и  районные  собрания
фабианцев и на митинги суфражисток. На всех этих  собраниях  где-то  сбоку
болтался  Тедди  Уиджет,  поглядывал  на  Анну-Веронику,  иногда  дружески
бросался к ней навстречу и после митингов водил ее  и  мисс  Минивер  пить
какао в компании молодежи, близкой по духу фабианцам. Мистер Мэннинг  тоже
появлялся  время  от  времени  на   ее   горизонте   со   своей   докучной
заботливостью,  всякий  раз   повторяя,   что   она   великолепна,   прямо
великолепна,  и  старался  объясниться  с  нею.  Мэннинг  не  скупился  на
многочисленные  чаепития,  чтобы  завоевать   Анну-Веронику.   Обычно   он
приглашал ее выпить с ним чаю  в  уютном  кафе  над  фруктовой  лавкой  на
Тоттенхем Корт-роуд и там излагал свои взгляды и делал намеки на  то,  что
готов выполнить любое ее приказание. Звучно и отчетливо, тщательно отделяя
каждую фразу,  говорил  о  своих  разнообразных  художественных  вкусах  и
эстетических оценках. На рождество мистер Мэннинг  преподнес  ей  собрание
сочинений Мередита, изданное небольшим форматом, в очень изящном переплете
из мягкой кожи, стремясь, как он выразился, выбрать автора скорее  по  ее,
чем по своему вкусу.
   Он  держал  себя  с  ней   с   каким-то   подчеркнутым   и   обдуманным
свободомыслием, давал ей понять,  что  вполне  сознает  некорректность  их
встреч, никем не санкционированных, но  нарушение  светских  приличий  его
нисколько не смущает, что он махнул на них рукой, так будет и впредь.
   Кроме того, Анна-Вероника виделась почти каждую  неделю  с  Рэмеджем  и
серьезно верила в их необыкновенную дружбу. То он предлагал ей пообедать с
ним в каком-нибудь маленьком  итальянском  или  полубогемном  ресторане  в
районе  Сохо,  то  в  одном  из  наиболее  модных   и   роскошных   -   на
Пикадилли-Сэркис, - и она большей частью соглашалась. Да ей, собственно, и
хотелось. Эти обеды, начиная с обильных и  сомнительного  вида  закусок  и
кончая небольшой порцией мороженого на тарелочках из гофрированной бумаги,
с кьянти  в  оплетенных  узкогорлых  бутылках,  с  кушаньями,  сдобренными
пармезаном,  лакеями-полиглотами  и  разноязычной  публикой  -   все   это
забавляло ее и веселило. Ей действительно нравился Рэмедж, она ценила  его
помощь  и  советы,  Интересно  было  наблюдать  за  его   своеобразным   и
характерным подходом к важным для нее вопросам и занятно узнавать о другой
стороне жизни одного из обитателей Морнингсайд-парка. А она-то воображала,
что все жители Морнингсайд-парка возвращаются домой самое позднее  к  семи
часам, как обычно делал отец. Рэмедж постоянно говорил о  женщинах  или  о
чем-либо, что их касалось, и очень много о взглядах самой Анны-Вероники на
жизнь. Он всегда сравнивал участь женщины и  мужчины,  а  Веронику  считал
замечательным  новым  явлением.  Молодой  девушке  нравилась  их   дружба,
особенно потому, что она казалась ей необычной.
   Пообедав, они чаще всего гуляли по набережной Темзы,  любуясь  течением
реки по обе стороны моста Ватерлоо; затем расставались у  Вестминстерского
моста, и он обычно шел по направлению к Ватерлоо. Однажды Рэмедж предложил
Анне-Веронике  пойти   в   мюзик-холл   посмотреть   новую   замечательную
танцовщицу,  но  ей  не  хотелось  видеть  новую  танцовщицу.  Тогда   они
заговорили о танце и его значении в жизни человека. Анна-Вероника  считала
танец стихийным высвобождением энергии, вызванным ощущением полноты жизни,
а Рэмедж, - что, танцуя, люди, а также птицы и животные, движения  которых
подобны танцам, начинают чувствовать свое тело и думать о нем.
   Рэмедж рассчитывал этими встречами вызвать в Анне-Веронике более теплые
чувства к себе, но в действительности в нем самом пробуждался  постоянный,
все более глубокий интерес к ней. Он видел, что очень медленно движется по
намеченному пути, и не знал, как это ускорить.  Следовало  вызвать  в  ней
определенные представления, пробудить любопытство  к  определенным  темам.
