ия и постепенно
сдавал  сам  -  шумное  дыхание его становилось все короче. Раза два Такибае
удавалось  сбросить  со своего горла руки в резиновых перчатках, - леденящий
душу  вопль оглашал спальню, напрочь лишая меня способности соображать. Тело
мое била лихорадка, челюсти сжались до боли...
     Наконец,  я  услыхал  глухие удары - убийца решил действовать по-иному.
Каждую   секунду   я   ожидал,   что  все  окончится,  но  борьба  почему-то
продолжалась.
     Неожиданно  Такибае  вскочил  на  ноги.  Мелькнуло  разорванное страхом
лицо. Рубашка в черных пятнах - я догадался, что это кровь...
     Неведомая  сила вытолкнула меня из убежища. Руки, скользнув по каминной
решетке,  нащупали металлический прут. Это был совок, каким в давние времена
хозяева замка набирали угли, - для утюга, для медной постельной грелки...
     Я  боялся,  очень  боялся.  Хорошо  помню, что боялся, но не помню, как
очутился  возле  борющихся.  Убийца  снова  сидел  верхом  на своей жертве -
Такибае уже беспомощно дрыгал ногами...
     Я  стукнул  убийцу  совком  по  голове, не ощутив силы своего удара. Он
слабо  вскрикнул  и  отвалился  от  жертвы.  Адмирал,  икая, как отравленная
кошка, пополз на четвереньках к окну.
     Вспыхнул  электрический  свет. Перепачканный кровью, совершенно на себя
не  похожий,  Такибае  на  коленях  стоял  возле  торшера,  с хрипами хватая
воздух. Его тошнило. Он захлебывался и плевал тягучей слюной.
     Ближе ко мне, на полу, лежал чернокожий.
     - Кто это? - давясь, спросил Такибае. - Кто?
     Я  перевернул  тело.  Маска  была  сорвана.  В  пространство уставились
выпученные глаза. Лицо было незнакомо.
     - Нужно добить...
     Я  не  мог  и  слышать  об  этом.  Тогда  Такибае, шатаясь, добрался до
брошенного мною совка и принялся долбить череп уже мертвого человека...
     Такибае  был  невменяем.  Я  в изнеможении лежал в кресле. Пахло чем-то
мерзким.
     - Надо позвать людей!
     Такибае  обернулся,  оскалив  зубы,  ничего  не  ответил и вновь поднял
железный совок...
     И  тут  в дверь вошла женщина в переднике. Она несла что-то на подносе,
покрытом  салфеткой.  Увидев лужи крови и Такибае с чугунным совком, женщина
завизжала и бросила поднос.
     Сразу же в спальню прибежали люди. Видимо, охранники.
     - Что  здесь  произошло?  - закричал один из них, грубо встряхивая меня
за плечи.
     - Покушение,  -  сказал я, зная, что подонку все хорошо известно. - Его
превосходительство нужно искупать и переодеть. Через час ему выступать.
     Охранник смотрел на меня с ненавистью.
     - Разве он в состоянии выступать?
     - Это  необходимо,  - сказал я, разумеется, безразличный к тому, сможет
выступать Такибае или не сможет. - Вызовите медперсонал...
     И  устроившись  поудобней  в  кресле, я крепко заснул. Спал я вовсе без
сновидений, видимо, около часа. А потом сразу подхватился.
     В  спальне  все  так  же  горел  свет. Кровать была аккуратно застлана,
ковер,  вероятно, заменили. Подле меня стояла Луийя. Она была в переднике, и
я  тотчас  вспомнил,  что  именно  она  вошла  в спальню и вызвала охрану. Я
почувствовал,  что  меня  будут сейчас хвалить, и я хотел этого. Об убитом я
как-то не думал.
     - Хорошо, что вы пробудились, - сказала Луийя дружески.
     "Во  что  мне  все это обойдется? Такибае обречен. Лучше было, пожалуй,
вообще не встревать. Раньше всех гибнет тот, кто больше всех суетится..."
     - Молитесь  богу,  что  Такибае  остался  жив.  Иначе вас обвинили бы в
убийстве.  Все  было  рассчитано  на  это. Человек, возвратившийся из лагеря
повстанцев, завербован, не так ли?
     Она  рассуждала  вполне  логично.  "В  таком  случае,  выходит,  я спас
себя... Спас ли?.."
     - По   радио   уже  передано  сообщение,  что  коммунистические  агенты
покушались  на  Такибае. Вы понимаете, о каких агентах может идти речь, если
сюда, в загородную резиденцию, не может проникнуть даже мышь?
