едусмотрено  все,  вплоть  до  камина, мраморной
облицовки   колонн   и   бронзовой   фурнитуры.  Прибывшие  мастера  сделали
автономную  канализацию, провели телефон, в сотне метров от виллы установили
небольшую    тепловую    электростанцию,   предусмотрели   еще   и   ветряк,
обеспечивающий  дешевой  электроэнергией  холодильники, осветительную сеть и
бытовые моторы.
     Была  завезена  плодородная почва и разбит парк. Построен вместительный
флигель для прислуги, приглашенной то ли из Европы, то ли из Америки.
     В  пятницу  на  вилле  Герасто  собралась  почтенная куальская публика.
Часть  гостей,  и  я  в  их числе, добралась на лошадях, - епископ Ламбрини,
Верлядски,   поляк,   эмигрант  не  то  времен  Пилсудского,  не  то  первых
аэропланов,  выдававший себя за потомка силезского князя, и д-р Мэлс. Другие
гости   прибыли  на  катере  полицейского  управления,  -  сам  шеф  полиции
полковник  Атанга,  главный  детектив полицейского управления Асирае с женой
Оолеле  и  двоюродным  братом Око-Омо, Дутеншизер с Гортензией, супруга д-ра
Мэлса Шарлотта, владелец супермаркета Ван Пин-ченг с супругой и Макилви.
     Гости  были  любезно  встречены хозяином и представлены Фрэнку Кордове,
мультимиллионеру  из  Цюриха, и Уильяму Грею, капитану яхты "Санта Барбара",
принадлежавшей Кордове.
     День  выпал как по заказу. После затяжного дождя северо-восточный ветер
с  архипелага  Гильберта разогнал тучи и рассеял испарения. Солнце разлилось
по всему побережью, высаживая в мелких лагунах морскую соль.
     Гости  заполнили  затененную  веранду,  непринужденно  разговаривали  и
смеялись,  но  будто  чего-то  ожидали. Подвыпивший Макилви, тронув за плечо
художника,   показал   пальцем  на  крутобокую,  ослепительно  белую  шхуну,
стоявшую на якоре за полосой коралловых рифов.
     - Черт  подери,  - похлопал себя по животу Дутеншизер, - и в самом деле
надоела  здешняя  жратва! Если честно, мне не работается именно поэтому, что
все  приелось.  Как ты думаешь, они сообразят угостить нас чем-нибудь таким?
- и он покрутил пальцами в воздухе.
     - Чем  богаче  хозяин,  тем  беднее  его  стол.  Вполне твердо мы можем
рассчитывать на жареную свинину и вареные бананы.
     Дутеншизер   изобразил,  что  его  тошнит,  и  взял  с  подноса  стакан
минеральной воды.
     - Мистер   Фромм,   -  обратился  он  ко  мне,  -  не  кажется  ли  вам
подозрительным, что они накачивают нас минеральными водами?
     - Я  бы  предпочел  хорошее вино, но не в такую жару. Там, на лестнице,
кажется, открыли бочонок.
     - Моча, - скривился художник. - Я уже пробовал.
     - Здесь,  на острове, люди теряют манеры, - включился в беседу Око-Омо.
-  Не  хочу сказать, что все мы отличаемся бесцеремонностью, но клянусь вам,
почти  каждый  из  нас,  попади  он в какую-либо европейскую столицу, тотчас
сделался бы чопорным. Отчего?
     - В  европейскую  столицу,  -  пожав  плечами,  пробурчал Макилви. - Из
какой  же  это  столицы  вы  прибыли? Я кое-что слышал от вашего брата, но я
забывчив...
     Кто-то  окликнул  Око-Омо,  стройного,  симпатичного молодого человека,
одетого  в  белый  шелковый костюм. Он извинился перед собеседниками и ушел.
