ики - несколько катеров и поношенный сторожевой корабль
"Глория", подарок американцев к годовщине провозглашения независимости.
     Мы  спустились  по Индепенденс-стрит в район порта, к причалам. На фоне
звездного  неба  темнел  австралийский  сухогруз, совершающий чартерный рейс
между островами Океании. Там же швартовалось еще несколько моторных шхун.
     Улочка  напротив  причала  не сохранила ни единой пальмы. Зато тут было
четыре   ресторана   с   ночлежными   номерами  во  дворах  и  экспресс-бар,
принадлежавший   недавно   умершему  сингапурцу,  -  единственное  заведение
побережья,  вовсю  пользовавшееся  электричеством,  содержавшее  джаз-банд и
труппу певцов, танцоров и фокусников.
     На   веранде   экспресс-бара   чернорабочие   или  безработные,  сплошь
меланезийцы,  гоняли  биллиардные  шары по полю из белого пластика. Азартные
глаза,  мускулистые  торсы  -  обнаженные  или в безрукавках. Тут же, галдя,
толпились   зеваки,   среди   которых  были  и  австралийские  матросы.  Они
поддерживали  друг  друга  для общей устойчивости. Я заметил наглых парней в
оливковых  шортах  и  оливковых  куртках.  Они явно задирались, разговаривая
между собой громко, будто кроме них на веранде никого не было.
     - Будет  драка,  -  определил  Макилви,  увлекая меня в затемненный зал
экспресс-бара. - Вы еще не знакомы с этими субчиками?
     - Кто такие?
     - Об   этом   громко  не  говорят.  Официально  -  инструкторы  местных
полицейских  сил,  фактически  -  наемники,  ударная  сила адмирала в борьбе
против партизан. "Дикие гуси", "солдаты удачи"...
     - И много их, инструкторов?
     - Кто  знает,  -  отозвался  Макилви,  высматривая  свободный столик. -
Кое-кто  называет  наемников  "батальоном белогубых", но, по-моему, их здесь
десятка три, учитывая, что не всем одинаково везет и кое-кто выбывает...
     Танго  хлынуло  с  маленькой эстрады, над которой кружились причудливые
фонари из цветной бумаги.
     Запахи  пота,  табака,  дешевых  духов  и кухни меня не угнетали - было
хорошее  настроение. В ожидании ужина мы пили какую-то дрянь и смотрели, как
танцуют  стройная  меланезийка  в  кружевной  короткой  юбке  и широкогрудый
бородач в оливковой униформе.
     Ритм  держала  труба.  Попеременно  рыдали  то аккордеон, то скрипка, -
качались прижавшиеся друг к другу тени, плыли по полу цветные пятна...
     К  нам  подсел плешивый гуляка из европейцев. Дирижируя пивной кружкой,
человек плакал, размазывая по щекам слезы.
     - Джентльмены, - сказал он, - я плачу!
     - Вижу, сэр, - равнодушно отозвался Макилви.
     - Прошли  времена,  джентльмены,  когда гвоздь или наперсток определяли
нашу цивилизованность!..
     Макилви развел руками:
     - Сэр, я не выписываю чеков на предъявителя.
     Крепко выругавшись, незнакомец поплелся в дальний угол зала...
     Подали  сырого  тунца  с лимоном и напиток из цветочного сока кокосовой
пальмы.  Я  не  был  трезв  настолько,  чтобы  по  достоинству  оценить вкус
напитка,  ради  которого,  очевидно,  была погублена пальма - для сбора сока
перерезают ее верхний стебель, подвешивая к нему сосуд...
     - Что  такое  одиночество?  -  вдруг  спросил  Макилви. - Фразы, фразы,
надоели фразы!..
     Говорить  и  спорить  не  хотелось.  Я упрекал уже себя за выпивку. Мой
организм не выносит взбадривания - алкоголь надолго выбивает меня из колеи.
     - Человек  боится  правды,  - покачав головой, продолжал Макилви. - Чем
мы  отличаемся от меланезийцев с их табу? Они не называют вслух многие вещи,
оттого  что боятся злого духа, который помешает им достичь цели. Может, того
же  боимся  и мы? Мне кажется, мы гораздо подлее - умалчивание обнажает нашу
трусость  не  перед  духами,  а  друг  перед  другом...  Я не писатель, я не
изощрялся   в   проповедях.   Но   я   уверен,  одиночество  -  это  чувство
безнадежности.  Оно  подстерегает  нас  повсюду.  Даже среди близких. И если
страшно,  когда  нет  личных  перспектив,  неизмеримо страшнее, когда их нет
больше ни у кого...
