чем горы. Их руки, которыми они слегка размахивали, то и дело
соприкасались.  Между  Анной-Вероникой  и  Кейпсом   воцарилось   глубокое
молчание...
   - Я сначала предполагал отправиться в Кандерштег, - наконец сказал  он,
- но здесь очень приятное место. В гостинице,  кроме  нас,  нет  ни  души.
Давай тут переночуем. Тогда можно гулять и болтать сколько душе угодно.
   - Я согласна, - ответила Анна-Вероника.
   - Ведь это же все-таки наш медовый месяц.
   - И все, что у нас будет.
   - Это место удивительно красивое.
   - Любое место станет красивым... - вполголоса отозвалась Анна-Вероника.
   Некоторое время они шли молча.
   - Не знаю, - начала она опять, -  отчего  я  люблю  тебя  и  люблю  так
сильно? Теперь я понимаю, что это значит - быть несдержанной женщиной. Я и
есть несдержанная женщина. И я не стыжусь того,  что  делаю.  Мне  хочется
отдаться в твои руки. Знаешь,  пусть  бы  мое  тело  сжалось  в  крошечный
комочек, и ты бы стиснул его в своей  руке  и  обхватил  пальцами.  Крепко
стиснул. Я хочу, чтобы ты держал меня и владел мною вот так... ну всем  во
мне. Всем. Это такая чистая радость - отдать себя, отдать тебе. Я  никогда
не говорила таких вещей ни одному человеку на свете. Только  грезила,  что
говорю, но избегала даже грез. Как будто на мои губы был наложен запрет. А
теперь я снимаю печать - ради тебя. Одного только мне хотелось бы, чтобы я
была в тысячу раз, в десять тысяч раз красивее.
   Кейпс взял ее руку и поцеловал.
   - И ты в тысячу раз красивее, - отозвался он, - чем все,  что  есть  на
свете... Ты это ты. В тебе - вся красота мира. И  у  красоты  нет  другого
смысла и никогда не было. Только, только ты.  Она  была  твоим  вестником,
обещала тебя...


   Они лежали рядом в неглубокой впадине, заросшей травой и  мохом,  среди
валунов и  низкорослых  кустарников,  на  высокой  скале,  и  смотрели  на
вечереющее небо, выступавшее между  краями  исполинских  пропастей,  и  на
вершины  деревьев,  которые  росли  по  склонам   расширявшегося   ущелья.
Швейцарские домики вдалеке и открывавшиеся повороты дороги  навели  их  на
разговор о жизни, оставленной там,  внизу,  и  этот  разговор  продолжался
некоторое время.
   Кейпс коснулся их планов на будущее и их работы.
   - Нам придется иметь дело с безвольной,  слабохарактерной  средой.  Эти
люди даже не будут знать,  как  относиться  к  нам:  показывать,  что  они
шокированы или что они прощают нас. Они останутся в стороне, не решаясь ни
забросать нас камнями, ни...
   - Главное, не надо держаться так, будто  мы  ждем,  что  нас  забросают
камнями, - сказала Анна-Вероника.
   - А мы и не будем.
   - Уверена!
   - Позднее, если мы начнем преуспевать, они будут подходить к нам бочком
и изо всех сил делать вид, что ничего не замечают...
   - Если мы на это согласимся, бедненький мой.
   - Но все это - в случае  успеха.  Если  же  мы  не  добьемся  его...  -
продолжал Кейпс, - тогда...
   - Мы добьемся успеха, - заявила Анна-Вероника.
   В этот  день  жизнь  казалась  Анне-Веронике  отважным  и  победоносным
предприятием. Она трепетала от ощущения,  что  Кейпс  тут,  возле  нее,  и
пылала героической любовью к нему; ей чудилось, что если бы они,  соединив
руки, толкнули Альпы, то наверное сдвинули бы с места горы. Она  лежала  и
грызла веточку карликового рододендрона.
   - Как это не добьемся? - повторила она.