Зато  на  веранду  пожаловал  черноволосый,  крепко  сколоченный Кордова. Он
дружески всем улыбался, впрочем, ни на ком не задерживая взгляда.
     - Прекрасный  остров,  -  заговорил  он  с  непонятным  акцентом. - Эти
смуглые  аборигены - отличные парни. И, по-моему, нисколько не подозрительны
к нам, белым.
     - Ну, это кажется, - возразил Макилви. - На уме у них одно...
     - Что же?
     - Здешний  мальчик,  впервые  увидев  самолет,  спросил у деда, что это
такое.  "Это  вроде  кокосового  ореха, внучок, - объяснил старик. - То, что
внутри, съедобно. Только палкой не сшибешь..."
     Кордова громко засмеялся.
     Слуга принес коньяк.
     - Промочить  горло  никогда  не  лишне,  -  оживился  Макилви.  - А это
селекционный  коньяк.  Откуда у Педро такой коньяк? Ну, да бог с ним, откуда
-  не  наше  дело.  Если  же  коньяк с вашей яхты, мистер Кордова, предлагаю
выпить за ее остойчивость...
     Вернулся Око-Омо.
     - Лучшее,  чем  владеет человечество, - смех. Хотя и его эксплуатируют,
превращая в объект вражды.
     - Глупейший  анекдот,  а мы смеемся, - сказал художник, вытирая платком
глаза,  а  заодно  и  потную  шею.  - Но ведь и в самом деле, ребята! Смерти
всякого народа предшествует утрата им здорового смеха.
     Макилви нахмурился.
     - Тут  что-то  есть,  в  этих  словах.  Я бы начертал их на стенах всех
общественных зданий!
     Око-Омо  неожиданно  возразил с упорством, которого я не ожидал в таком
мягком, предупредительном на вид человеке.
     - Гибель  народа  начинается  с  утраты идеала. Даже и самый прекрасный
идеал  будет отвергнут, если он опаскужен и извращен. Вот отчего попечение о
чистоте идеала - первая заповедь подлинно национальной жизни...
     - Ах,  оставьте национальную жизнь в покое! - вскипел художник, ревниво
относившийся  к  суждениям, в которых подозревал национализм. - Может, у нас
с  вами  вообще  нет идеала. Он фикция, фантазия, воображение!.. Добро, идея
добра - последнее, что еще сохраняется в нашем лживом обиходе!
     - Даже  самое маленькое доброе дело важнее самых мудрых слов о доброте,
- заметил я, желая примирить спорщиков.
     - Это   так,   -   согласился  Око-Омо.  -  Но  с  некоторых  пор  меня
настораживает,  когда  настаивают  на  этом. Не все то боги, которых ищут на
небесах.  Приглядеться,  многие  люди  опасаются  не  болтовни,  вводящей  в
заблуждение,  а  именно  того,  что  кто-то  не  сделает им добра, которого,
кстати,  они  не заслуживают... Да, любой, даже самый незначительный человек
велик,  если  творит добро. Добрые деяния удерживают мир на его оси. Точнее,
справедливые,  какие  могут и не совпадать с общепринятым понятием добра как
дара.
     - Нетерпимость  оглупляет!  - настаивал художник. Лицо у него вспотело,
взгляд стал колючим, руки теребили камышовое кресло.
     - Нетерпимость   и  есть  страшная  глупость  самомнения,  которое  тем
опасней  для  других  и  губительней  для  нас,  чем  неколебимей  уверено в
собственной правоте.
     Никто не отвечал меланезийцу. Он едва приметно усмехнулся.
     - Самомнение,  скликающее  свои  жертвы  на подвиг, - вот свидетельство
полнейшего идиотизма формально нормального существа.
     Макилви, зевнув, вмешался:
     - Я  часто,  господа,  повторяю  сам  себе:  поменьше  самоуверенности,
побольше  веры  в  правду  создавшей нас природы. Иначе ведь и до коммунизма
докатиться можно. Как вы думаете, мистер Око-Омо?