Иначе - он знал это по опыту - все попытки мужчины приблизиться к  девушке
встретят ледяной отпор. Сила ее очарования заключалась именно в  том,  что
она в этом отношении совершенно сбивала его  с  толку.  С  одной  стороны.
Вероника судила здраво и просто и  высказывалась  спокойно  и  свободно  о
таких вещах,  о  которых  большинство  женщин  приучены  не  говорить  или
скрывать их, а с другой - в этом и состояла загадка - она не понимала  или
делала вид, что не понимает значения всего этого для себя лично; между тем
всякая другая девушка или  женщина,  вероятно,  поняла  бы.  Рэмедж  всеми
силами старался привлечь ее внимание к тому, что он мужчина энергичный,  с
положением и опытом, а она молодая и красивая женщина, и их  дружбу  можно
толковать всячески. Этим он надеялся навести ее  на  мысль  о  возможности
других отношений. Она реагировала на  его  уловки  с  каким-то  неизменным
безразличием, не как  молодая  красивая  женщина,  сознающая  это,  а  как
рассудительная студентка.
   С каждой встречей  он  все  глубже  и  острее  ощущал  ее  красоту.  Ее
присутствие то и дело ослепляло его.  Когда  она  внезапно  появлялась  на
улице и шла к нему навстречу,  такая  изящная,  улыбающаяся,  приветливая,
такая оживленная, цветущая, светлая, она казалась ему  ярче  того  образа,
который он создал себе. Или вдруг замечал  то  вьющуюся  прядь  волос,  то
линию лба или шеи, и эти открытия были полны очарования.
   Она беспрерывно присутствовала в его мыслях. Сидя у себя в конторе,  он
придумывал  свои  беседы  с  ней,  проникновенные,   убедительные,   почти
решающие, но при встрече с ней  они  оказывались  ни  к  чему.  Иногда  он
просыпался и ночью снова думал о ней.
   Он думал о ней и о себе, теперь уж не в  духе  возможного  приключения,
как вначале. Кроме того, он  вспоминал  о  капризной  калеке,  лежавшей  в
соседней комнате, - ведь благодаря  ее  деньгам  он  создал  свое  дело  и
добился в жизни успеха.
   "Я получил почти все, к чему стремился", - говорил себе Рэмедж в ночной
тиши.


   Некоторое  время  семья  Анны-Вероники  решила  не  предлагать  полного
прощеная; очевидно, они ждали, пока деньги у нее  иссякнут.  Ни  отец,  ни
тетка, ни братья - никто не давал знать о себе, а затем однажды под  вечер
в начале февраля приехала тетка. Цель ее приезда была не совсем ясной:  не
то уговаривать, не то выразить благородное негодование, но, без  сомнения,
она была очень озабочена судьбой Анны-Вероники.
   - Мне приснилось, - начала мисс Стэнли, - будто ты стоишь  на  каком-то
косогоре, очень скользком, цепляешься руками,  чтобы  не  упасть,  а  сама
скользишь, скользишь, и лицо у тебя совершенно белое! Все было  так  живо,
так отчетливо. Ты скользишь, вот-вот упадешь и  стараешься  удержаться.  И
тут я проснулась, лежала и думала о тебе, ведь ты в одиночестве  проводишь
ночи, и Некому присмотреть за тобой. Мне захотелось узнать, как ты  живешь
и не случилось ли чего. Я сразу сказала: "Или это сон вещий, или  действие
соуса из каперсов". Все же я была уверена,  что  дело  именно  в  тебе.  Я
почувствовала, надо что-то предпринять, и вот приехала повидать тебя.
   - Не могу не сказать тебе, - торопливо продолжала  тетка,  и  тембр  ее
голоса изменился, - что все-таки не следует жить девушке в Лондоне  одной,
как живешь ты.
   - Тетя, ведь я вполне могу позаботиться о себе.
   - Здесь, должно быть, очень неуютно. Очень неуютно любому человеку.
   Мисс Стэнли говорила резковато, чувствуя, что сон обманул ее,  но  если
уж она приехала в Лондон, то имеет право высказаться до конца.
   - Ни рождественского обеда, ни чего-нибудь вкусного!  Даже  неизвестно,
чем ты здесь занимаешься.
   - Я учусь, чтобы получить диплом.
   - Разве ты не могла учиться, живя дома?
   - Я занимаюсь в Имперском колледже. Видишь ли, тетя,  это  единственный
способ получить хорошую подготовку по моим дисциплинам, а отец  и  слушать
об этом не хочет. Живи я дома - не миновать бесконечных  скандалов.  Да  и
как я могу вернуться домой, когда он запирает меня в комнате и так далее!
