стол
перед инспектором, а сама повалилась в кресло для посетителей.
     - Ну, хорошо, - сказал инспектор. Он думал вслух. Он почти не замечал
Брюн. - Пусть он пришелец. Пусть... Дальше-то что? Проходу же не  будет...
Поймал, в руках держал - и выпустил. Все отдал,  нате,  пользуйтесь,  и  -
выпустил... Поверил краснобаю.
     - Не верьте, - решительно сказала Брюн. - Нельзя.
     - Просто  он  гипнотизер...  Блестящий,  невиданный  мастер...  Водит
вокруг пальца, а мне два года до пенсии. - Инспектор  застонал.  -  Какого
черта я не уехал отсюда сразу же... Настойки эдельвейсовой ему захотелось,
идиоту... - Он снова застонал и взялся за голову. - А если даже пришельцы?
Мне-то какое дело? Какое мне до них дело?.. Не хочу я за них отвечать...
     - Главное - не верьте, - снова сказала Брюн. - Никому нельзя  верить.
Я один раз поверила, всего один раз, и вот сижу в  этой  дыре  -  одна,  и
никому не нужна... В нашем  прекрасном,  замечательном,  вонючем,  гадском
мире... Никому!
     Она  налила  полстакана  бренди,   отхлебнула   и   передала   стакан
инспектору. Тот машинально допил остальное.
     Тут дверь отворилась, и вошли  Симоне  с  хозяином.  Хозяин  поставил
перед инспектором кружку кофе, а Симоне, не обращая внимания на Брюн, взял
у стены стул и уселся напротив инспектора.
     - Луарвику совсем плохо, - сказал он. - Он задыхается. Мозес говорит,
что больше часа ему не выдержать. Вы его загубите, Глебски,  и  это  будет
скотский поступок...
     Держа люгер одной рукой, инспектор взял кружку другой, поднес ко  рту
и поставил обратно.
     - Отстаньте от меня, - сказал он  устало.  -  Все  вы  болтуны.  Алек
заботится о целости своего заведения, а вы, Симоне, просто интеллектуал на
отдыхе.
     - А вы-то, - сказал Симоне, - вы-то о чем  заботитесь?  Лишнюю  бляху
захотелось на мундир?
     Брюн вдруг встала, неуверенным движением подхватила бутылку и  вышла,
бормоча: "Везде одно и то же.. Скучища... Вранье".
     - Нет, - сказал инспектор, покачав головой. - Не в  этом  дело,  хотя
лишняя бляха бедному полицейскому не помешает... Я не эксперт,  Симоне.  Я
полицейский чиновник. Вы  ни  черта  не  смыслите  в  законе,  Симоне.  Вы
воображаете,  что  существует  один  закон  для  людей,  а  другой  -  для
вурдалаков и пришельцев. Мозес - бандит. Моя обязанность  -  передать  его
суду... Даже если он пришелец... Вот все, что я знаю.
     Симоне молча щерился, глядя на него. Хозяин подошел к окну  и  поднял
штору. Инспектор оглянулся на него.
     - Зачем вы это сделали?
     Прижимаясь лицом к стеклу, хозяин оглядывал небо.
     -  Да  вот  все  посматриваю,  Петер...  -  медленно  сказал  он,  не
оборачиваясь. - Жду, Петер... Жду...
     Инспектор положил люгер на стол, взял кружку обеими руками и,  закрыв
глаза, сделал несколько глотков. И тут он ощутил, как сильные  руки  взяли
его сзади за локти. Он открыл глаза, и дернулся, и застонал.
     - Ничего, Петер, ничего... - ласково сказал хозяин. - Потерпите.
     Симоне с озабоченным и виноватым видом уже  засовывал  люгер  себе  в
карман.
     - Предатели!.. - сказал инспектор с удивлением.
     - Нет-нет, Петер, - сказал хозяин. - Но надо быть разумным. Не  одним
законом жива совесть человеческая...
     Симоне, осторожно  зайдя  сбоку,  похлопал  инспектора  по  карманам.
Звякнули ключи. Инспектор рванулся изо всех  сил  и  потерял  сознание  от
страшной боли в поврежденном плече. Когда он пришел  в  себя.  Симоне  уже
выходил из комнаты с чемоданом в  руке,  а  хозяин,  все  еще  придерживая
инспектора за локти, тревожно говорил:
     - Поторапливайтесь, Симоне, поторапливайтесь. Ему плохо...
     Инспектор хотел заговорить, но у него перехватило горло, и он  только
захрипел. Хозяин озабоченно наклонился над ним.