     - Самое  страшное  -  докатиться  до  безмыслия...  Ведь  что мы с вами
знаем,  к  примеру,  о  коммунизме,  кроме двух-трех лживых пропагандистских
фраз   при  внушенном  нам  лакейском  чувстве  превосходства?  И  вы,  и  я
собственники  до  мозга  костей,  хотя  оба видим, что крупная собственность
пожирает  мелкую  и  подчиняет  ее.  Сверхкрупная  собственность  тяготеет к
бесконтрольности  и  тайной  диктатуре, она исключает равенство, а коммунизм
обещает его.
     - Равенство  нищеты?  -  художник, выпятив подбородок, пренебрежительно
сморщился. - Равенство изящества с грубостью?
     - Полно  вам  приставать  к господину... как его, - сказал Кордова. - В
коммунизме  мы, действительно, ни хрена не смыслим. Мы просто отвергаем его.
Я   панически   боюсь   так  называемого  равенства.  Как  вынести  его  при
неравенстве, которое сложилось и которого не отменишь?
     - Все  верно,  -  сказал  Око-Омо.  -  С  точки  зрения нравственности,
собственность  и  есть  страх  перед  равенством.  Но  без равенства люди не
найдут способ разумной и счастливой жизни...
     Слуга  явился с подносом, уставленным разными напитками. Все взялись за
свежие порции. Художник вспомнил о разговоре.
     - А  нужен  ли  человечеству  счастливый  человек?  Нужна ли ради этого
жертва?
     - Без  жертвы  все  сидели  бы  еще  в пещере без огня, - твердо сказал
Око-Омо.
     - Так,  может,  это было бы и хорошо? Куда нас завело самопожертвование
кретинов,  жаждущих признания? Куда завели заботы о развитии личности? Мы не
способны   ныне   обозревать   накопленные  богатства  и  обходимся  дрянью,
поделками  массовой культуры!.. Куда мы пришли? К нейтронной бомбе? К "лучам
смерти"?  К  торжеству  философий,  трактующих  о  людях как о разновидности
тараканов?..
     Музыка умолкла, возвестили о приглашении к столу.
     Было  еще  задолго до полудня, но уже жара нестерпимая, песок на берегу
раскалился  -  воздух  над  ним  растекался  расплавленным  стеклом, искажая
пространство.  Все  подернулось  дымкой  и  потеряло объемность: и пальмы на
мыске,  и  "Санта  Барбара",  и  чуть  синеющие  горы  Моту-Моту на соседнем
острове  Вококо, и сверкающая белизна прибоя у рифов, и чайки, кружившие над
лагуной, - все это сделалось как бы деталями одной плоской картины...
     Открытая  веранда  делилась  на  две  части.  Обе  они,  и та, что была
обращена  в  сторону  океана,  и  та, что выходила на плато, соединялись под
надстройкой  третьего  этажа,  занятого  обзорной  башней  с  библиотекой  и
спальней и площадками для шаффет-бола и приема солнечных ванн.
     Под  колоннами,  удерживающими  третий  этаж,  был накрыт стол - черный
делфтский  фаянс  и серебро. Единственным украшением стола служила массивная
хрустальная  глыба,  внутри  которой  светился  причудливый  цветок. Хотя он
походил  на живой, впаянный в хрусталь, он был создан хитроумным сверлением,
стало быть, одною только игрою света.
     Все  подходили  полюбоваться  и  восторгались. Дамы спрашивали, как это
сделано,   а  Герасто,  улыбаясь,  пожимал  плечами.  Иллюзия,  как  всегда,
вызывала больший интерес, чем натура...
     Под  перемигивание  Макилви с Дутеншизером подали отбивную из свинины с
жареными бананами, филе из черепахи и ананасы, запеченные в сыре.
     Обсуждался  план  предстоящей  вылазки за яйцами океанских чаек масиго.
