ся,  а  лишь  в  кусок
твоей  кожи  была  бы  переплетена   какая-нибудь   книга,   -   я   знаю,
Анна-Вероника, что всегда держал бы ее где-нибудь поблизости...  Все  твои
недостатки - они только придают тебе реальность и осязаемость.
   - А недостатки и есть самое приятное,  -  продолжала  Анна-Вероника,  -
ведь даже наши мелкие порочные влечения совпадают. Даже наша грубость.
   - Грубость? - удивился Кейпс. - Мы же не грубые.
   - А если бы и были? - отозвалась Анна-Вероника.
   - Я могу говорить с тобой, а ты со мной без всякого усилия,  -  ответил
Кейпс. - Все дело в этом. А это зависит от  особенностей,  крошечных,  как
диаметр волоса, и огромных, как жизнь и смерть... Человек всегда мечтает о
такой близости и не верит, что она возможна. А если она  осуществляется  -
это  величайшая  удача,  самая  необыкновенная,  невероятная  случайность.
Большинство людей, да все, кого я знавал, словно сходились  с  иноземцами,
ибо говорили на трудном, незнакомом языке, боялись того, что знало  другое
лицо, боялись его постоянно неверных оценок и возникающих недоразумений. И
почему люди не умеют ждать? - добавил он.
   Анна-Вероника в порыве присущего ей внутреннего прозрения ответила:
   - Человек не может ждать.
   Затем пояснила:
   - Я бы не стала ждать. Некоторое время я, может быть,  одурманивала  бы
себя. Но ты совершенно прав. Мне невероятно повезло, я упала на ноги.
   - Мы оба упали на ноги! Мы - редчайший случай среди смертных! У нас все
настоящее,  между  нами  не  существует  ни  компромисса,  ни  стыда,   ни
снисходительности. Мы не боимся, мы не терзаемся. Мы не изучаем друг друга
- незачем. Что касается жизни в чехлах, как ты  называешь  ее,  мы  просто
сожгли эти проклятые лохмотья! Мы - сильные.
   - Сильные, - повторила, словно эхо, Анна-Вероника.


   Когда они в тот день возвращались после очередного  восхождения  -  они
поднимались на Миттагхорн, - им пришлось пройти  через  группу  блестящих,
покрытых влагой скал между  двумя  травянистыми  склонами,  где  следовало
соблюдать  осторожность.  На  уступах  лежали  обломки  породы,  они  были
неустойчивы, а в одном месте пришлось действовать не только ногами,  но  и
руками. Кейпс и его спутница воспользовались веревкой - не потому, что без
нее нельзя было  обойтись,  а  потому,  что  для  восторженно  настроенной
Анны-Вероники  наличие  этой  связывавшей  их  веревки  являлось  приятным
символом: в случае катастрофы,  хотя  возможность  ее  существовала  очень
отдаленно, веревка эта привела бы к смерти обоих. Кейпс  двинулся  первым,
отыскивая опоры для ног, и там, где щели в краях напластований  образовали
некое подобие длинных человеческих  следов,  ставила  ноги  Анна-Вероника.
Примерно на полпути, когда все, казалось, шло хорошо, Кейпсу вдруг суждено
было испытать потрясение.
   - Господи! - воскликнула Анна-Вероника с отчаянным испугом. - Боже мой!
- И перестала двигаться.
   Кейпс застыл, он прилип к скале. Но больше ничего не последовало.
   - Все в порядке? - спросил он.
   - Придется заплатить!
   - Что?
   - Я кое о чем забыла! Вот наказание!
   - Что?
   - Я обязана, - сказала она.
   - Что ты говоришь?
   - Вот чертовщина!
   - Что? Чертовщина? Ну и выражаешься же ты!
   - Как я могла забыть?
   - Забыть о чем?
   - А я еще оказала, что не желаю. Что не согласна. Сказала - лучше  буду
сорочки шить.
   - Сорочки?