   - Я хочу, чтобы этого не было, - сказала мисс Стэнли после паузы.  -  Я
хочу, чтобы ты и отец пришли к какому-нибудь соглашению.
   Анна-Вероника ответила с полной убежденностью:
   - Я тоже этого хочу.
   - Нельзя ли что-нибудь придумать? Своего рода договор, что ли?
   - Отец его нарушит. Как-нибудь вечером он страшно рассердится, и  никто
не осмелится напомнить ему о договоре.
   - Как ты можешь говорить такие вещи?
   - Но он поступит именно так!
   - Все же ты не имеешь права этого говорить!
   - Значит, договор заключить нельзя.
   - Может быть, мне бы удалось заключить договор?
   Анна-Вероника задумалась; она не видела возможности так договориться  с
отцом, чтобы иметь возможность тайком обедать с Рэмеджем или  до  глубокой
ночи бродить по лондонским  площадям  и  рассуждать  с  миссис  Минивер  о
социализме. Она познала вкус свободы и до сих пор не нуждалась в чьей-либо
защите. Все же идея о соглашении была интересной.
   - Совершенно не могу представить себе, как ты сводишь концы с  концами,
- сказала мисс Стэнли.
   И Анна-Вероника поспешно ответила:
   - Я живу очень скромно.
   Она продолжала думать о договоре.
   - Разве в Имперском колледже не платят за  учение?  -  спросила  тетка.
Вопрос был не из приятных.
   - Это небольшая сумма.
   - Как же ты вышла из положения?
   "Ах черт!" - сказала про себя Вероника и сделала  невинное  лицо.  -  Я
заняла эти деньги.
   - Заняла деньги! Но кто же одолжил их тебе?
   - Один друг, - ответила Анна-Вероника.
   Она  почувствовала  себя  припертой  к  стене  и  поспешно  придумывала
правдоподобный ответ на неизбежный вопрос,  но  он  не  последовал.  Тетка
слегка отклонилась от темы.
   - Анна-Вероника, дорогая, ты же наделаешь долгов!
   Девушка  немедленно  с  огромным  облегчением  прибегла  к  испытанному
средству.
   - Я полагаю, тетя, - сказала  она,  -  что  вы  можете  поверить  моему
чувству собственного достоинства.
   Тетка сразу не  нашла  что  ответить  на  столь  решительный  довод,  и
племянница, воспользовавшись своим преимуществом, задала вопрос о  забытых
ботинках.
   Но в поезде, по дороге домой, мисс Стэнли вернулась к этому вопросу.
   "Если она занимает  деньги,  -  сказала  себе  тетка,  -  то  неминуемо
наделает долгов. Все это бессмысленно..."


   Кейпс стал занимать место в мыслях  Анны-Вероники  сначала  постепенно,
потом все ощутимее,  и  наконец  оказалось,  что  он  вытеснил  почти  все
остальное.  На  первых  порах  она  заинтересовалась   его   практическими
занятиями и биологической теорией, затем он привлек ее своим Характером, и
тогда она почувствовала своего рода влюбленность в его ум.
   Однажды, когда они пили чай в лаборатории, возник спор об избирательных
правах для женщин. Тогда суфражистское движение  находилось  еще  в  своей
ранней, воинствующей стадии, и только одна из присутствующих женщин,  мисс
Гэрвайс,   выступила   против;   Анна-Вероника    намеревалась    остаться
нейтральной,  но  оппозиция  мужчины  всегда  вызывала  в  ней  стремление
поддержать суфражисток; ее охватывало своеобразное чувство солидарности  с
ними, и она желала победы этим напористым  женщинам.  Кейпс  раздражал  ее
своей беспристрастностью; он не приводил нелепых возражений,  поэтому  ему
нельзя было нанести  сокрушительный  удар,  и  не  выражал  неопределенных
надежд, а был просто настроен скептически. Мисс Клегг и самая  молоденькая
из студенток набросились на мисс Гэрвайс, утверждавшую, что женщины теряют
нечто бесконечно ценное, когда вмешиваются  в  жизненные  конфликты.  Спор
продолжался, и его прервали только, чтобы съесть бутерброды. Кейпс склонен
был поддерживать мисс Клегг до той минуты, пока мисс Гэрвайс  не  приперла
его к стене, сославшись на недавно опубликованную им  статью  в  "Найнтинс
Сенчюри", в которой он, следуя Эткинсону, нанес сильный  и  сокрушительный
удар Лестеру Уорду, разбив его доводы в защиту первобытного матриархата  и
преобладающей роли самки в мире животных.