   Затем Анне-Веронике захотелось расспросить его о плане  предполагаемого
путешествия. Развернув на коленях  складную  карту  Швейцарии,  выпущенную
издательством "Зигфрид", и скрестив ноги, он сидел словно индийский кумир,
а она лежала ничком возле него и следила за каждым движением его пальца.
   - Вот, - говорил он, - Блау-Зее, и  мы  здесь  отдохнем  до  завтра.  Я
думаю, хорошо здесь отдохнуть до завтра.
   Последовала короткая пауза.
   - Что ж, местечко очень приятное, - сказала Анна-Вероника,  перекусывая
веточку рододендрона, причем на ее губах снова появился отблеск  улыбки...
- А потом куда? - спросила она.
   -  А  потом  мы  отправимся  к  Эйшинен-Зее.  Это  озеро  лежит   между
пропастями, и есть  маленькая  гостиница,  где  мы  можем  остановиться  и
обедать за столиком, откуда открывается чудесный  вид  на  озеро.  Там  мы
будем бездельничать несколько дней и бродить среди скал  и  деревьев.  Там
есть лодки, чтобы кататься по озеру, и темные  ущелья,  и  сосновые  чащи.
Через день-другой, скажем, мы, быть  может,  совершим  одну-две  небольших
экскурсии, посмотрим, как у тебя голова -  не  кружится  ли,  и  попробуем
немножко полазить; а потом поднимемся к одной  хижине  по  тропе,  которая
проходит вот тут, затем двинемся на Блюмлисский ледник, он тянется  отсюда
вот сюда.
   При этом слове она словно очнулась от каких-то грез.
   - Ледники? - повторила она.
   - Под Вильдефрау [здесь: буйная женщина (нем.)]  -  ее  безусловно  так
назвали в твою честь.
   Он наклонился, поцеловал ее волосы, потом  заставил  себя  вернуться  к
карте.
   - Мы как-нибудь отправимся в путь очень рано, и спустимся к Кандерштегу
и будем подниматься вот так, зигзагами, тут и тут, и таким образом пройдем
мимо Даубен-Зее к крошечной гостинице - где, наверное, еще нет туристов, и
мы сможем быть совершенно одни - она стоит над извивающейся  тропой  такой
крутизны, что трудно себе представить: тысячи футов извилин; и ты сядешь и
будешь со мною завтракать и смотреть по ту сторону Ронской долины,  а  там
откроются  за  синими  далями  синие  дали,  и  ты  увидишь  Маттерхорн  и
Монте-Розу и длинную вереницу залитых солнцем и покрытых снегом гор. А как
только мы их увидим, нам сейчас же захочется  приблизиться  к  ним  -  так
всегда бывает, когда видишь прекрасное, - и  мы  спустимся,  как  мухи  по
стене, в Лейкербад, и пойдем на станцию Лейк, и поедем поездом  по  долине
Роны и по  боковой  маленькой  долине  в  Штальден;  а  там  в  прохладный
предвечерний час мы поднимемся по дну ущелья, а под нами и над нами  будут
скалы и потоки, на полпути переночуем в гостинице и отправимся  на  другой
день к Саас Фи, к Волшебному Саасу и Саасу Языческому. Возле  Сааса  опять
будут снег и лед, и мы будем иногда бродить в  окрестностях  Сааса,  среди
утесов и деревьев, или заглядывать в часовни, а иногда уходить от людей  и
взбираться на ледники и снеговые вершины. И хоть один  раз  поднимемся  по
этой вот унылой долине к Маттмарку и все  дальше,  до  Монте-Моро.  Оттуда
тебе  по-настоящему  откроется  Монте-Роза.  Это  самая  замечательная  из
вершин.
   - Она очень красивая?
   - Когда я увидел ее перед собой, она была очень красива.  Изумительная.
В своих сверкающих белых одеждах - прямо королева среди  гор.  Она  высоко
вздымалась  в  небо  над  тропой,  на  тысячи  футов,  безмолвная,  белая,
сверкающая, а  внизу,  на  тысячи  футов  ниже,  лежала  пелена  маленьких
кудрявых облачков. И как  раз  когда  я  смотрел,  облачка  начали  таять,
открывая крутые длинные склоны, тянувшиеся все ниже, ниже, уже с травой  и
соснами, и еще ниже, ниже, и наконец в разрыве между облачками стали видны
крыши, сверкавшие, как булавочные головки, и дорога, словно  нитка  белого
шелка, - это Макуньона, она уже в Италии. Чудесный это будет  день,  он  и
должен быть таким, когда ты впервые увидишь Италию... Дальше мы не поедем.