     - Тот...  опознан?  -  Мысль  о мести забеспокоила меня. "Здесь не рай,
здесь самый настоящий гадючник!.."
     - Говорят,  у  него  до  неузнаваемости  разбито  лицо.  Якобы  вы  или
Такибае...
     - Ложь! Такибае долбил ему затылок, но лица не трогал!
     - И  тем  не  менее  лицо  преступника превращено в студень. Думаю, вам
понятна причина...
     Меня  загоняли  в  тупик. Как бы я ни поступил, что бы ни сделал, я все
равно оказывался виновным.
     - Все  это  меня  совершенно  не  трогает.  Я здесь случайный человек и
сегодня же уезжаю...
     - Что  вы,  -  воскликнула  Луийя,  - все рухнет, если вы не поддержите
теперь  Такибае!  Негодяи  сцепились  между  собой,  и  мы  должны помочь им
разоблачить друг друга перед народом!
     - Вы думаете, кому-нибудь это надо? Кто-нибудь пробудится?
     - Если  бы  я  была  убеждена,  что никто не пробудится, я бы и не жила
вовсе  на  свете,  мистер  Фромм.  Но  я  знаю,  что природа, вопреки всему,
порождает  честных  людей.  В  какую  бы грязь их ни втоптали, приходит час,
когда  они  бросают вызов. Возможно, их подталкивает личная трагедия. Но это
час  подлинной  жизни,  и  наш долг - не оставить пробудившихся, поддержать,
потому  что  они  и  образуют народ. Народ - сообщество, связанное памятью о
подвижниках.  Всем,  кто  прозрел  и  встал  на борьбу за справедливость, мы
обязаны благодарной памятью...
     - Я не хочу даже видеть Такибае!
     - Вы  непременно  должны пойти к нему теперь же! - умоляюще воскликнула
Луийя.  -  Он  собирается  сделать важное заявление. Необходимо, чтобы рядом
был кто-либо из порядочных людей!
     - С меня довольно! Я не хочу ни с кем конфликтовать!
     - Настоящий  писатель  всегда  живет  и  работает  в конфликте, - Луийя
прижала  руки  к  груди.  -  Настоящий писатель всегда желает совершенства и
нетерпим к порокам!..
     В  кабинете  Такибае  сидели  те, кого я меньше всего ожидал увидеть, -
полковник Атанга и посол Сэлмон.
     - А,  герой, - Сэлмон протянул мне руку. - А выглядит так, будто и мухи
не  обидит.  И  вот тебе на - пристукнул отпетого негодяя, сорвал партизанам
панихиду!
     - Зато    позволил    нам   арестовать   по   подозрению   в   заговоре
чистоплюйчиков,  к которым трудно было подступиться. Мы набили ими пустующие
угольные  склады.  В Куале не осталось яйцеголовых. Народ полностью здоров и
готов к выполнению любых распоряжений! - Атангу переполняло самодовольство.
     - Господа,  -  захлопал  в  ладоши  Сэлмон. Так учитель начальной школы
привлекает  внимание  расшалившегося  класса.  - Нам пора в зал. Сейчас туда
запустят журналистов.
     - Мы  им  отвели  четверть  часа.  Они  прохрюкают роли и оставят нас в
покое.  Ваше  превосходительство,  мы рассчитываем, что вы скажете несколько
слов...
     - Пожалуй,   -  хмуро  сказал  Такибае.  Он  был  сломлен,  это  тотчас
бросалось в глаза.
     - Только  покороче,  - попросил Сэлмон. - Нашими мемуарами они займутся
позднее...  Час  назад  мною  получено сообщение, что еще двенадцать человек
бежали  с  японских  рудников.  Предположительно, все присоединились к банде
Око-Омо.
     - Прекрасно,  -  сказал  Такибае,  -  чем  больше, тем удобнее. Бабочку
ловят сачком, а для клопа сачка еще не придумано.
     Сэлмон  и  Атанга переглянулись. Сэлмон взял под руку Такибае, и все мы
по  парадной  мраморной  лестнице  спустились в большой зал, где галдело уже
более  сотни  человек.  В  основном меланезийцы - чиновники, полицейские, их
жены  или  любовницы.  Были  тут  и белые, среди которых я тотчас заприметил
епископа  Ламбрини  и Макилви. Были и куальские торговцы и еще какие-то люди
с  камерами  и блицами. Через растворенные настежь двери они сновали из зала
на зеленую лужайку и обратно.
     - Шабаш  нечистой  силы,  -  наклонясь ко мне, шепнул Такибае. - Сплошь
дрянь...  Но  я  им  оборву  хоботки  -  я  объявлю  о допущении оппозиции и
согласии   на  создание  коалиционного  правительства.  Посмотрим,  как  они
запляшут...