     - Господи, Петер... - проговорил он. - На вас лица нет...
     - Бандиты... - прохрипел инспектор. - Арестанты...
     - Да-да,  конечно,  -  покорно  согласился  хозяин.  -  Вы  всех  нас
арестуете и правильно сделаете, только потерпите немного, не рвитесь, ведь
вам же очень больно, я вас пока все равно не выпущу...
     Но инспектор рванулся снова, и все завертелось у него перед  глазами,
все застлала мутная звенящая пелена, и в этом  тумане,  сквозь  этот  звон
раздавались какие-то неразборчивые голоса, кто-то кричал, кто-то  торопил,
что-то трещало и гремело, звенело разбиваемое стекло, и,  когда  инспектор
опомнился, он лежал на полу, а хозяин стоял  рядом  с  ним  на  коленях  и
смачивал ему лоб мокрой тряпкой. Он был очень бледен.
     - Помогите мне сесть, - прохрипел инспектор. Хозяин повиновался.
     Дверь была распахнута настежь, слышались возбужденные  голоса,  потом
что-то снова грохнуло и затрещало. Хозяин болезненно сморщился.
     - Пр-роклятущий сундук! - произнес он  сдавленным  голосом.  -  Опять
косяк разворотили...
     Под окном голос Мозеса гаркнул с нечеловеческой силой:
     - Готовы?  Вперед!..  Прощайте,  люди!  До  встречи!   До   настоящей
встречи!..
     Голос Симоне прокричал в ответ что-то неразборчивое, а  затем  стекла
дрогнули от какого-то жуткого клекота и свиста, и  стало  тихо.  Инспектор
поднялся на ноги и пошел к двери.  Хозяин  суетился  рядом.  Он  беззвучно
шевелил губами, кажется, молился. По широкому лицу его стекали капли пота.
     Они вышли в пустой холл, по которому гулял ветер. Входная дверь  была
снесена, журнальный столик перевернут и раздавлен. Инспектор направился  к
лестнице, но на первых же ступеньках ему стало дурно,  и  он  остановился,
вцепившись в перила. Хозяин кинулся поддержать, но инспектор отпихнул  его
и сказал:
     - Убирайтесь к черту! Слышите?..
     Он медленно побрел по лестнице, цепляясь  за  перила,  миновал  Брюн,
испуганно прижавшуюся к стене, поднялся на второй этаж и направился в свой
номер. Дверь номера Олафа тоже была распахнута,  там  было  пусто.  И  тут
внизу кто-то закричал - отчаянно, истошно, страшно:
     - Вот они!.. Поздно!.. Будь оно все проклято! Поздно!..
     Голос сорвался. Внизу в холле затопали, что-то упало,  покатилось,  и
вдруг все эти звуки перекрыло  ровное  далекое  гудение.  Тогда  инспектор
повернулся и, спотыкаясь, побежал к черной лестнице.
     Вся широкая снежная долина распахнулась перед ним. Вдаль, к  синеющим
горам, уходили две голубоватые совершенно прямые  лыжни.  Они  уходили  на
север, наискосок от отеля, и там, где они кончались,  видны  были  черные,
словно нарисованные на белом, фигурки беглецов.  Впереди  мчалась  госпожа
Мозес с гигантским сундуком под мышкой, а на плечах у нее  нелепо  и  дико
моталась длинная, как  удилище,  фигура  Мозеса.  Правее,  чуть  отставая,
ровным финским шагом несся Олаф с Луарвиком на спине. Они мчались  быстро,
сверхъестественно  быстро,  а  сбоку,  им  наперерез,  сверкая  на  солнце
лопастями и стеклами кабины, заходил вертолет. Вся долина  была  наполнена
ровным мощным гулом. Вертолет медленно, словно бы  неторопливо,  снижался,
прошел над беглецами, обогнал их, вернулся,  опускаясь  все  ниже,  а  они
продолжали стремительно мчаться по долине,  будто  ничего  не  видя  и  не
слыша, и тогда в это  могучее  монотонное  гудение  ворвался  новый  звук,
злобный отрывистый треск, и  беглецы  заметались,  а  потом  Олаф  упал  и
остался лежать неподвижно, кубарем покатился по снегу Мозес, а Симоне рвал
на инспекторе воротник и рыдал ему в ухо: "Видишь!..  Видишь!.."  А  потом
вертолет повис над неподвижными телами, медленно опустился  и  скрыл  тех,
кто лежал неподвижно, и тех,  кто  еще  пытался  ползти.  Снег  закрутился
вихрем, и сверкающая снежная туча встала горбом  на  фоне  сизых  отвесных
скал. Снова послышался злобный треск пулемета, и хозяин сел  на  корточки,
закрыв глаза ладонями, а Симоне все рыдал, все кричал: "Добился?.. Добился
своего? Дубина... Мерзавец!.."