Герасто  пообещал,  что  его  повар  приготовит из яиц ни с чем не сравнимое
кушанье,  но  я  заметил, что мужчин больше волновало не искусство повара, а
скука  -  с  нею связывали возможную неудачу всей затеи. "Если мы вернемся с
хорошей  добычей  и  вздумаем поплясать вокруг костра, нам придется перебить
половину  мужчин,  потому  что  на всех не хватит женщин", - сказал Макилви.
Слова вызвали гул одобрения.
     В  самом  деле, я насчитал всего семь женщин на ораву мужчин, каждый из
которых,  конечно,  непрочь  был подурачиться на отмели. Самой яркой из них,
бесспорно,   была   худощавая  Гортензия.  Крупные  черты  и  широкая  кость
нисколько  не  вредили ее стройности. Она была обаятельна в каждом движении,
в  каждом  взгляде  темных глаз на продолговатом, еще молодом, но утомленном
уже лице.
     Даже  в  душе  плюгавца  никогда  не  умирает любовник. Гортензия тонко
пользовалась   этой   слабостью   сильного   пола.   В  каждом,  с  кем  она
заговаривала,  пробуждалась  надежда,  что  именно  он выделен ею из сонмища
фавнов  и  шансы  не  такие уж незначительные, чтобы пренебречь ими. Короче,
мужчины  наперебой  обхаживали  Гортензию,  и что самое странное, у наиболее
робких,  не  допускавших  даже  мысли  о  соперничестве, чувства зарождались
более  пылкие,  чем  у  настырных, самоуверенных мужланов. Я говорю об этом,
потому  что  испытал  чары  Гортензии  на  себе  и слышал от других, что они
испытывали в обществе этой истомляющей ведьмы.
     Гортензия  сидела справа от Кордовы - тот краснел и запинался, если ему
случалось  говорить, а то и вовсе терял нить разговора. Позднее я узнал, что
под   столом   Гортензия  вела  с  миллионером  далеко  не  детскую  игру  в
"случайные" прикосновения.
     Подушкой  в  кружевах  торчала  между  своим мужем и епископом Ламбрини
пухловатая,   рослая  Шарлотта.  Густо  надушенная,  она  потела,  утиралась
пестрым платком и без умолку восхищалась Гортензией.
     На  фоне шумной Шарлотты жена Ван Пин-Ченга, молчаливая, с застывшей на
розовом  фаянсовом личике улыбкой, выглядела куклой. Она была миловидна, эта
малайка, но мужчины не интересовались ею: знали, что она шпионит для мужа.
     Что  касается  двадцатилетней,  беременной  Оолеле, жены детектива, она
тотчас  же  объявила, что участия в общей вылазке не примет и к вечеру уедет
на  катере,  -  так  обещал  ей  дядя,  председатель государственного совета
Атенаиты Оренго, "второй после Такибае человек".
     Клонили  к тому, чтобы послать катер Атанги "за женским обществом". Сам
полковник,  которого  развезло  от  вина, скалил белые зубы, икал и согласно
кивал  головою.  Наконец  нашелся смельчак, готовый возглавить экспедицию, -
поляк Верлядски.
     - Как   кого,   меня  не  оскорбляют  дамы  полусвета.  В  век  великих
освободительных  идей  недостойно  проявлять  пренебрежение  к тем, интересы
которых сужены обстоятельствами!
     - Запретных  тем  среди  истинно  возлюбивших господа нет, - заметил на
это  Ламбрини,  о  сане  которого  напоминал  только  небольшой крест поверх
сетчатой майки густого малинового цвета. - Это легко доказать...
     Око-Омо при этих словах резко выпрямился, уронив вилку.
     - Господа,  - сказал Герасто, - на случай, если вам захочется поплясать
"банано",  я  договорился  с  деревенскими девушками, что работают у меня на
плантации.  Они  будут ждать нас сегодня и приготовят ужин по-меланезийски -
в земляных печах. Гигиена гарантирована...