     Я  был  взбудоражен  и  подавлен:  какое  значение для меня лично могли
иметь  изменения  в  бюрократической  структуре  Атенаиты? Беспокоило, что я
оказался втянут в зловещие события и приобрел опасных врагов.
     Атанга,  окруженный  распорядителями,  уточнял  задачи корреспондентов.
Такибае  приветственно  махал  рукой  в  зал,  делая  вид, что повсюду видит
сторонников и друзей. Вдруг лицо его исказилось гримасой:
     - Сволочи! Выкрали текст речи!
     Он шарил по карманам костюма. Конечно, впустую...
     Сэлмон,  стоявший  на  лестнице  ниже  Такибае, вытягивал шею, стараясь
расслышать  разговор. Я подумал, это и лучше, что украден текст. В противном
случае  они  вывели  бы  Такибае  из  игры новой инъекцией. Он был обречен -
чиновники  в  передних  рядах  со  снисходительным  любопытством смотрели на
своего  вчерашнего  кумира.  Несомненно,  все они готовы были валить вину на
одного Такибае. Это освобождало их от ответственности соучастия.
     Назойливый бородач протянул Такибае микрофон.
     - Итак,  прошу представителей демократической мысли задавать вопросы, -
шагнув  к  микрофону,  сказал  Атанга.  -  Не  забывайте,  господа,  в вашем
распоряжении   всего  пятнадцать  минут.  После  покушения  адмирал  Такибае
намерен  провести  серию  консультаций,  таким  образом,  время его поневоле
ограничено...
     Людская  масса  зашумела,  придвигаясь  и  требуя  тишины. Над головами
людей   вспыхивали  магниевые  вспышки.  Зажглись  стоявшие  по  краям  зала
ослепительные юпитеры.
     - Господа,  - Такибае нервно наморщил лицо, - обойдемся без вопросов...
Ложь,  которую  часто  повторяют,  воспринимается как правда. Вот почему все
негодяи не перестают лгать...
     Это  был  почти  прежний Такибае. Изумленный зал притих. Покусывал губы
Сэлмон.  Атанга,  глядя себе под ноги, пальцами счищал с языка волос, может,
воображаемый.
     - Распространяют  слухи,  что я болен, невменяем и прочее... Ложь! Ложь
тех,  кто  хотел  бы  видеть  меня  в  гробу!.. Мы, конечно, немного зашли в
тупик.  Мы  создали  слишком  бюрократическую, почти тюремную структуру, при
которой  человек  не  может быть уверен ни в чем: ни в доходах, ни в работе,
ни  в  самой  жизни. Мы привыкли к безответственности и не хотим видеть, как
мы отстали... Идеалы нельзя навязать...
     Сэлмон  иронично  кашлянул  и  вытащил  пилочку  для  ногтей.  Атанга с
тревогой  покосился  на  Сэлмона.  Люди  в  зале  напряглись: Такибае всегда
увлекал неожиданным поворотом мысли.
     - Где  нет  официальной  оппозиции,  там  процветает  неофициальная,  -
продолжал  Такибае,  и  мне  показалось,  что он уже с трудом развивает свою
мысль.  -  Пришла  пора разрешить оппозицию. И придется отказаться от мысли,
что  она  будет  сформирована  из  полицейских и тайных агентов... Все мы не
усидим   на   стульях,   если   по-прежнему  будем  препятствовать  развитию
политической  жизни... Невежественный народ легко поддается коммунистической
пропаганде,  а  она  повсюду...  Мы  сами  плодим  ее...  Вот вы, газетчики,
прирожденные  пачкуны,  про  себя, наверно, думаете: пришла пора решительных
реформ...  Реформы, революции, справедливость! Право ходить по любой стороне
улицы,  право  менять  рваную  обувь...  Сопляки, зеленые бананы!.. Я первый
среди  вас ухватился бы за революцию. Но революция - еще большее безобразие,
она  все  перемутит, перекрутит, выплеснет на поверхность еще более алчных и
недостойных  людей... Да, нынешняя власть разложилась, она мерзка, и сам я -
негодяй над негодяями!..
     Я  не заметил, кто первый захлопал, но зал разразился криком и овацией.
Это  было  сделано,  конечно,  чтобы  сбить  Такибае  с  толку.  И цель была
достигнута.  Воспрянувший  на  минуту, он потерял нить. Голос его возвысился
до крика:
     - Побольше  барабана,  сукины дети! Дурак, читающий наизусть стихи, уже
наполовину поэт!..
     В зале захохотали.