     Странная мысль.
     На  этом  благословенном  острове,  где  все поет и пляшет, а природа в
изобилии  предлагает  свои  дары,  подумал я, глупо говорить об одиночестве:
или  не  Макилви  утверждал,  что  тут  не ставят себе неосуществимых целей?
Источник   напряженности   в   обществе,  -  когда  один  пожирает  то,  что
принадлежит  многим.  Здесь,  слава  богу,  видимо,  не  очень  стремятся  к
излишкам богатства, - им попросту не находится применения...
     Танго  сменилось  космо-роком  "банано",  разновидностью меланезийского
ритуального  танца.  Партнеры  танцевали  соло,  повернувшись  спиной друг к
другу   и   при  этом  временами  в  такт  ударяясь.  Некая  толстуха  сбила
пьяненького морячка на пол. Восторженно взревели мужские глотки...
     Мне  было  весело.  Все  качалось, все ходило ходуном. Я, кажется, тоже
участвовал  в  пляске. Смутно помню, как к нам с поклонами и улыбкою на лице
подошел  Куицан,  новый  хозяин  экспресс-бара.  Макилви  с  ним говорил, но
довольно грубо, и Куицан извинялся...
     Гортензия  отыскалась  -  осматривая  владения  Герасто,  она  получила
солнечный удар и потеряла сознание.
     Герасто чего-то боится, если готов уступить участок.
     Я   слышал,   будто  на  иностранцев  собираются  ввести  налог,  а  на
землевладельцев-иностранцев  наложить  еще  тяжкие  обязательства. По-моему,
Такибае  не такой дурак, чтобы не представлять себе, чем это ему грозит. Без
помощи  белых они здесь передохнут, потому что при нынешних отношениях между
собою уже не прокормятся без уничтожения более слабых.
     У  Герасто  объявился важный гость - какой-то мультимиллионер. То ли из
Канады,  то  ли  из  ЮАР.  Он  долетел  до Бугенвиля, а оттуда на своей яхте
добрался   до   Атенаиты.   Герасто  собирается  устроить  по  этому  случаю
грандиозную попойку.
     Участвовать  в  попойке  -  это  выйти  из  формы  на целый месяц. Если
Гортензия   хочет   поразить   общество   новым   нарядом,  пусть  принимает
приглашение.  А  я  жертвовать  временем  не намерен. Я понесу свой терновый
венец до победы, отрекаясь от всех соблазнов...
     В  городе  множатся  слухи  о  Фэнче. Говорят, даже члены правительства
были  у  него  на  дотации.  Если, как обещают, откроется сессия парламента,
дойдет  до  потасовки.  Слухи,  только  слухи.  Однако  благодаря  им власти
приняли   решение   провести   расследование   обстоятельств,   связанных  с
исчезновением  покойника  и,  как теперь утверждают, драгоценностей и золота
на  баснословную  сумму.  Расследование поручено Асирае, главному инспектору
полицейского управления.
     Познакомился  с  м-ром  Фроммом.  Почти земляк. Мой отец был швейцарцем
немецкого  происхождения.  И  хотя я не говорю по-немецки, мне близка манера
мышления  Фромма.  На  фоне  развязного  Макилви  он  производит впечатление
большого  скромника.  Он  без  ума  от  жизни  на  острове, где нет налогов,
торговых  наценок,  суеты и телевизора, опасного урода, возникшего от случки
грязной  газеты  и  нечистоплотной  политики.  Фромм  восторгается  публикой
двухшиллингового  кинотеатра  "Сюрприз  океана"  -  в  самые  острые моменты
аборигены лупят в барабаны и хором выкрикивают заклинания...
     Настоящему   художнику  не  обойтись  без  музыки,  без  стихов  и  без
философии. Философия для художника - сила, организующая натуру.
     Во  всем  плохом  есть  хорошее  -  в этом основа компромиссов. Природа
защищается диалектикой. А человек? Может ли защититься?
     Гортензия  все  более  увязает  в  парапсихологической белиберде. Я сам
втянул   ее   в  оккультизм  и  мистику,  и,  боже,  вся  эта  полуглупость,
объясняемая  необъяснимостью страданий, прилипла к ней. Она уже сомневается,
человек ли она, не действуют ли вместе с нею в ее оболочке другие типы?