   - А мы не можем спуститься в Италию?
   - Нет, - ответил он. - Сейчас это было  бы  преждевременно.  Мы  должны
помахать рукой на прощание тем далеким голубым горам, вернуться в Лондон и
работать.
   - Но Италия...
   - Италия - это когда девочка будет паинькой,  -  сказал  он  и  на  миг
опустил свою руку на ее плечо. - Пусть надеется, что побывает в Италии.
   - Слушай, - задумчиво отозвалась она, - а все-таки ты ведешь  себя  как
хозяин, знаешь ли.
   Эта мысль поразила его своей неожиданностью.
   - Конечно, в этой экспедиции  я  антрепренер,  -  согласился  он  после
некоторого раздумья.
   Она скользнула щекой по сукну его рукава.
   - Милый рукав, - сказала она и, дотянувшись до его руки, поцеловала ее.
   - Ну вот! - воскликнул он. -  Смотри!  Разве  ты  не  заходишь  слишком
далеко? Это... Это же упадок - ласкать рукава. Ты не должна  делать  такие
вещи.
   - Почему же?
   - Ты свободная женщина, и мы равны.
   - Нет, я могу это делать, на то моя воля, - возразила она, снова  целуя
ему руку. - Это еще пустяки в сравнении с тем, что я буду делать.
   - Ну что ж, - согласился Кейпс  несколько  неуверенно,  -  если  сейчас
такая стадия... - Он наклонился и на миг оперся рукой о ее  плечо;  сердце
его колотилось, нервы трепетали.  Она  лежала  неподвижно,  стиснув  руки,
темные спутанные волосы упали ей на лицо, и тогда он  молча  подвинулся  к
ней еще ближе и нежно поцеловал впадинку на шее...


   Многое из того, что он наметил, было выполнено. Но лазили они по  горам
больше,  чем  он  ожидал,  ибо  Анна-Вероника  оказалась   очень   хорошей
альпинисткой, настойчивой, сообразительной и смелой, но всегда готовой  по
его приказу соблюдать осторожность.
   Одной  из  черт  ее  характера,  больше  всего  удивлявших  его,   была
способность к слепому повиновению. Анне-Веронике даже хотелось,  чтобы  он
приказывал ей делать то или другое.
   Он отлично знал горы, окружавшие Саас Фи; до этого он дважды приезжал в
эти места, и было чудесно  отделяться  от  плетущихся  вразброд  туристов,
уходить вверх, в уединенные места,  отдыхать  на  скалах,  есть  сэндвичи,
беседовать друг с другом и вообще  делать  вместе  то,  что  было  немного
трудно и опасно. А разговаривать им было интересно, и как  будто  ни  разу
слова и намерения одного не  вызывали  непонимание  у  другого.  Они  были
ужасно довольны друг другом, находили друг  друга  неизмеримо  лучше,  чем
предполагали вначале,  хотя  бы  просто  потому,  что  слишком  мало  были
знакомы. Любой разговор  всякий  раз  кончался  тем,  что  каждый  из  них
поздравлял себя с этой встречей, причем настолько усердно, что если бы  их
подслушивал посторонний, ему бы эти утверждения порядком надоели.
   - Ты... Я не знаю, - оказала как-то Анна-Вероника. - Ты великолепен.
   - Дело не в том, что ты или я великолепны, - ответил Кейпс, - просто мы
удивительно подходим друг к другу. Одному богу известно, почему.  Во  всех
отношениях! Необычайное  соответствие!  Что  дает  его?  Строение  кожи  и
строение ума? Тело и голова? Не думаю, чтобы это была иллюзия, и  ты  тоже
не думаешь... Если бы я никогда с тобой не  встретил