     Атанга и Верлядски зааплодировали.
     - Если  бы  не женщины, - сказала Гортензия, - идеалы были бы уже давно
достигнуты: мужчинам не было бы причин поступаться своей совестью.
     - Но  кто  захотел  бы  такой  жизни  -  с  идеалами,  но без женщин? -
прохрипел полковник Атанга.
     - Идеалы,  в  которых  нет достойного места женщине, - опасный мираж, -
кивнул ему д-р Мэлс.
     - А  дело  наверняка  к  ночи  примет  хорошенький оборот, - шепнул мне
капитан  "Санта  Барбары"  Грей.  Я  не  понял, одобрял он или осуждал такую
перспективу.  -  Эта  публика  не  столь  благочинна, как выглядит. Это все,
пожалуй,  ссыльные  джентльмены,  разрази  меня молния, - добавил он, смакуя
неразбавленный виски.
     Взглянув  на  часы,  Герасто,  во  всем  соблюдавший  строгий  порядок,
объявил об отплытии. На сборы было отведено пять минут.
     Катер  покачивался  недалеко  от  берега.  С  шутками и смехом компания
погрузилась  в  шлюпку.  Макилви  и  Дутеншизер пожелали добраться до катера
вплавь  -  там  их приняли расторопные матросы-меланезийцы, несмотря на жару
облаченные в куртки и белые береты с эмблемой республики.
     Обнаружилось,  что  нет  Герасто, Кордовы и Гортензии. Послали за ними,
но  прошло  полчаса, прежде чем они показались на тропинке, ведущей от виллы
к океану.
     У  Дутеншизера  сразу  испортилось  настроение.  "Неужели ревнует? Пора
было  бы развестись или привыкнуть". В том, что Гортензия и в грош не ставит
художника, теперь я уже не сомневался...
     Катер  описал дугу, обходя песчаную банку, и ловко проскользнул в узкий
проход  между рифами. Недалеко от яхты развернулся на север и пошел довольно
ходко, легко перебираясь с волны на волну.
     Облачность  смирила  жару, но даже брызги из-под форштевня не освежали.
Берег  медленно  уползал  назад,  светлая  песчаная кромка то появлялась, то
пропадала,  зелень  слилась  в сплошной ковер, мягко поднимавшийся на холмы,
которые  где-то  там,  в дымке, переходили в неприступные горы. Все казалось
диким и безлюдным.
     Дутеншизер  и  Гортензия сели на скамью, где пристроился и я, так что -
невольно  -  я  стал  свидетелем  размолвки. Боковым зрением, которое у меня
развито  почти  как  у  лошади,  я заметил, что Гортензия гневно сбросила со
своих   колен   руку   супруга.   Вероятно,  Дутеншизер  обнаружил  какую-то
погрешность   в   туалете   жены,   потому  что  разъяренным  гусем  зашипел
оскорбительные слова...
     Я   отвернулся   в  другую  сторону...  Макилви,  обняв  шефа  полиции,
поглаживал  его  по голове, Ван Пин-ченг вместе с епископом пробовал на ходу
ловить летучую рыбу.
     Уютнее  всех  чувствовал  себя,  по-видимому,  капитан  Грей.  Его храп
временами  заглушал  шум  гребных  винтов.  Все  отпускали  шуточки по этому
поводу,  но  вот что я заприметил: стоило Кордове подняться на узкую верхнюю
палубу  к  рубке,  как  там  же оказался Грей с запасным пробковым жилетом в
руке.
     Катер  закрепили  в  лагуне  на  два якоря, ожидая то ли прилива, то ли
отлива.  На  шлюпке  перебрались  на берег, где почти у воды светлели стволы
пальм, перистые зонтики которых поднимались высоко в небо.
