ков  чуть  в  рай  не
отправился.
     - Какие подштанники? - спрашивает Писатель.
     - Ну что там у него в мешке? Ну, консервы...
     - Какие к черту консервы! Не  мог  я  его  отцепить,  не  мог!  Я  бы
потонул, пока его отцеплял, черт вас всех дери!
     -  Ладно.  Хватит...  -  Проводник  поднимается  и,   наморщив   лоб,
оглядывает  местность.  -  Куда  же  это  нас  занесло?   Место   какое-то
незнакомое... Вот ведь сволочь Дикобраз - ничего у болота не указал, а там
что-то определенно есть... Может быть, конечно, уже потом появилось, после
него...
     - Кстати,  -  подает  голос  Профессор.  -  Дикобраз  -  единственный
человек, который дошел до того места?
     - Других не знаю.
     - А были  такие,  которые  шли,  но  не  дошли?  -  спрашивает  вдруг
Писатель.
     - Были и такие. И я ходил, да не дошел.
     - А зачем они шли? - спрашивает Профессор.
     - Кто за чем... В основном за деньгами, конечно.  Ты  думаешь,  я  не
знаю, зачем ты идешь? Хочешь скажу? В экспедицию тебя не взяли, вот  ты  и
решил  им  всем  доказать.  И  правильно!  Понимаешь?  Свои  личные   дела
поправить, открытие какое-нибудь сделать,  чтобы  все  ахнули.  Вот,  мол,
оказывается, профессор-то у нас какой, дать ему Нобелевскую премию!
     - Ну, а вы? Вы зачем идете?
     Некоторое время проводник неприязненно молчит.
     - У меня дела свои... семейные.
     - Как у Дикобраза? - тихонько спрашивает Профессор.
     Проводник резко поворачивается и смотрит на него, но Профессор  лежит
с закрытыми глазами, покойно сложив руки на груди.
     - Ты меня с ним не ровняй, - произносит проводник угрожающе. - Ты его
не знал, в глаза не видел, и  меня  ты  не  знаешь.  Так  что  нечего  нас
ровнять.
     - Никто никого не знает, - говорит Профессор, не открывая глаз.
     - Да бросьте вы в самом деле! - с раздражением  говорит  Писатель.  -
Никто никого не знает, видите ли! Тоже мне - бином Ньютона! Семейные  дела
у него... Проигрался на скачках, дома жрать  нечего,  работать  не  хочет,
потому что сроду  был  люмпеном...  А  насчет  спиртного  мы  весьма  даже
повадливы, и в картишки не прочь... А жена,  конечно,  лахудра  и  ведьма,
пилит, деньги, мол, давай... И детей куча, и все бандиты,  из  участка  не
вылезают... Никто никого не знает! Тоже мне - проблема!
     На протяжении этой речи проводник наливается кровью, пытается  что-то
сказать, прервать, но не может. И  только  когда  Писатель  умолкает,  он,
наконец, выдавливает из себя:
     - С-сам ты... да как ты про меня  можешь?  Что  ты  про  меня  можешь
знать?  Писателишка  ты  задрипанный,  шкура  продажная...  Тебе  стены  в
сортирах расписывать, дармоед... А дочь у меня - ты знаешь? Что она калека
от  рождения  -  это  ты  знаешь?  Я  по  Зоне  ходил  -  а  она  за   это
расплачивается! Ребенок, а ее дразнят, потому что она слепая и на костылях
ходит! Все, что из Зоны приносил, на докторов ухлопал,  а  они  уже  и  не
обещают  ничего.  Тоже  профессора.  Вроде   вас!..   Э,   что   с   тобой
разговаривать, с заразой!
     Он резко поднимается и скрывается за холмом.
     - Зря вы так, - говорит Профессор.
     - Что - зря? Ну что - зря? Врет же он все. Только что придумал. Я  же
его насквозь вижу!
     - Нет-нет. Я ведь его давно  знаю.  Биография  у  него  страшненькая.
Сталкером стал еще мальчишкой, в тюрьме сидел несколько раз, калечился,  и
дочка у него на самом деле мутант, "жертва Зоны", как пишут в газетах.  Он
несколько лет назад работал у меня в институте лаборантом, так что я...
     - Все равно врет. Не в дочке дело. Насчет дочки ему сейчас  в  первый
раз в жизни в голову пришло. А просто люмпен не любит, когда его  называют
люмпеном. Он нуждается в высоком штиле, ему благородство чувств подавай...
Граф, швырнув перчатку, гордо удалился.  А  домой  он  вернется  с  мешком
денег, вот увидите...
     - Чувствуется рука мастера. Ладно, не в этом дело.