   - Сорочки, по стольку-то за дюжину. О  боже  милостивый!  Ты  обманула,
Анна-Вероника, ты обманула!
   Наступило молчание.
   - Может быть, ты объяснишь, что все это значит, - сказал Кейпс.
   - Дело в сорока фунтах.
   Кейпс терпеливо ждал.
   - Вот дьявольщина... Извини, пожалуйста... Но тебе  придется  дать  мне
взаймы сорок фунтов.
   - Прямо бред какой-то, - сказал Кейпс. - Может быть, влияет разреженный
воздух? Я считал, что у тебя голова крепче.
   - Нет! Я объясню внизу. Все в порядке. Продолжаем спуск.  Просто  я  не
знаю, каким образом совершенно забыла об одном обстоятельстве.  Но,  право
же, все теперь в порядке. С этим можно еще  чуточку  подождать.  Я  заняла
сорок фунтов у мистера Рэмеджа. Ты-то, слава богу, поймешь! Вот  почему  я
порвала с Мэннингом... Все в порядке, иду. Но после всего, что  произошло,
у меня этот долг совершенно вылетел из  головы...  Потому  он  и  был  так
раздражен, понимаешь?
   - Кто был раздражен?
   - Да мистер Рэмедж, из-за этих сорока фунтов.  -  Она  сделала  шаг  и,
словно вспомнив что-то, добавила: - Но ведь ты, милый, заставляешь  забыть
обо всем!


   На другой день, сидя на высоких скалах, они говорили друг другу о своей
любви,  а  под  ними  снежная  круча  нависала  над  бездонной   трещиной,
рассекавшей восточный склон ледника Фин.  Волосы  Кейпса  успели  выгореть
почти до белизны, а кожа стала медно-красной с золотистым отливом. Оба они
сейчас были сильны и здоровы и в небывалой  для  них  отличной  спортивной
форме. Юбки Анны-Вероники, которые она носила, когда они прибыли в  долину
Сааса, были давно уложены в чемодан и оставлены в гостинице, и теперь  она
ходила в широких бриджах, с широким кожаным поясом и  крагах,  причем  все
это гораздо больше  подходило  к  ее  стройной,  длинноногой  фигуре,  чем
дамское платье для улицы. Она отлично переносила сверкание снегов,  только
смуглый  теплый  тон  кожи  стал  под  альпийским  солнцем  чуть   темнее.
Анна-Вероника откинула голубую вуаль, сняла темные очки и,  защищая  глаза
рукой и улыбаясь из-под нее, сидела, рассматривая сверкающие  горные  пики
Ташхорна и Дома, и синие тени, мягко округленные огромные снежные массивы,
и глубокие впадины между ними, полные трепетного света.  Безоблачное  небо
было лучезарно-синим.
   Кейпс разглядывал ее, восхищаясь ею, а потом  начал  превозносить  этот
день, и их счастливую встречу, и их любовь.
   - Вот мы оба, - начал он, - просвечиваем друг через друга,  точно  свет
сквозь пыльное стекло. С этим  горным  воздухом  в  нашей  крови,  с  этим
солнечным светом, который пронизывает нас... Жизнь так прекрасна. Будет ли
она когда-нибудь еще такой же прекрасной?
   Анна-Вероника решительно протянула руку и сжала его локоть.
   - Да, прекрасна! - отозвалась она. - Ослепительно прекрасна!
   - А теперь взгляни на этот  длинный  снежный  склон,  а  потом  на  это
густо-синее пятно - видишь круглое озерцо во  льду  на  тысячу  футов  или
больше под нами? Да? И представь, что нам достаточно сделать десять шагов,
лечь и обняться - видишь? - и мы стремительно  скатимся  вниз,  в  снежной
пене, в облаке снега, чтобы бежать от  всего  в  мечту.  И  весь  короткий
остаток нашей  жизни  мы  были  бы  тогда  вместе,  Анна-Вероника.  Каждое
мгновение. И не боялись бы никаких неудач.