     Я  не  лишен  воображения  и потому не отрицаю его в других. Я не стану
объявлять  шизофреником человека только на том основании, что он не похож на
меня.  В  сущности,  критерии  нормальности  никому  не  известны, и я лично
считаю  нормой не безликую серость, а гениев, говорящих на языке, непонятном
для своей эпохи.
     Гений  приходит  прежде всего для того, чтобы поддержать другого гения.
Если прервется их цепочка, мы утонем во мраке...
     Мы  судим  обо всем, и даже о жизни, по отношениям между вещами и между
людьми.  Достаточно  ли  этого?  Согласен, мы выясняем какие-то состояния. А
сущности? А закон? А будущее?..
     Разум  должен  непременно  находить  решение  проблем.  Но  были и есть
проблемы,   какие  не  могут  быть  решены  усилием  разума.  Требуется  еще
озарение. Гортензия называет его астральным доопытным знанием...
     Когда  глубже  постигаешь  людей,  иначе относишься к успеху среди них.
Пуста и трагична слава среди невежд и холуев...


     Осваиваюсь  в  обществе.  Познакомился с епископом Ламбрини, художником
Дутеншизером  и  его  женой  Гортензией. Бьюсь об заклад, я никогда не видел
более  привлекательной  женщины.  И  хотя я предан Анне-Марии, в присутствии
Гортензии я вел себя дурак дураком, - терялся и бормотал пошлости.
     Гортензия   трогательно  заботится  о  своем  пухлощеком  супруге.  Тот
озабочен  другим  - переплюнуть Гогена. Возможно, по части спиртного это ему
удается,  но  одержимости  у  него нет. Я был в его мастерской, - ни единого
холста, который был бы написан в последний год.
     Приятное  знакомство, почти сюрприз - д-р Мэлс, хирург из Канады. Он по
стипендии  ООН  руководит  здешней  клиникой.  Женат  на  немке,  массивной,
добродушной  Шарлотте.  Мы  с ней всласть наболтались на родном языке, и это
вызвало некоторую грусть у обоих.
     Познакомился  с  судьей Кумаи, сыном вождя какого-то племени, а также с
агрономом  Мутомбо  из  Анголы.  Мутомбо  консультирует  адмирала Такибае по
вопросам  аграрной  политики.  Под  его  руководством составляется программа
осушения  болот  в  устье  Покори,  он  же создатель крупного кооперативного
хозяйства по производству батата.
     Куале  - живописный город, особенно его восточная часть, где на холмах,
среди  зелени,  живет  белое  население,  насчитывающее  вместе  с детьми 87
человек.  Особой роскошью отличаются виллы, принадлежавшие влиятельным чинам
прежней  администрации.  Они  оборудованы глубокими подвалами, где почти без
потерь  сохраняются запасы продовольствия, доставляемого из Австралии, Новой
Зеландии  и  Японии.  Всюду  бассейны  и искусственные фонтаны, на украшение
которых здесь идут куски кораллов и редкостные раковины моллюсков.
     В  этой  части  города  -  собор,  телеграф,  почта,  правительственная
канцелярия,   полицейский   участок,  правда,  значительно  расстроенный,  и
национальный  банк,  приспособивший  для  своих  нужд  прежнюю тюрьму. Новые
здания  легко угадываются по архитектуре - это католический колледж, похожий
на   барабан,   и   парламент,  напоминающий  бамбуковые  колена  на  мощных
железобетонных опорах.
     Деловая  часть  города  расположена  ближе к заливу - это северо-запад.
Здесь  множество  мелких  торговых  заведений  разного  рода,  принадлежащих
иностранцам,  выходцам из Юго-Восточной Азии. Здесь же большой универсальный
магазин,  сразу  за которым начинается чайна-таун*, неожиданно тесный, будто
сгрудившийся  за невидимой крепостной стеной. Чуть в стороне - серая коробка
клиники,   это  тоже  новое  здание,  дальше  порт  с  причалами,  складами,
ресторанами  и  увеселительными заведениями, женщин для которых поставляет в
основном  меланезийский квартал. Иные из поденщиц проживают здесь постоянно.
Темные  личности,  у  которых  они числятся прислугой, ворчат на вздорожание
жизни  и  угасание  эротизма.  В  самом  деле,  секс  и порнография почти не
пользуются  спросом  среди  аборигенов.  Их  успели развратить пьянством, их
умственные   силы   подорваны.  Но  семейные  традиции  все  еще  с  успехом
противостоят   разрушительному  воздействию  вседозволенности.  Тут  еще  не
Европа   и   не   Америка,   где  общество  методически  разлагает  огромная
паразитическая мафия.