     Пауза. Затем Профессор ухмыляется:
     - С добычей вернулся - счастье. Живой вернулся  -  удача.  Патрульная
пуля - везенье. А все остальное - судьба.
     - Что это за унылая мудрость?
     - Местный фольклор. Вы все время забываете, что мы находимся в  Зоне.
В Зоне нельзя делать резких движений и допускать резких высказываний.
     - Виноват. Только не люблю я, когда  вокруг  простых  вещей  разводят
философические сопли.
     - А что вы вообще любите?
     - Раньше писать любил, а теперь ничего не люблю. И никого.
     - Вам никогда не приходило в голову, что будет,  когда  в  это  самое
место, куда мы идем, поверят все? Когда они все  сюда  кинутся,  тысячами,
сотнями тысяч? - вдруг спрашивает Профессор.
     - И сейчас многие верят, да как добраться?
     - Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется. Добрался
ведь Дикобраз... А Дикобраз еще не самый плохой  человек.  Бывают  люди  и
пострашнее. Золото им не нужно, и семейных дел  у  них  никаких  нет.  Они
будут мир исправлять, голубчик! Весь мир переделывать по своей  воле,  все
эти несостоявшиеся императоры всея земли, великие инквизиторы, фюреры всех
мастей, благодетели и благоносцы... Думали вы об этом?
     - Откровенно говоря, нет, - отвечает Писатель.
     - А вы подумайте. Что касается меня, то я склонен верить  в  страшные
сказки. В добрые - нет, а в страшные - да...
     Писатель, кривя рот, пристально разглядывает Профессора.
     - Ничегошеньки вы  все-таки  в  людях  не  понимаете,  -  говорит  он
наконец. - Опять философические  сопли.  Разумеется,  он,  может  быть,  и
придет туда весь мир переделывать, но ведь на самом-то  деле  на  мир  ему
наплевать, нужны ему бабы, водка нужна, денег побольше... Ведь  у  них  же
воображения ни черта нет, профессор! Ну, в крайнем случае пожелает  он  от
всего сердца, чтобы его начальника автомобилем  переехало...  Поймете  вы,
откуда все эти фюреры берутся? Либо его бабы не  любят,  либо  критики  не
ценят, либо изо рта у него воняет невозможно... Вы, профессор, сами в этом
убедитесь, когда до места доберетесь... Я ведь вас тоже насквозь  вижу.  У
вас же на лице написано, что вы-то как раз и замыслили какое-то чудовищное
благодеяние всему человечеству. Другой бы на моем месте испугался. А  я  -
видите? - спокоен!
     - За меня вы спокойны, - говорит Профессор. - Оно и видно.  Всех  под
свою мерку меряете. Политик, социолог из вас,  знаете  ли...  За  меня  вы
спокойны. А за себя?
     - За себя? Ну, мои дела никого не  касаются.  Мне  на  весь  ваш  мир
наплевать. Меня во всем вашем мире интересует только один  человек  -  вот
этот... - Писатель тычет себя в грудь пальцем. - Стоит  чего  нибудь  этот
человек или нет? Зря он до сих пор небо коптит или  все-таки  слепил  свой
золотой кирпичик...
     - Послушайте, - говорит Профессор. - Не надо себя обманывать.  То  вы
говорите, что идете туда за вдохновением, то за красотой, то за покоем...
     - А вот когда я узнаю, что я  такое,  тогда  мне  будет  и  покой,  и
вдохновение, и красота...
     - А если вы узнаете, что вы - дерьмо? Если  узнаете,  что  не  только
своего кирпичика не слепили, но и чужой сожрали? Хорошенький покой!
     - А вот  это,  дорогой  Эйнштейн,  уже  не  ваше  дело.  Занимайтесь,
пожалуйста, своим человечеством, только минус я.
     - Да-да, это понятно. Меня ведь беспокоит вот что. Мне  кажется,  что
на самом  деле  вам  просто  хочется,  чтобы  все  от  вас  отстали  и  по
возможности - навсегда.
     - Золотые слова!
     - Но раз все - значит, и я, - говорит Профессор. - Поэтому я и  прошу
вас: подумайте  все-таки,  зачем  вы  идете.  Хорошенько  подумайте!  Ведь
существуют миллиарды людей, которые совершенно не виноваты в том, что вы -
дерьмо.
     Возвращается проводник.
     - Хватит валяться, - говорит он. - Пошли...
     Они бредут по  проселочной  дороге,  покрытой  тончайшей  пылью.  При
каждом шаге пыль взлетает и некоторое время висит в  неподвижном  воздухе.