   - Если ты будешь слишком сильно меня искушать, я это сделаю, -  оказала
она, помолчав. - Мне достаточно  вскочить  и  кинуться  на  тебя.  Я  ведь
отчаянная молодая особа. А пока мы будем катиться, ты начнешь объяснять  и
все испортишь... Ты же знаешь, что не хочешь этого.
   - Нет, не хочу. Просто мне нравится это говорить.
   - Еще бы! Но мне интересно, почему ты этого не хочешь?
   - Потому, наверное, что  жить  еще  лучше;  какая  же  может  быть  еще
причина? Жить сложнее, но лучше. Такой спуск был бы  отчаянной  подлостью.
Ты это отлично знаешь, знаю и я, но мы, может быть,  ищем  оправдания.  Мы
совершили бы обман. Уплатить цену жизни и не жить! Да и кроме  того...  Мы
будем жить, Анна-Вероника! Все устроится, устроится и наша жизнь. Иногда в
ней будут огорчения, ни ты, ни я не думаем прожить без  трудностей,  но  у
нас есть голова, чтобы преодолевать их, и  язык,  чтобы  говорить  друг  с
другом. Мы не будем задерживаться на недоразумениях. Мы - нет. И мы  будем
бороться с этим старым миром там, внизу.  С  этим  старым  миром,  который
построил вон ту нелепую старую гостиницу и все прочее... Если мы не  будем
жить, мир решит, что мы боимся его... Умереть... Подумаешь! Нет, мы  будем
работать; каждый из нас будет расцветать рядом с другим;  и  у  нас  будут
дети.
   - Девочки! - воскликнула Анна-Вероника.
   - Мальчики! - заявил Кейпс.
   - И те и другие, - сказала Анна-Вероника. - Целая куча.
   Кейпс засмеялся.
   - Ах ты, хрупкая женщина!
   - Не все ли равно, если они - это  ты?  -  продолжала  она.  -  Нежные,
маленькие чудеса! Конечно, я хочу детей!


   - Какими только вещами мы не будем заниматься, - сказал Кейпс,  -  чего
только не будет в нашей  жизни!  Рано  или  поздно  мы,  конечно,  сделаем
что-нибудь с этими тюрьмами, о которых  ты  говорила  мне,  -  мы  побелим
изнанку жизни. Ты и я. Мы можем любить друг друга  на  снеговом  пике,  мы
можем любить друг друга и над ведром с известкой. Любить  везде...  Везде!
Лунный свет и музыка, знаешь ли, очень приятны, но, чтобы любить,  они  не
обязательны. Мы можем в это время  и  препарировать  акулу...  Ты  помнишь
первый день, проведенный со мной? В самом деле помнишь? Запах разложения и
дешевого метилового спирта!.. Родная! Сколько  у  нас  было  замечательных
минут! Я постоянно перебирал в памяти часы, проведенные вместе,  темы,  на
которые мы говорили, - точно перебирал бусины четок. А теперь  этих  бусин
целый бочонок, как  в  трюме  у  купца,  торгующего  с  Западной  Африкой.
Кажется, будто в ладони зажато слишком много золотого песка. И  не  хочешь
упустить ни песчинки. И все-таки часть... часть неизбежно ускользает между
пальцев.
   - А мне  не  жалко,  пусть,  -  отозвалась  Анна-Вероника.  -  Меня  не
интересуют воспоминания. Меня интересуешь ты. Эта минута -  самая  лучшая,
пока не настанет следующая. Вот как я это  понимаю.  И  зачем  нам  копить
воспоминания? Мы не собираемся погаснуть сейчас, как японские фонарики  на
ветру. Их оберегают бедняги, которые знают, что скоро конец, и не в  силах
поддержать  огонь,  вот  они  и  цепляются  за  придорожные  цветочки.   И
засушивают их на память в книжечках. Но увядшие цветы не  для  таких,  как
мы. Минуты, скажешь тоже! Наша любовь всегда свежа. И это не  иллюзия  для
нас. Мы просто  любим  друг  друга  -  каждый  любит  другого,  реального,
неизменяющегося - все время.