   Анна-Вероника не знала о печатных работах своего учителя; превосходство
мисс Гэрвайс ее слегка раздосадовало.  Впоследствии,  прочитав  статью,  о
которой шла речь, она нашла ее замечательно  хорошо  написанной  и  весьма
убедительной. Кейпс с его ясным, логическим мышлением обладал даром писать
легко и просто, и когда она следила за его мыслями, у нее появлялось такое
ощущение, будто она что-то разрезала новым, острым  ножом.  Ей  захотелось
еще почитать его, и в следующую среду она отправилась в Британский  музей,
где  занялась  поисками  его  статей  в  научно-популярной   периодике   и
исследований в различных толстых научных журналах.  Научные  статьи,  если
только в них не идет речь о каких-либо  из  ряда  вон  выходящих  теориях,
обычно по своему стилю  неудобочитаемы,  поэтому  Анна-Вероника  пришла  в
восторг, обнаружив в научных статьях Кейпса ту же простоту, уверенность  и
ясность, что и в статьях для широкого читателя. Она еще  раз  вернулась  к
ним, и в глубине ее сознания  созрело  твердое  решение  по  примеру  мисс
Гэрвайс при первом удобном случае сослаться на них.
   Возвратившись вечером домой, Анна-Вероника с удивлением подумала о том,
чем она занималась всю вторую половину дня; это доказывало, по ее  мнению,
что Кейпс действительно очень интересный человек.
   И  она  стала  размышлять  о  Кейпсе.  Ее  поражало,  почему  он  такой
особенный, непохожий на других мужчин.  Ей  тогда  еще  не  пришло  на  ум
объяснить это тем, что она влюбилась в него.


   А  все  же  Анна-Вероника  очень  много  думала  о   любви.   Преграды,
возведенные в ее душе застенчивостью  и  привитыми  понятиями,  постепенно
рушились. Окружающая обстановка поддерживала ее склонности и помогала идти
против традиций  семьи  и  воспитания,  подготавливая  девушку  к  смелому
принятию  реальной  жизни.  Рэмедж  множеством  ловких  намеков   подводил
Анну-Веронику к пониманию того, что  проблема  ее  личной  жизни  является
только частным случаем и неразрывно  связана  с  основным  вопросом  жизни
женщины вообще и вопрос этот - любовь.
   - Молодой человек вступает в жизнь, спрашивая,  как  он  может  получше
устроиться, - говорил Рэмедж, - а женщина, вступая в  жизнь,  инстинктивно
вопрошает, как ей лучше отдаться.
   Она решила, что это удачный афоризм, но он проник в ее сознание  своими
щупальцами и стал влиять на ее образ  мыслей.  Биологическая  лаборатория,
рассматривавшая жизнь как процесс спаривания, размножения и отбора и снова
спаривания и размножения, казалось, только  обобщала  это  утверждение.  А
разговоры людей, подобных  мисс  Минивер  и  Уиджетам,  всегда  напоминали
корабль, укрывавшийся в непогоду на подветренном берегу любви.
   - Целых семь лет, - говорила себе Анна-Вероника, - я старалась даже  не
думать о любви... Я приучала  себя  относиться  с  подозрением  ко  всякой
красоте.
   Теперь она разрешила себе смотреть на  вещи  прямо.  Провозгласила  для
самой себя свободу:
   - Этот страх - чепуха, косноязычная болтовня! Завуалированная  жизнь  -
рабство. С таким же  успехом  можно  было  остаться  в  Морнингсайд-парке.
Любовь - главное дело жизни, любовь  для  женщины  -  основное  событие  и
поворотный пункт,  она  вознаграждает  за  все  другие  ограничения,  а  я
трусиха, как и все мы, с робким, скованным умом, и так будет до  тех  пор,
пока любовь не застигнет меня врасплох!..
   И черт меня побери, если я отступлю!
   Но свободно рассуждать о любви она  не  могла,  несмотря  на  все  свои
порывы к раскрепощению.
   А Рэмедж как бы вечно кружил вокруг да около запретной темы,  нащупывая
благоприятную  возможность,  которую  она,  сама  не   зная   почему,   не
предоставляла ему. Инстинктивно она не шла на это; приняв наконец  решение
не быть "дурой" и чересчур щепетильной, Анна-Вероника все же,  как  только
он становился слишком смелым, переходила  на  строго  научный,  безличный,
почти что энтомологический язык: с каждым его  замечанием  она  обращалась
так, словно это была бабочка, которую накалывают на булавку,  чтобы  лучше
рассмотреть.   В   биологической   лаборатории   этот   способ    считался
безошибочным. Но молодая девушка все сильнее  возмущалась  своим  духовным
аскетизмом. Перед  ней  человек  с  большим  жизненным  опытом,  ее  друг,
который,  несомненно,  интересовался  этим  важным  вопросом,   он   хотел
поделиться с ней своими знаниями! Почему же ей не держаться с ним  просто?