     ______________
     * Китайский квартал.

     В  этой  же  части города серебрится внушительная емкость для горючего,
украшенная  названием  компании,  которая  время  от времени ее пополняет, -
"Шелл".   Вот,   пожалуй,  и  все  достопримечательности,  если  не  считать
электростанции и пожарной службы.
     К  югу от аэропорта по всему заливу Куале представляет из себя типичный
бидонвиль.   Строительный  материал  традиционный:  картонные  и  деревянные
ящики,  куски жести и проволочная сетка, используется еще бамбук и пальмовые
листья,  из  которых меланезийцы делают кровлю, подвязывая пучками от нижней
кромки  крыши.  Домики  крошечные,  но  почти  каждый с просторной террасой,
обычно  прикрытой  от  посторонних  взглядов  занавесями  из луба пандануса.
Много крыс. Они осмелели и, говорят, пожирают на пальмах еще зеленые орехи.
     Улочки  пропитаны  смрадом. Зловоние - от открытых сточных канав. Здесь
полно  больных.  Тяжело  видеть  изможденные,  нездоровые  лица  и  глаза, в
которых  нет  надежды.  Бидонвиль  изобилует  рахитичными  детьми, немощными
стариками, бродячими собаками и полицейскими.
     Макилви   утверждает,  что  изучать  меланезийцев  в  городе  -  пустое
занятие,  -  "тут  они все выродились". Вероятно, он прав: только деятельная
связь с природой и придает человеку его человеческий характер.
     Мне  повезло.  Епископ Ламбрини собрался проведать в Канакипе тамошнего
миссионера и пригласил меня...
     Ламбрини  -  небольшого  роста, щуплый человечек с мягкими движениями и
убедительной  речью.  Тонкие черты лица придают ему сходство с папой Иоанном
VI,  каким я запомнил его по портрету, унаследованному Анной-Марией от своей
набожной матери.
     Еще   при   знакомстве   с  его  преосвященством  я  признался,  что  я
неверующий.  Он  взглянул  насмешливо:  "Неверующий  -  не  атеист.  Чистого
атеизма  вообще  не  существует. Это всегда социальный или духовный протест.
Мораль без высшей идеи невозможна..."
     В  Канакипу  мы  отправились верхом. С нами был еще м-р Лэмс, секретарь
Ламбрини,  прекрасный  знаток  острова,  но  молчальник.  Божьи слуги хорошо
чувствовали  себя  в  седлах,  я же был скован и всякий раз, когда трудности
дороги вынуждали нас спешиваться, испытывал большое облегчение.
     Епископ,  одетый  в  шорты,  белоснежную  рубашку с длинными рукавами и
широкополую  шляпу, рассказывал мне о деревьях и кустарниках, их свойствах и
использовании  в  быту.  Именно  от  него  я  впервые  узнал, что банан - не
дерево, а многолетняя трава с гипертрофированным корневищем.
     Миновали  холмистые  предгорья,  называемые  "даунс".  Там  и сям стали
попадаться  травяные  пальмы, а затем и эвкалипты, похожие на те, что шумели
возле кладбища в Маккае.
     Воспоминания толкнули меня на дерзость:
     - Все    мы,    ваше    преосвященство,    играем   жалкую   роль.   Мы
приспосабливаемся  к  среде.  Но  нам  дан разум, чтобы бросать вызов. Чтобы
изменять  среду - соответственно идеалам. Мне кажется, Иисус Христос вселяет
в  людей  не  только надежду, но главным образом ложную надежду. Они думают,
что  кто-то  защитит  правду,  когда  нависнет  самая роковая из всех бед, и
потому   рассчитывают   на   покаяние,  оправдывают  себя  слабостью,  делая
подлости.  Цивилизация  ни  к  чему не придет и ничего не достигнет, если мы
шаг  за  шагом  не  станем  укоренять  мысль,  что  нет и не может быть иной
надежды,   кроме   ответственности  каждого.  Правда  -  правдивый  поступок
каждого. Правда - действие каждого...
     - Об  этом  и поведал Христос примером жертвы, - улыбнулся епископ. - К
тому  же  наши  идеалы  и  божественные  законы  мира  не  совсем совпадают.
Следовать примеру - все, что нам остается.
     - Но  не  всякий  может  поступать,  как  сын  божий!  -  воскликнул я,
уязвленный  иезуитским  приемом  -  использовать  всякое  возражение  в свою
пользу.