Вдоль дороги тянутся ветхие телеграфные столбы. Очень жарко,  впереди  над
дорогой висит горячее марево.
     Профессор, идущий  первым,  вдруг  останавливается,  оборачивается  к
своим спутникам и растерянно произносит:
     - Там машина какая-то... И двигатель у нее работает...
     - Не обращай внимания, - говорит проводник. -  Он  уже  двадцать  лет
работает. Лучше под ноги гляди и держись середины...
     Они проходят мимо стоящего у обочины  совершенно  новенького,  как  с
конвейера, грузовика. Двигатель его  работает  на  холостых  оборотах,  из
глушителя вырывается и стелется по ветру синеватый дымок. Но колеса его по
ступицы погружены в землю, а сквозь приоткрытую дверцу кабины и сквозь дно
кабины проросло тоненькое деревце.
     Когда-то, вероятно в самый день посещения, огромный грузовоз тащил по
этой дороге на специальном прицепе длинную, метрового диаметра  трубу  для
газопровода. Грузовоз врезался в столб слева, а труба скатилась с  прицепа
и легла слегка наискосок, перегородив путь. Вероятно, тогда же сорвались и
упали поперек дороги  телеграфные  и  телефонные  столбы.  Теперь  провода
совершенно  обросли  какой-то  рыжей  мочалой.   Мочала   висит   сплошной
занавеской, перегородив проход по дороге.
     Жерло трубы черное, закопченное, и  земля  перед  ним  вся  обуглена,
словно из трубы не раз обрушивалось коптящее пламя.
     - Это что  -  туда  лезть?  -  спрашивает  Писатель,  ни  к  кому,  в
частности, не обращаясь.
     - Прикажу и полезешь, -  холодно  говорит  проводник  и  подбирает  с
обочины несколько булыжников. - Ну-ка, отойдите. - Отведя руку, он швыряет
булыжник в жерло трубы, а сам отскакивает.
     Слышно, как  булыжник  грохочет  и  лязгает  внутри  трубы.  Подождав
немного, проводник швыряет второй булыжник. Грохот, дребезг, лязг. Тишина.
     - Так, - произносит проводник и медленно отряхивает ладони. -  Можно.
- Он поворачивается к Писателю. - Пошли.
     Писатель хочет что-то  сказать,  но  только  судорожно  вздыхает.  Он
достает из-за  пазухи  плоскую  фляжку,  торопливо  отвинчивает  колпачок,
делает несколько глотков и отдает  фляжку  Профессору.  Писатель  вытирает
рукавом губы. Глаза его не отрываются от лица проводника. Он  словно  ждет
чего-то. Но ждать нечего.
     - Ну? Все остальное - судьба? - произносит он и с трудом улыбается.
     Он делает шаг к трубе. Останавливается перед страшным  черным  зевом.
Медленно засовывает руки в карманы и поворачивается.
     - А почему, собственно, я? - осведомляется он, высоко задирая  брови.
- Какого черта? Не пойду.
     Проводник подходит к нему вплотную, и Писатель отступает на шаг.
     - Пойдешь! - сквозь зубы цедит проводник.
     Писатель молча мотает головой.  Тогда  проводник  резко  бьет  его  в
живот, хватает за волосы, распрямляет и хлещет по щекам.
     - Еще как пойдешь-то!.. - шипит он с напором.
     Профессор  пытается  схватить  его  за  руку.  Проводник,  не  глядя,
отпихивает его локтем, попадает в нос, сшибает очки.
     - Ну!
     Писатель вытирает  разбитые  губы,  смотрит  на  ладонь,  смотрит  на
проводника.
     - Гос-споди... - произносит он.
     Безграничное отвращение проступает на его лице, и не говоря больше ни
слова, он смачно сплевывает проводнику под ноги, поворачивается и ныряет в
трубу.
     Проводник  тотчас  отскакивает  в  сторону,  подальше  от  трубы,   и
оттаскивает за собой Профессора. Из трубы гулко  доносятся  лязг,  стук  и
тяжелое дыхание.
     Профессор дрожащими руками  водружает  на  место  очки.  Одно  стекло
перерезано трещиной. Шум в трубе стихает.
     - За мной! - хрипло кричит проводник и бросается в черное жерло.
     Оба вылезают из трубы в округлое куполообразное помещение,  отдаленно
похожее на восточную баню. Видимо, когда-то здесь размещалось что-то вроде
командного пункта: стоят раскладные столы и стулья, на столах -  несколько
телефонов (все со снятыми трубками), полуистлевшие топографические  карты,
разбросанные  карандаши.  На  полу  -  ящики  с  консервами  и  бутылками.