   - Реального, неизменяющегося, - повторил Кейпс и слегка прикусил кончик
ее мизинца.
   - Пока иллюзий нет, насколько мне известно, - сказала Анна-Вероника.
   - Я не верю, чтобы они могли быть. А если и есть, то это просто  чехлы,
под ними скрыто лучшее. У меня такое чувство, как  будто  я  только  начал
узнавать тебя два дня назад или около  того.  Ты  все  больше  становишься
настоящей, хотя уже и вначале казалась совсем настоящей. Ты... молодчина!


   - И подумать только, - воскликнул он, - ведь ты на  десять  лет  моложе
меня!.. А мне иногда кажется, что я просто младенец, сидящий у твоих  ног,
- юное, глупое создание, нуждающееся в защите. Знаешь, Анна-Вероника, твоя
метрика  -  ложь,  фальшивка  и   надувательство.   Ты   из   бессмертных.
Бессмертных! Вначале была ты, и все люди на земле,  познавшие,  что  такое
любовь, боготворили тебя. Ты обратила и меня в свою веру. Ты  мои  дорогой
дружок, ты стройная девочка, но в иные мгновения, когда моя голова  лежала
у тебя на груди и твое сердце билось возле  моего  уха,  ты  казалась  мне
богиней и я жаждал быть твоим рабом, желал, чтобы ты меня убила за радость
быть убитым тобою. Ты - Великая Жрица Жизни...
   - Твоя жрица... - мягко прошептала Анна-Вероника.  -  Глупая  маленькая
жрица, которая совсем, совсем не знала жизни, пока не встретилась с тобой.


   Некоторое время они сидели молча, без слов, точно замкнутые в  огромную
сияющую вселенную взаимного восхищения.
   - Что ж, - наконец сказал Кейпс, - пора  опускаться,  Анна-Вероника.  -
Жизнь ждет нас.
   Он встал, дожидаясь, когда она поднимется.
   - Боги! -  воскликнула  Анна-Вероника,  продолжая  сидеть.  -  Подумать
только, что и года  не  прошло,  как  я  была  злой  девчонкой-школьницей;
растерянная, недоумевающая, смущенная, я не  понимала,  что  великая  сила
любви   прорывается   сквозь   меня!   Все   эти   приступы    невыразимой
неудовлетворенности - только родовые муки любви.  Мне  казалось,  будто  я
живу в каком-то замаскированном мире. Словно у  меня  на  глазах  повязка,
словно я опутана густой паутиной и она застилает мне глаза. Забивает  рот.
А теперь... Милый! Милый! Ко мне  с  высоты  сошел  рассвет.  Я  люблю.  Я
любима. Мне хочется кричать! Мне хочется петь! Я так  рада!  Я  рада,  что
живу на свете, рада оттого, что ты живешь. Рада, что я женщина, потому что
ты мужчина! Я рада! Рада!  Рада!  Благодарю  бога  за  жизнь  и  за  тебя.
Благодарю его за солнечный свет на  твоем  лице.  Благодарю  бога  за  мою
красоту, если ты любишь ее, и за недостатки, если ты любишь их.  Благодарю
бога за кожу, которая лупится у тебя на  носу,  за  все  великие  и  малые
черты, которые делают нас такими, какие мы есть.  Все  это  -  милость!  О
любимый! Вся радость и все слезы человеческой жизни  смешались  сейчас  во
мне  и  стали  благодарностью.  Никогда  новорожденная  стрекоза,  впервые
развернувшая утром крылья, не испытывала такой радости, как я!