Почему бы не приобщиться к  его  опыту?  Человеку  и  так  нелегко  даются
познания, а сомкнутые уста и запертые мысли усложняют все это еще во много
раз.
   Она решила хотя бы в одном вопросе преодолеть застенчивость  и  однажды
вечером заговорила о любви и о сущности любви с мисс Минивер.
   Но ответы мисс Минивер ее совершенно  не  удовлетворили.  Мисс  Минивер
повторяла фразы миссис Гупс.
   - Передовые люди, - произнесла она с видом человека, познавшего истину,
- стремятся обобщить любовь. "Тот горячее молится, кто  горячее  любит.  И
это правда для всего на свете - великого и малого". Что касается меня, мой
удел - преданность.
   - Да, но мужчины? - отозвалась Анна-Вероника, решившись. - Разве вы  не
хотите мужской любви?
   Обе несколько секунд хранили молчание, шокированные самим вопросом.
   Мисс Минивер сквозь очки почти грозно посмотрела на своего друга.
   - Нет! - выговорила  она  наконец,  и  что-то  в  ее  голосе  напомнило
лопнувшую струну теннисной ракетки.
   - Я прошла через это, - добавила она после паузы.
   Потом заговорила с расстановкой:
   - Я никогда еще не встречала мужчины, интеллект которого внушал бы  мне
уважение.
   Анна-Вероника  задумчиво  взглянула  на  нее  и  решила  настаивать  из
принципа.
   - А если бы встретили? - спросила она.
   - Не могу себе представить, - ответила мисс  Минивер.  -  И  подумайте,
подумайте, - ее голос упал, - об ужасающей грубости!..
   - О какой грубости? - спросила Анна-Вероника.
   - Но, дорогая моя Ви! - Она говорила еле слышно. - Разве вы не знаете?
   - О, я знаю...
   - Тогда... - Она густо покраснела.
   Но Анна-Вероника игнорировала смущение своей приятельницы.
   - А не обман ли все это относительно грубости? Я имею в виду женщин,  -
сказала Вероника. После короткой передышки она  решила  продолжать:  -  Мы
уверяем, будто тело безобразно. А на самом деле это самая прекрасная  вещь
на свете. Мы уверяем, будто никогда не думаем обо всем  том,  что  создало
нас такими, какие мы есть.
   - Нет! - воскликнула мисс Минивер со страстью. - Вы ошибаетесь! Я и  не
подозревала у вас таких мыслей. Тело! Тело! Оно ужасно. Мы души. Любовь  -
чувство более высокого плана. Мы  не  животные.  Если  бы  я  когда-нибудь
встретила мужчину, которого смогла бы полюбить, то любила бы, -  ее  голос
снова упал, - платонически. -  Стекла  ее  очков  блеснули.  -  Совершенно
платонически, душой душу.
   Она повернулась лицом к огню, крепко стиснула себе локти, пожала узкими
плечами.
   - Тьфу! - произнесла она.
   Анна-Вероника смотрела на нее и удивлялась.
   - Не нужно нам мужчин, - продолжала мисс Минивер, -  нам  не  нужны  их
насмешки и громкий хохот. Пустые, глупые, грубые скоты. Да, скоты! Они и с
нами все еще  ведут  себя,  как  скоты.  Может  быть,  наука  когда-нибудь
позволит нам обходиться без них. Я имею в  виду  женщин.  Самцы  нужны  не
каждому живому существу. У некоторых нет самцов.
   - У зеленых мух, например, - согласилась Анна-Вероника,  -  но  даже  и
они...
   Наступила минута глубокомысленного молчания.
   Анна-Вероника удобнее оперлась подбородком на руку.
   - Интересно знать, кто  из  нас  прав.  Во  мне  нет  ни  капли  такого
отвращения.
   - Толстой хорошо говорит об этом, - продолжала мисс Минивер, не обращая
внимания на слова приятельницы. - Он  видит  все  насквозь  от  начала  до
конца. Жизнь духовную и телесную.  Он  видит,  как  люди  оскверняют  себя
скотскими мыслями, скотским обр