     - В  детстве у меня часто болел живот, - сказал Такибае. - Мой приемный
отец лечил меня водкой...
     "Очень  мило!"  -  пропищал  женский  голос.  Люди  засмеялись  и вновь
зааплодировали, выставляя Такибае законченным шизофреником.
     Ловко, ловко они это придумали!
     Атанга  дал  знак:  два  дюжих санитара подхватили под руки Такибае. Он
кричал  еще  что-то  в  микрофон, но в общем шуме невозможно было разобрать,
что именно.
     Такибае  повели  в  комнату  рядом  с  лестницей.  Иные  из  репортеров
ринулись  на  выход - Атанга озабоченно потрусил вслед за ними. Возник хаос.
Но  -  грянула  танцевальная  музыка,  и прислуга, одетая в ливреи, раскрыла
двери  в  банкетный  зал,  где  стояли  столы с выпивкой и закуской. Публика
валом повалила туда.
     Зазвякали  тарелки  и  вилки,  зазвенели  рюмки.  Чтобы  не  быть белой
вороной, я затесался в толпу жующих.
     Вооружившись  бокалом  вина  и  салатом из рыбы, яиц и морской травы, я
принял независимый и равнодушный вид, - уподобился публике.
     Все эти бюрократы и бездельники говорили только по-английски.
     - ...Забыл  кошелек  и вернулся к ней. А там уже новый любовник. Он так
расстроился, что забыл, кретин, спросить про кошелек...
     - ...Не  выйдем  из  кризиса,  пока  не стащим с трибуны этого негодяя!
Какой больной не хочет казаться здоровым?..
     - ...Не  принимайте  ничего  близко  к  сердцу, это вредит пищеварению!
Пусть  успокоятся:  рабы были раньше, рабы остаются и теперь. Разница только
в названии...
     - ...Сколько ни называй себя ангелом, крылья не отрастут!..
     - ...Довольно  миндальничать:  мы  должны  давить  всех,  кто  не хочет
понять наших идей! Я повторяю: давить!..
     - ...Я   предпочла   бы   одно-единственное  прекрасное  платье,  но  с
условием, чтобы его действительно сделали в Париже...
     - ...Человек  не  может отвечать за свои слова. Он вправе говорить, что
хочет. Разумеется, я не имею в виду политику...
     - ...Мы  совершенно  не понимаем своих лягушек. В Европе, например, и в
Америке  их  дрессируют  и  показывают  за  деньги.  Устраивают даже мировые
состязания по прыжкам...
     - ...Изнывать   на   плантации   -  это  не  для  него.  Он  прекрасный
организатор! Он может делать деньги буквально в пустыне...
     Поначалу  меня  забавляли  подслушанные  реплики.  Я  скользил от одной
компании  к  другой  с хмельной улыбкой на роже. Настроение, однако, падало.
Боже,  думал  я,  я  ведь  жизнь  прожил  среди  таких же людишек и таких же
разговоров...
     Но  я  себя  не  осуждал, - для иной жизни требовались иные люди, - где
было  взять их? Я был обречен существовать среди таких же, как сам, и всякий
из нас был обречен...
     Были  времена,  когда  я хотел уединиться среди природы, зарабатывая на
хлеб  физическим  трудом.  Мне  казалось,  в  немногие свободные часы я буду
писать  вдохновенно  и  много, у меня появятся стимулы и новое видение мира.
Мне  порекомендовали подходящую ферму, и однажды - это было в начале весны -
я  приехал,  чтобы  договориться  с  хозяином.  Он  взглянул  на меня как на
чудака,  однако  не  захотел  упускать заработка и предложил мне мансарду, в
которой прежде жила его дочь, скончавшаяся от рака.
     "В  конце  концов,  в  каждой  комнате кто-то умирает, - решил я. - И в
самых  знаменитых отелях, пожалуй, не сыскать номера, где ни разу не спал бы
обреченный..."
     Я  стремился  подавить в себе брезгливость: заплатил хозяину две тысячи
шиллингов  вперед  и  привез  свои  вещи. Запахи, однако, преследовали меня.
Возможно,  это  были  запахи  дерева,  или пашни, или скотного двора, но мне
мерещилось  черт  знает что - смерть, кладбище, часовня... Со стены смотрела
криволицая  девушка  в  тщательно  отутюженном  платьице.  Я  чувствовал  ее
взгляд. Казалось, будто и сам я отчасти существую уже в прошлом...