     В  этом  месте горы вплотную подступали к океану. Нас встретил сплошной
жалобный  гул. Над отвесными скалами кружили птицы - величиной с альбатроса.
Это и были чайки масиго, которых мы собирались ограбить.
     - Кто  не собирал яиц на скалах, не почувствует их вкуса, - предупредил
Герасто.  -  Главная  задача  - отличить свежее яйцо от насиженного. Обычный
способ  сбора: люди идут по четыре в ряд и топчут кладки, скажем, на площади
в  четверть  акра. Затем спускаются вниз, отдыхают и развлекаются, через два
часа  поднимаются  на свой участок и собирают абсолютно свежее яйцо - тысячи
штук...
     - Тысячи  раздавленных  птенцов и еще тысячи, какие никогда не родятся,
-  покачал  головой  Верлядски.  -  Не  кажется  ли  вам,  что мы чуточку не
джентльмены?
     - О  нет,  -  Герасто  едва  коснулся  взглядом  поляка,  явившегося на
пикник,  как  я  узнал,  вовсе без приглашения. - Мы более защищаем природу,
чем  губим ее. Знаете ли вы, сколько рыбы пожирает эта зловредная птица? При
больших отливах она склевывает в лагунах все живое...
     Первая  партия  мужчин  быстро  взобралась на скалы и сбросила веревку,
пользуясь  которой  наверх  поднялись  остальные.  У  подножия  остался один
Верлядски,  сокрушенно  повторяя:  "Нет-нет,  друзья,  это  зрелище  не  для
меня..."
     Скалы  покрывал  толстый слой помета. Пахло удушливо, хотя ветер тотчас
срывал   испарения.   Кругом   белели  крупные  чаечные  яйца.  Иные  лежали
разрозненно,  другие  в  аккуратных  кладках.  В  воздухе,  как  снежинки  в
февральскую  пургу,  носились  обезумевшие  птицы.  Я  увидел  раздавленных,
немощных  еще  птенцов.  Оперившиеся  пытались спастись бегством. Те из них,
которые  со  страху прыгали со скал, разбивались о камни или тотчас погибали
в волнах прибоя.
     Несмотря  на  суматоху  и  крайнее  возбуждение  люди Герасто не теряли
времени.  Свежие  яйца  они раскалывали и выплескивали в бидон, а насиженные
отшвыривали   в  сторону.  Остальные  пикникеры  наполняли  яйцами  плетеные
корзинки  и  подносили  их  для контроля главным сборщикам, которые работали
ловко и споро, как автоматы.
     Кордова,  капитан  Грей  и  Макилви, азартно крича и размахивая руками,
устрашали   чаек.  В  какой-то  момент  Грей  выхватил  пистолет.  С  каждым
выстрелом  на  скалы  падал  окровавленный  комок  из  перьев. Затем стрелял
Макилви, состязаясь в меткости с капитаном, и тоже не промахнулся ни разу.
     В   сборе  яиц  участвовал  и  шеф  полиции  Атанга,  предусмотрительно
захвативший  с  собой  в  помощники  двух матросов-меланезийцев. Эти матросы
тащили  пластиковые  мешки,  которые  пригоршнями  наполнял Атанга. Лицо его
раздулось, глаза сияли, он пел песню, слов которой я не разбирал.
     Из  кучки  праздных  зрителей  выделялся  Око-Омо.  Беспрестанно  кивая
головой,  он  энергично  жевал резинку, руки его бесились, и он спрятал их в
карманы.  Наконец  он  повернулся  и,  скользя по слою гуано и разбитых яиц,
побрел к спуску.
     У  меня  на  душе  тоже  было  нехорошо. Меня мутило, я чувствовал себя
соучастником преступления.
     Наконец  все  спустились  со  скал.  Герасто был неузнаваем: на бледном
лице торжествовала улыбка героя.
     - Тут,  на скалах, - выкрикнул он с дрожью в