Почему-то  -  детская  коляска.  Писатель  сидит  за  одним  из  столов  и
откупоривает бутылку.
     - Ну вот и все, а ты боялась, - бодро произносит проводник.
     Здесь  он  явно  впервые  -  озирается   с   огромным   любопытством,
заглядывает во все углы. Писатель, трудясь над бутылкой,  хмуро-иронически
наблюдает за ним.
     - Если  я  сказал  -  можно  идти,  значит,  -  можно,  -  продолжает
проводник. - Дай-ка сюда, что возишься? - он отбирает бутылку у Писателя и
ловко выбивает пробку. - Куда тебе налить? Некуда? Ну, с горла  пей,  тебе
первому, заслужил...
     Тем временем Профессор обходит помещение, рассеянно  кладя  на  место
телефонные  трубки.  Писатель  надолго  прикладывается  к  бутылке,  потом
упирает ее в колено и облизывается.
     - Ну как? Пробирает? - оживленно осведомляется  проводник.  -  То-то!
Дикобраз здесь несколько часов просидел, в  чувство  приходил  и  душеньку
отводил... Да ты пей, пей, я непочатую возьму, тут их навалом.
     - Любезный Чинганчгук! - провозглашает Писатель. - Я понимаю, что все
ваши хождения кругами есть не что иное, как своеобразная форма  принесения
извинений. Я  вас  прощаю.  Тяжелое  детство,  среда,  воспитание,  я  все
понимаю. Но не обольщайтесь! Я безусловно вам отомщу.
     Проводник, который возится с новой бутылкой, произносит:
     - Ну да?
     - Да-да. Я -  человек  мстительный,  как  все  Писатели  и  остальные
деятели искусства. Разумеется, я не собираюсь с вами драться и  тем  более
стрелять вам между лопаток... Я все сделаю гораздо тоньше.  Я  запущу  под
вашу толстую шкуру такую иголку, что вам свет будет не мил. В самый  мозг!
В центральную нервную!..
     И в этот момент раздается телефонный звонок. Все  вздрагивают,  затем
Профессор нерешительно берет трубку.
     - Да... - говорит он.
     Квакающий голос в селекторе раздраженно осведомляется:
     - Это два-двадцать три-сорок четыре двенадцать? Как работает телефон?
     - Представления не имею, - говорит Профессор.
     - Благодарю вас, проверка.
     Слышатся короткие гудки. Все глядят друг на друга, затем на телефоны.
И вдруг Профессор поворачивается к  спутникам  спиной  и  быстро  набирает
какой-то номер. На лице его злорадство.
     - Слушаю! - отзывается хрипловатый мужской голос.
     - Извини, пожалуйста, если помешал, - говорит Профессор, - но мне  не
терпится сказать тебе несколько слов. Ты меня узнал, надеюсь?
     Пауза.
     - Что тебе надо?
     - Старое здание, котельная, четвертый бункер. Угадал?
     - Я сейчас же звоню участковому.
     -  Поздно!  -  ликующе  произносит  Профессор.  -  Я   вне   пределов
досягаемости. Ты знаешь, где я нахожусь? В двух шагах! Я нахожусь  в  двух
шагах от этого места, и ты ничего уже не можешь с этим сделать. Звони куда
хочешь, пиши доносы, учреждай медицинские экспертизы, натравливай на  меня
своих сотрудников, угрожай -  все  что  угодно.  А  звоню  я  тебе,  чтобы
сказать: ты - подлец, и тем не менее я - в двух шагах от места.
     Пауза.
     - Ты слушаешь? - говорит Профессор.
     - Ты понимаешь, что это конец тебе как ученому?
     - Переживу. Ради такого дела - переживу.
     - Ты понимаешь, что тебя ждет тюрьма? Каторга?
     - Перестань! Я же в двух шагах. Неужели сейчас меня можно запугать?
     Пауза.
     - Боже мой! - произносит, наконец, невидимый собеседник. - До чего же
мы с тобой докатились! Прислушайся к себе. Ты ведь уже давно не думаешь  о
деле. Ты ведь даже не Герострат, ты...  ты  просто  хочешь  мне  нагадить,
набросать клопов в мою кастрюлю с супом, и ты в  восторге,  что  тебе  это
удалось... Да ты вспомни, черт тебя подери, с чего все  начиналось!  Какие
идеи, какой размах! А сейчас ты думаешь только обо мне и о  себе.  Где  же
миллионы, миллиарды, о которых мы говорили, миллионы и миллиарды ничего не
ведающих душ! Господи, да иди, иди! Кончай свою... гнусность.  Но  я  тебе
все-таки напомню. Ты - убийца. Ты убиваешь надежды. Сто  поколений  придут
за нами, и в каждом миллионы людей будут тебя проклинать и презирать...