     Во   мне   тоска  занялась.  Я  попросил  переставить  мебель  и  снять
фотографию.  Хозяин огорчился, но не стал спорить со мною и тотчас позвал на
помощь  сына.  Чтобы  не  путаться  у них под ногами, я вышел во двор. То же
уныние  вызвал во мне старинный дом - побуревшая черепица, в пазах кирпичных
стен  -  слизь моха. Лопоухие свиньи молча следили за мной из своего загона.
Я где-то видел их прежде...
     Слушая  колокольный  звон,  доносившийся  из  городка в долине, я пошел
вниз  по булыжной дороге. Я видел красно-коричневые крыши, причудливый шпиль
средневековой  кирхи,  прозрачную  зелень городского парка. Печальные звуки,
то  ослабевая,  то  усиливаясь,  пронизывали пространство. Я спрашивал себя,
зачем  и  для  чего  живут  люди,  если  ничего  не  достигают,  и ответа не
находил...
     Мне  представилось,  что  я  непременно  умру  на  ферме  от  рака  или
воспаления легких, и о моей смерти узнают только после похорон...
     Извинившись  перед  хозяином,  что  я  напрасно потревожил его память о
дочери,  я  возвратился  в  Вену. Я не отважился сказать правду, да, по всей
видимости,  добрый  человек  и не понял бы меня, существо, словно в насмешку
рожденное  с  голыми  нервами  и неодолимой робостью перед всяким трудоемким
делом...
     Все  мы  мечтаем  о  прежних временах, но едва выпадет оказаться в них,
чувствуем,  что  еще  более  одиноки  и еще более беспомощны. И там нет уюта
душе...
     - Добрый вечер!
     Некстати,  совсем  некстати  я  напоролся  на  Ламбрини  и  Макилви. Их
окружали  меланезийцы.  Впрочем,  были  и белые, вовсе мне не знакомые люди.
Его  преосвященство  называл  имена.  Я  пожимал  руки, натужно улыбался, не
собираясь   никого   помнить.  Такая  же  вот  тоска,  как  тогда  на  ферме
Финстерглок,  переполняла  меня.  Я  уже  знал, что если не улечу завтра, то
послезавтра  уплыву нелегально на иностранном судне, из тех, что заглядывают
в Куале.
     - Мистер  Фромм, - сказал епископ Ламбрини, - меня спрашивают, отчего в
мире  такая  сгущенная атмосфера, отчего так труден путь к миру и согласию и
так легка дорога к раздору и конфликту?
     - Вы, конечно, дали исчерпывающий ответ?
     - Я  говорю,  люди  -  грешники,  и  все  тяготы  их  тревожной жизни -
наказание господа.
     - Грешники  должны покорно нести свой крест, - хмуро добавил Макилви. -
Может  ли  вообще быть какой-либо выход, если прозрение следует только после
наказания?
     - Что  до  меня,  -  встрял  в  беседу  меланезиец, щеголяя безупречным
английским,  -  в  Лондоне  я посещал самый модный теперь философский кружок
эмигранта  из  России.  Мистер  Кацемин,  не  слыхали?..  Возможно,  я путаю
произношение...  У  него  прелюбопытный  взгляд  на  вещи...  Слова - слепки
реального  мира,  учит  мистер  Кацемин. Значит, вовсе не обязательно искать
истину  в  действительности,  с  тем  же успехом ее можно отыскать в словах,
единственных  оболочках  истины. "Словософия" - так называется новое учение.
Переставляя  слова,  найти  ключ,  отыскать  разгадку.  Все с ума посходили.
Поветрие.  Скарлатина  для  взрослых.  И  больше  всего  преуспевают  поэты.
Послушайте,  например,  как  звучат стихи адепта нового направления: "Истины
чрева  живого  у  женщин, торчащих двойной ягодицей..." По-моему, тут что-то
есть...
     - Это  не  объясняет  плачевное  состояние мира, - возразил белобрысый,
обритый  наголо  европеец в кожаных шортах. - Вроде бы и умных людей немало,
а мир так же глуп, как и вчера...
     - Вы  все  о  мире,  - махнул рукой тот, что посещал модный философский
кружок. - Проблемы мира - наши собственные, индивидуальные проблемы.
     - Только  в том случае, - сказал я, - если наши индивидуальные проблемы
тесно  связаны  с  проблемами  мира.  И  вообще, если бы во всем был виноват
господь бог, он не допустил бы разбирательств своей вины!
     Я   намекал   на   политический  заговор,  промывку  мозгов  и  террор.
Подспудный  смысл  моей  реплики,  конечно, никто не понял, но она послужила
новой костью. За нее дружно уцепились спорщики.
     - Пойдем  отсюда,  -  потащил  меня Макилви. - Человек разумный повсюду
уже заменен человеком, болтающим о