     - И, однако, спасение - в подражании.
     - Круговорот  безнадежной надежды! - мне было досадно, что я ввязался в
спор,  но  теперь  уже не мог оборвать на полуслове, по крайней мере, обязан
был достойно отступить.
     - Это,   надо  полагать,  мятеж  вашей  мысли,  а  не  души,  -  кротко
откликнулся   Ламбрини.   -  Чтобы  себя  осуществить,  человеку  необходимо
отречься  от  самого  себя  - вот что мучительно или вовсе недоступно... Как
было   бы   славно:   что   ни   пожелаешь,  что  ни  задумаешь,  непременно
осуществится!  Пусть в трудах, но осуществится. Тогда и предсказать человека
можно  было  бы,  а теперь не предскажешь: он сам себе почти не принадлежит,
потому  что  нет  гарантий  его  трудам... Наше дело нас не продолжает - вот
трагедия. Но это жизнь, и мы обязаны смириться.
     - Вы  исходите  из  того,  что  усилия  человека  вовсе  не обязательно
приводят к цели?
     - Да, пока мир далек от идеала.
     - Не  отнимайте  надежду!.. Если посмотреть на вещи иными глазами, то и
теперь,  в  несовершенном  мире,  честные  усилия,  направленные к праведной
цели,  непременно приводят к успеху. Если даже цель остается не достигнутой.
Весь  мир  получает  справедливость от справедливого поступка одного - разве
это не успех?
     Тонкие губы епископа растянулись в усмешке.
     - Употребить  свои  силы  на  праведное  дело, не уповая на непременный
успех,   -  не  завет  ли  Христа?  Противоречие  суждений  не  опровергнуть
суждением.  Всякая  мысль  -  инструмент  действия.  Кто  отождествляет ее с
действием,  у  того дух закрепощен. Даже великие идеалы свободы, равенства и
прочее,   во-первых,  имеют  исторический,  стало  быть,  меняющийся  смысл,
во-вторых,  они  необходимы  не  сами  по  себе,  а  для конкретных действий
человечества.  Вот  нужды-то эти, не исчерпываемые идеями, надо иметь всегда
в виду...
     Ярко  синел  в долине влажный тропический лес. Перед спуском мы сделали
привал. Было душно, и тучи, сходясь, предвещали дождь.
     М-р  Лэмс  ловко расседлал лошадей и стал доставать из короба кое-какую
предусмотрительно  прихваченную  снедь.  Епископ  пристроился на камне возле
травяного дерева.
     - То,  что  вы мне только что говорили, похоже на материализм, - сказал
я, продолжая прерванный разговор.
     - Возможно,  -  кивнул Ламбрини. - Однако что есть материализм, если не
ступень  в  познании?..  Столь  вольно  излагая  свой взгляд на вещи, я хочу
подчеркнуть:  главный  порок  человека - стремление избежать трудов и тягот.
Но  ведь  подлинность  жизни именно в этом - в добровольном принятии на себя
трудов  и  тягот. Кажется бессмысленным, но человек на себе весь мир держать
должен.
     - В догматах этого нет.
     - Пожалуй, что и нет. Ну да божий мир шире догматов.
     - Общество  нельзя считать цивилизованным, пока источник мудрости в нем
- общее страдание.
     - Но,   с  другой  стороны,  вне  страдания  мудрость  невозможна.  Все
сведется  к  атеистически сухому рационализму. Ум не выдержит этого бремени.
К  тому  же,  если не изменяться душе постоянно, жизнь лишится смысла: зачем
повторения?  Это мне, признаюсь, и интересно как пастырю своего стада: жить,
когда  ты  новый, неисчерпаемый, когда не знаешь, как умиротворить очередную
потребность беспокойной души...
     Я  насмешку  уловил  в кротком взоре епископа. Да-да, он издевался надо
мною, эксперимент ставил. Да веровал ли он сам?
     Попивая чай из серебряного стаканчика, Ламбрини продолжал:
     - Но  зачем  человеку меняться, если он сыт и устроен? Он ведь и терпит
до  предела, боясь, что еще хуже будет. Так что, выходит, без страдания сама
жизнь  невозможна.  А  все  мы,  заметьте,  только  ведь  и хотим, чтобы без
страдания.
     Я  рассердился на епископа, но - странно - проникся одновременно к нему
еще большим расположением: он предвосхитил мои мысли!
     - Читали  вчерашний  "Голос  народа"?  -  пере