17. НАДЕЖДЫ НА БУДУЩЕЕ

   Спустя четыре с лишним года, а точнее - четыре года  и  четыре  месяца,
мистер  и  миссис  Кейпс  стояли  рядом  на  старинном  персидском  ковре,
служившем каминным ковриком в столовой квартиры Кейпсов,  и  рассматривали
обеденный стол, празднично накрытый на четыре персоны, освещенный  искусно
затененными электрическими лампочками, отблеск которых вспыхивал  то  тут,
то там на серебре, и убранный изящно и просто душистым  горошком.  За  это
время Кейпс почти не изменился, только в одежде появилась элегантность, но
Анна-Вероника выросла на полдюйма; лицо ее стало мягче и  энергичнее,  шея
крепче и полнее, и держалась она гораздо женственнее, чем в дни ее мятежа.
Теперь она была настоящей  женщиной  до  кончика  ногтей;  четыре  года  с
четвертью тому назад она простилась в старом саду со своим девичеством. На
ней было простое  вечернее  платье  из  кремового  шелка,  с  кокеткой  из
старинной потемневшей вышивки, подчеркивавшей мягкую строгость  ее  стиля,
темные волосы ее были откинуты со лба и чуть  стянуты  простой  серебряной
лентой. Серебряное ожерелье подчеркивало смуглую красоту  ее  шеи.  Муж  и
жена держались с напускной  непринужденностью  в  присутствии  расторопной
горничной, еще что-то расставлявшей в буфете.
   - Как будто теперь все в порядке, - сказал Кейпс.
   - По-моему, везде порядок, - отозвалась Анна-Вероника, окидывая комнату
взглядом способной, но не очень ретивой хозяйки.
   - Интересно, изменились ли они? -  задала  она  в  третий  раз  тот  же
вопрос.
   - Ну, тут я уж ничего не могу сказать, - ответил Кейпс.
   Он прошел под широкой аркой с  темно-синим  занавесом  в  другую  часть
комнаты, служившую гостиной, Анна-Вероника,  еще  раз  проверив  обеденную
сервировку, последовала за мужем, шурша платьем, остановилась рядом с  ним
у  высокой  медной  каминной  решетки,  коснулась  двух-трех   безделушек,
стоявших на весело горевшем камине.
   - Мне все еще кажется чудом то, что мы будем прощены,  -  сказала  она,
поворачиваясь к нему.
   - Вероятно, я очаровал их. Но он, право же, очень хороший человек.
   - Ты сказал ему про регистрацию?
   - Ну-у... конечно, не с таким воодушевлением, как про пьесу.
   - Ты по вдохновению решил объясниться с ним?
   - Я чувствовал, что это - нахальство. Мне кажется, я вообще  становлюсь
нахальным. Я и близко не подходил к Королевскому обществу с тех  пор...  с
тех пор, как ты меня подвергла немилости. Что это?
   Они оба прислушались. Но это были не гости, а всего-навсего  горничная,
ходившая по холлу.
   - Удивительный ты человек!  -  успокоившись,  сказала  Анна-Вероника  и
провела пальцем по его щеке.
   Кейпс сделал быстрое движение, словно желая куснуть дерзкого пришельца,
но тот отступил к Анне-Веронике.
   - Я ведь  серьезно  заинтересовался  его  материалом.  И  я  уже  начал
беседовать с ним, до  того  как  прочел  его  фамилию  на  карточке  возле
вереницы микроскопов. А затем я, конечно, продолжал разговор. Он... он  не
слишком высокого мнения о своих современниках. Разумеется, он и понятия не
имел о том, кто я.
   - Но как же ты сказал ему? Ты никогда  подробно  не  говорил  мне.  Это
была, наверное, все же странная сцена?
   - Постой, дай вспомнить. Я сказал, что не бываю на вечерах Королевского
общества вот уже четыре года, и заставил рассказать мне  о  новых  работах
менделистов. Он любит менделистов, так как ненавидит прославленных  ученых
восьмидесятых и девяностых годов. Потом я, кажется, заметил, что  значение
науки позорно  недооценивается,  и  признался,  что  мне  самому  пришлось
заняться более выгодной деятельностью. "Дело в том, - продолжал я, - что я
новый драматург  -  Томас  Моур.  Может  быть,  вы  слышали  о  таком?"  И
представь, он слышал.