     Вертолет так же медленно поднялся из снежной  тучи  и,  косо  уйдя  в
пронзительную синеву неба, исчез за хребтом.  И  тогда  внизу  тоскливо  и
жалобно завыл Лель.

ЎҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐ“
’          Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory         ’
’         в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2"        ’
џњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњњЋ
’        Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент       ’
’    (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov    ’
 ҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐҐ”





                             Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                               Борис СТРУГАЦКИЙ

                      ПОНЕДЕЛЬНИК НАЧИНАЕТСЯ В СУББОТУ

                                  (сценарий)



     По улице небольшого северного городка катит запыленный  "Икарус".  По
сторонам улицы тянутся сначала старинные крепкие заборы, мощные  срубы  из
гигантских  почерневших  бревен,  с  резными  наличниками  на   окнах,   с
деревянными  петушками  на  крышах.   Потом   появляются   новостройки   -
трехэтажные   шлакоблочные   дома   с   открытыми   сквериками.   "Икарус"
разворачивается на площади и останавливается у крытого павильона. Из обеих
дверей начинают выходить пассажиры - с чемоданами, с узлами, с мешками,  с
рюкзаками  и  с  ружьями  в  чехлах.  Одним  из  последних  спускается  по
ступенькам, цепляясь за все вокруг двумя чемоданами, молодой  человек  лет
двадцати   пяти,   современного   вида:   бородка   без    усов,    модная
прическа-канадка, очки в мощной оправе, обтягивающие  джинсы,  поролоновая
курточка с многочисленными молниями.
     Поставив чемоданы на землю, он в некоторой  растерянности  озирается,
но к нему сразу же подходит встречающий  -  тоже  молодой  человек,  может
быть, чуть постарше, атлетического сложения, смуглый, горбоносый, в  очень
обыкновенном летнем костюме при галстуке.  Следуют  рукопожатия,  взаимные
представления, деликатная борьба за право  нести  оба  или  хотя  бы  один
чемодан.
     Уже вечер. От низкого солнца тянутся по земле длинные  тени.  Молодые
люди, оживленно беседуя, сворачивают с площади  на  неширокую,  старинного
облика улочку, где номера домов основательно проржавели, вися на  воротах,
мостовая  заросла  травой,  а  справа  и  слева  тянутся  могучие  заборы,
поставленные, наверное, еще в те времена,  когда  в  этих  местах  шастали
шведские и норвежские пираты. Называется  эта  улочка  неожиданно  изящно:
"Ул. Лукоморье".
     - Вы уж простите, что так получилось, Саша, - говорит молодой человек
в летнем костюме. - Но вам только эту ночь и придется  здесь  провести.  А
завтра прямо с утра...
     - Да ничего, не страшно, - с некоторым унынием  откликается  приезжий
Саша. - Перебьюсь как-нибудь. Клопов там нет?
     - Что вы! Это же музей!..
     Они останавливаются перед совсем уже феноменальными, как в паровозном
депо, воротами на ржавых пудовых петлях. Пока  молодой  человек  в  летнем
костюме возится с  запором  низенькой  калитки,  Саша  читает  вывески  на
воротах. На левой воротине строго блестит толстым стеклом  солидная  синяя
вывеска: "НИИЧАВО АН СССР. ИЗБА  НА  КУРИНЫХ  НОГАХ.  ПАМЯТНИК  СОЛОВЕЦКОЙ
СТАРИНЫ".  На  правой  воротине  висит  ржавая  жестяная  табличка:   "Ул.
Лукоморье, д. N_13, Н.К. Горыныч", а под  нею  красуется  кусок  фанеры  с
надписью чернилами вкривь и вкось: "КОТ НЕ РАБОТАЕТ. Администрация".
     - Это что у вас тут за КОТ? - спрашивает Саша.  -  Комитет  оборонной
техники?
     Молодой человек в костюме смеется.
     - Сами увидите, - говорит он. - У нас тут интересно. Прошу.
     Они протискиваются в низенькую  калитку  и  оказываются  на  обширном
дворе, в глубине которого стоит дом из толстых бревен,  а  перед  домом  -
приземистый необъятный дуб с густой кроной, совершенно заслоняющей  крышу.