     Профессор судорожно шарит по селектору, щелкает рычажками,  но  голос
не умолкает.
     - Наверное, сейчас тебе наплевать на мои слова. Ты чувствуешь себя на
коне и ничего не соображаешь...  не  смей  вешать  трубку!  Дослушай,  это
касается уже лично тебя. Тюрьма не самое страшное, что  тебя  ожидает.  Ты
сам себе никогда этого не простишь! Я знаю, я  вижу,  как  ты  висишь  над
тюремной парашей на собственных подтяжках...
     Профессор с грохотом  вешает  трубку  и  некоторое  время  стоит,  не
оборачиваясь.
     - Веселый разговор, - замечает проводник и отхлебывает из бутылки.  -
Ах ты, тихоня!
     - Не обращайте внимания, -  говорит  Профессор.  -  Просто  диалог  с
коллегой. - Он подходит к столу, садится  и  берет  у  проводника  из  рук
бутылку. Рассматривает этикетку.
     - Пейте, ребята, отдыхайте, - говорит проводник. - Пейте, и последний
бросок. - Он поворачивается к Писателю. - Ну, а ты что притих? Что ты  там
хотел мне сказать?
     На Профессора он деликатно старается не смотреть.
     - Да у меня как-то даже и злость пропала. От изумления, -  признается
Писатель. - Послушайте, следопыт, мы что - действительно в двух  шагах  от
места?
     - Ну, в двух не в двух... близко.
     Наступает долгое молчание. Потом Писатель вдруг объявляет:
     - Знаете что? Зря мы все это затеяли. Ну  его  к  черту!  Я  все  это
как-то не так себе представлял. Не пойду я дальше.
     - Как так - не пойдешь? - спрашивает проводник.
     - А так. Вы идите, а я вас здесь встречать буду. Осчастливленных...
     - Нет брат, так не годится.
     - А что? Там еще одна труба есть? - ехидно спрашивает Писатель. - Так
это уж пусть профессор... теперь его очередь.
     - Какая труба? Что ты плетешь?
     - Это не важно, что я плету. Главное - что я дальше не иду.  Была  бы
моя воля, я бы и вас... как это профессор квалифицировал?  Благодетели?  И
вас бы не пустил.
     - Да ты что? Спятил? Два шага осталось...
     - Не в том дело, сколько осталось, а в том, сколько пройдено! - почти
кричит Писатель. - Славно мы тут с вами пообщались. А до чего додумались!
     -  И  до  чего  же  вы  додумались?  -  севшим  от   злости   голосом
осведомляется проводник.
     - Я? Ты мне скажи, почему все-таки Дикобраз повесился?
     - При чем здесь Дикобраз? - возмущается проводник.
     - Я тебе объясню - при чем, но  сначала  ты  мне  ответь:  почему  он
все-таки повесился?
     - Потому что он не за богатством шел, а за братом  своим  шел  младши
м...
     - Так-так-так, за братом...
     - Он брата своего загубил, мальчишку. В  Зону  его  с  собой  взял  и
где-то вместо себя подставил. А потом к старости совесть его  замучила,  и
он пошел в Зону, чтобы брату жизнь вернуть. А как дошел до места, тут  его
снова жадность забрала, и вместо брата он денег пожелал. Понял?
     - Превосходно, - говорит Писатель. - Я так и думал. Но ты мне вот что
объясни. Почему он все-таки повесился? Почему он еще раз не пошел,  теперь
уже точно не за деньгами, а за братом... а?
     - Этого я и сам не понимаю, - угрюмо говорит проводник.
     -  А  я  понимаю.  И  он  понял,  потому  и  повесился.  Дикобразу  -
дикобразово, и только дикобразово, и ничего, кроме  дикобразова...  Ты  же
сам мне говорил, на месте этом только сокровенные желания  исполняются.  А
что ты там в голос кричишь!..  Брата,  мол,  хочу  вернуть  единственного,
счастья, мол, хочу для всего человечества, вдохновения, мол, мне подарите!
.. На месте этом те твои желания сбудутся, которые составляют твою натуру,
суть! О которых ты понятия не имеешь, а они в тебе сидят и всю жизнь тобой
управляют. Вот что произошло с Дикобразом. Ничего ты, ангел мой, не понял.
Не жадность  его  одолела.  Он  на  том  месте  на  коленях  стоял,  брата
вымаливал, от всей души, как ему казалось, от всей своей больной  совести,
а получил кучу денег, и ничего иного получить не мог,