   - Вот что делает слава.
   - А то как же! "Я, - говорит, - не видел вашей пьесы, мистер  Моур,  но
мне рассказывали, что это одна из самых занятных пьес современности.  Один
мой  друг,  Огилви,  -  вероятно,  тот  самый  "Огилви  и  компания",  ну,
специалист по разводам, помнишь, Ви? - очень хвалил ее... очень хвалил!"
   Кейпс, улыбаясь, заглянул ей в глаза.
   - У тебя, оказывается,  необыкновенно  хорошая  память  на  похвалы,  -
сказала Анна-Вероника.
   - Еще не привык к ним. Ну, а после этого  уже  было  легко.  Я  тут  же
бесстыдно заявил  ему,  что  получу  за  пьесу  десять  тысяч  фунтов.  Он
согласился, что это бессовестная  цена.  Затем  я  решил  подготовить  его
довольно-таки дерзким способом.
   - А как? Изобрази.
   - Я не могу быть дерзким, дружок, когда  ты  рядом.  Это  моя  обратная
сторона луны. Но я говорил дерзко, уверяю  тебя.  "Моя  фамилия  не  Моур,
мистер Стэнли, - сказал я. - Это мой псевдоним".
   - Вот как?
   - По-видимому, так, и продолжал,  незаметно  переходя  на  sotto  voce:
"Дело в том, сэр, что я являюсь вашим зятем, Кейпсом. И мне очень хотелось
бы, чтобы вы согласились как-нибудь вечером у нас отобедать. Моя жена была
бы очень счастлива".
   - И что же он ответил?
   - Что может ответить человек, когда его  приглашают  обедать  вот  так,
прямой наводкой? Он не успевает опомниться. "Она все время думает о  вас",
- добавил я.
   - И он покорно согласился?
   - Фактически да. А что еще ему оставалось делать? Нельзя же  устраивать
скандал под влиянием минуты,  если  перед  человеком  происходит  коллизия
столь противоречивых ценностей. А я держался с уверенностью человека,  для
которого все это - совершенно бесспорная действительность. Так что  же  он
мог поделать? И как раз в эту минуту небо послало мне старого  Моннингтри.
Я не говорил тебе о том, как удачно тогда вмешался Моннингтри,  верно?  Он
выглядел адски изысканно, с широкой малиновой лентой через  плечо.  А  что
означает малиновая лента? Наверное, какое-нибудь рыцарское отличие.  Он  и
есть рыцарь. "Ну, молодой человек, - сказал он,  -  что-то  вас  давно  не
видно?"  И  заговорил  насчет  "Бейтсона  и  Кь"  -   он   ведь   яростный
антименделист, - что они настаивают на своем. И вот я стремглав представил
его своему тестю. Я выказал большую решительность. И, на самом  деле,  это
Моннингтри убедил твоего отца. Он...
   - А вот и они!  -  сказала  Анна-Вероника,  так  как  у  входной  двери
раздался звонок.


   Молодая пара встретила  своих  гостей  в  красивом  маленьком  холле  и
приветствовала их  с  искренней  радостью.  Мисс  Стэнли,  сбросив  черную
накидку, оказалась в скромном и полном достоинства туалете из  коричневого
шелка; она горячо обняла Анну-Веронику.
   - День такой ясный и холодный, - сказала она. - А я боялась, что  будет
туман.
   Присутствие горничной обязывало к сдержанности. От тетки  Анна-Вероника
перешла к отцу, обняла его и поцеловала в щеку.
   - Милый старенький папочка!  -  сказала  она  и  сама  себе  удивилась,
заметив, что на глазах у нее выступили слезы