От ворот к дому, огибая дуб, идет дорожка, выложенная  каменными  плитами,
справа от дорожки огород, а слева, посередине лужайки, черный от древности
и покрытый мхом колодезный сруб. На краю  сруба  восседает  боком,  свесив
одну лапу и хвост, гигантский черно-серый разводами кот.
     - Здравствуй,  Василий,  -  вежливо  произносит,  обращаясь  к  нему,
молодой человек в костюме. - Это Василий, Саша. Будьте знакомы.
     Саша неловко кланяется коту. Кот  вежливо-холодно  разевает  зубастую
пасть, издает неопределенный сиплый звук, а потом отворачивается и смотрит
в сторону дома.
     - А вот и хозяйка, - продолжает  молодой  человек  в  костюме.  -  По
здорову ли, баушка, Наина свет Киевна?
     Хозяйке, наверное, за сто. Она неторопливо идет по дорожке к  молодым
людям, опираясь на суковатую клюку, волоча ноги  в  валенках  с  галошами.
Лицо у нее темное, из сплошной массы морщин выдается вперед  и  вниз  нос,
кривой и острый, как ятаган, а глаза бледные и тусклые, словно бы закрытые
бельмами.
     - Здорова,  здорова,  внучек,  Эдик  Почкин,  что  мне  сделается?  -
произносит она неожиданно звучным басом. -  Это,  значит,  и  будет  новый
программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать.
     Саша снова кланяется. Вид у  него  ошарашенный,  старуха  слишком  уж
колоритна. Голова ее поверх черного пухового платка  повязана  веселенькой
косынкой с изображением Атомиума и с разноязыкими надписями "Брюссель". На
подбородке и под носом торчит редкая седая щетина.
     - Позвольте вам, Наина Киевна, представить...  -  начинает  Эдик,  но
старуха тут же прерывает его.
     - А не надо представлять, - басит она, пристально разглядывая Сашу. -
Сама вижу.  Привалов  Александр  Иванович,  одна  тысяча  девятьсот  сорок
шестой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был,  не
имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а
бояться тебе, брильянтовый, надо человека рыжего,  недоброго,  а  позолоти
ручку, яхонтовый...
     - Гм! - смущенно произносит Эдик, и бабка сразу замолкает.
     Воцаряется неловкое молчание, и вдруг кто-то негромко,  но  явственно
хихикает.  Саша  оглядывается.  Кот  по-прежнему  восседает  на  срубе   и
равнодушно смотрит в сторону.
     - Можно звать просто Сашей, - выдавливает из себя новый программист.
     - И где же я его положу? - осведомляется старуха.
     - В запаснике, конечно, - говорит Эдик. - Пойдемте, Саша...
     Они идут по дорожке к дому, старуха семенит рядом.
     - А отвечать кто будет, ежели что? - вопрошает она.
     - Ну ведь обо всем же договорились, - нетерпеливо  поясняет  Эдик.  -
Вам же звонили. Вам директор звонил?
     - Звонить-то звонил, - бубнит бабка. - А ежели он что-нибудь стибрит?
     - Наина Киевна! - с раскатами провинциального трагика восклицает Эдик
и поспешно подталкивает Сашу на крыльцо. - Вы проходите, Саша,  проходите,
устраивайтесь...
     Саша машинально вступает в прихожую. Света здесь мало,  виден  только
белый телефон на стене и какая-то дверь. Саша  толкает  эту  дверь,  видит
ручку на цепочке и отшатывается, машинально сказавши: "Виноват". За спиной
у него Эдик напряженным шепотом втолковывает старухе:
     - Это наш новый заведующий вычислительным центром! Ученый!
     - Ученый... - брюзжит бабка. - Я тоже ученая! Всяких ученых видала...
     - Наина Киевна!.. Саша, не туда, сюда, пожалуйста, направо...
     Они входят в запасник. Это большая комната с одним окном,  завешенным
ситцевой занавесочкой. У окна - массивный стол и две  дубовых  скамьи,  на
бревенчатой стене - вешалка с какой-то рухлядью, ватники,  облезшие  шубы,
драные кепки и ушанки; в углу большое мутное зеркало в облезлой раме, а  у
стены справа - очень современный низкий диван, совершенно новенький.
     - О, смотрите-ка! - восклицает Эдик. - Диван поставили! Это хорошо...
     Он с размаху садится на диван, несколько раз  подпрыгивает,  и  вдруг
выражение удовольствия на его лице сменяется  удивлением,  а  удивление  -
тревогой.
     - Как это так? - бормочет он. - Позвольте...
     Он ощупывает ладонями обивку, вскакивает, став на  колено,  запускает
руку под диван и что-то там с  натугой  поворачивает.  Раздается  странный
звук,  словно  затормозили  пленку   в   магнитофоне.   Эдик   неторопливо
поднимается, отряхивая руки. На лице у него озабоченность. И тут в комнату
вваливается старуха со стопкой постельного белы.
     - А ежели он тут у  меня,  скажем,  молиться  начнет?  -  воинственно
вопрошает она прямо с порога.
     - Да нет, не начнет, - рассеянно говорит Эдик. -  Он  те  неверующий.
Слушайте, Наина Киевна, откуда здесь это? -  Он  доказывает  на  диван.  -
Давно привезли?
     - Опять же вот  диван!  -  сейчас  те  подхватывает  старуха.  -  Как
завалится он на этот диван...
     -  Это  не  диван,  -  говорит  Эдик.  -  Между  прочим,   Саша,   вы
действительно воздержитесь от этого  дивана..  Позвольте,  -  говорит  он,
озираясь. - Здесь же была раскладушка...


     Ночь. В окно сквозь ветви дуба глядит огромная сплющенная луна. Вдали
лают собаки, из-за стены доносится молодецкий храп. Затем  где-то  в  доме
бьют часы - полночь.
     Саша, укрывшись простыней,  лежит  на  раскладушке,  листает  толстую
книгу, зевает. На полу - раскрытый чемодан, в нем вперемешку с  носками  и
галстуками книги. Когда  часы  начинают  бить,  Саша  поднимает  голову  и
считает удары, потом сует книгу под раскладушку,  приподнимается  и  тянет
руку  к  выключателю.  Раскладушка  угрожающе  трещит.  Саша  гасит  свет,
энергично поворачивается на другой бок, и в то же мгновение раскладушка  с
лязгом разваливается.
     Тишина.  Потом  храп  за  стеной  возобновляется,  Саша,   чертыхаясь
вполголоса, выбирается из простыни и пытается поднять раскладушку. В руках
у него разрозненные детали.  И  снова,  как  давеча,  слышится  явственное
хихиканье. Саша резко оборачивается  и  успевает  заметить  на  фоне  окна
огромную кошачью голову - наставленные  уши,  торчащие  усы  и  блеснувшие
глаза. И снова в окне только луна да ветви дуба.
     - Тьфу-тьфу-тьфу, - произносит Саша через левое плечо.
     Он  подбирает  с  пола  тощий   матрас,   подушку,   простыни   и   в
нерешительности оглядывает комнату.
     Диван.
     Несколько  секунд  Саша  еще  медлит,   а   затем   твердыми   шагами
направляется к дивану. Расстилает постель, несколько раз с силой  нажимает
на диван, словно пробуя  его  на  прочность,  и  укладывается.  Глаза  его
закрываются,  на  физиономии  появляется  блаженная  улыбка.  И  в  то  же
мгновение  вновь  возникает  звук  заторможенной   магнитофонной   пленки,
переходящий в обстоятельное откашливание.
     - Ну-с, так... - произносит хорошо поставленный мужской  голос.  -  В
некотором было  царстве,  в  некотором  государстве  был-хил  по  имени...
мна-э-э... Ну, в конце концов неважно. Скажем, мнэ-э-э... Полуэкт...
     Саша некоторое время слушает с  открытыми  глазами,  потом  осторожно
встает, пригнувшись, подкрадывается к окну и выглядывает. Спиной  к  дубу,
ярко освещенный луной, стоит на задних лапах кот Василий. В зубах  у  него
зажат цветок кувшинки.
     - Мнэ-э-э... - тянет он, задумчиво подняв глаза к небу. - У него было
три сина-царевича. Первый... мнэ... Третий был дурак, а вот первый? -  Кот
трясет головой,  потом  закладывает  передние  лапы  за  спину  и,  слегка
сутулясь, плавным шагом направляется прочь от дуба.
     - Хорошо, - цедит он сквозь зубы. -  Бывали-живали  царь  да  царица.
У-царя, у царицы был один сын... Мнэ-э... Дурак, естественно...
     Кот с  досадой  выплевывает  цветок  и,  топорща  усы,  потирает  лоб
когтистой лапой.
     - Пр-роклятый склероз,  -  говорит  он.  -  Но  ведь  кое-что  помню!
"Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь - на обед, молодец - на ужин..." А
дальше? - Кот делает фехтовальные  движения.  -  Три  головы  долой!  Иван
вынимает три сердца и... и... - Плечи его поникают. Он глубоко вздыхает  и
поворачивает обратно к дубу. В лапах у него  вдруг  оказываются  массивные
гусли.
     - Кря-кря,