нулся,  -  вероятно, под утро, - почувствовал горячее тело
рядом  и сразу все вспомнил. И толстогубую коротышку, морщинистую, со впалым
животом,  и свои страхи. Меня вновь затрясло. Ненуа не спала и будто чего-то
ожидала.  Я  чувствовал  ее  запах,  приторный  запах человека совсем другой
расы.
     - Ненуа, пойди в спальню Шарлотты.
     Она поняла и встала. А я сразу испугался, что останусь один.
     - Постой, Ненуа, они могут прийти!
     - Да нет же, хозяин, - она говорила шепотом, - у нас все закрыто.
     - Тут никто не хрипит?
     - Бог  с  вами!  Разве  я спала бы в том месте, где бродят оскорбленные
духи?..
     Едва  Ненуа  вернулась,  вся  в вонючем облаке тончайших духов, я вновь
заснул.
     Так  повторялось  еще раз и еще. До полуночи я бодрствовал с пистолетом
в  руке,  потом в изнеможении приходил к Ненуа и там забывался в нервном, но
неодолимом сне.
     Днем  я ненавидел и презирал Ненуа, даже помыкал ею. Я не мог видеть ее
угодливого  лягушечьего  лица  и  с  трудом удерживался, чтобы не наговорить
оскорблений.
     И  вот  в  одну  из лунных ночей случилось то, чему суждено было вскоре
принять самый трагический оборот.
     Я  проснулся,  перестав  ощущать тепло, к которому привык. Ненуа стояла
возле  кровати,  луна освещала ее со спины. Она протянула руки к моему лицу,
и лунный свет оживил в ней черты угасавшей женщины...
     С  того  дня  к обычным моим мучениям добавилось не менее изнурительное
чувство  позора.  Днем  я  стыдился  своего  падения,  а  с  полуночи  вновь
отдавался  ему. Жизнь моя походила на существование наркомана, который знает
об  убийственном  воздействии  наркотиков,  но не может отказаться от них. Я
сделался  совершенно  безвольным и перестал вникать в служебные дела. Вместе
с  тем  я  усиленно  готовился  к  отъезду и обдумывал кое-какие детали. Мне
пришло  на  ум  вылететь  в  Бангкок  будто  бы  на  совещание. Оттуда я мог
улизнуть  уже  куда  угодно.  Что  касается Шарлотты, после смерти художника
поселившейся  у  Гортензии,  отделаться  от нее было моим заветным желанием.
Сомнения  касались  только  банковского счета и некоторых ценных вещей, но я
решил плюнуть на все, чтобы не навлекать на себя подозрений...
     Так  пробегали  дни,  пока в прошлую среду Ненуа не повернула события к
роковой для себя точке. Сама повернула.
     Подавая  утром  кофе,  она  уронила  чашку,  и когда я посмотрел на нее
поверх очков, расплакалась.
     - В  чем  дело?  -  спросил я. Заплаканная, в нелепом красном платье, в
переднике,  она  выглядела  чрезвычайно  неаппетитно,  и  все же я знал, что
ночью  опять  приду  к  ней,  одолев  все  преграды.  Я был с нею совершенно
раскован   -  это  возбуждало  меня.  Я  не  был  ее  партнером,  я  был  ее
властелином,  безоглядно попиравшим ее гордость и достоинство. Да и что она,
грязная кухарка, могла подумать обо мне?
     - В чем дело, Ненуа?
     - В  моей  спальне,  хозяин,  я  слышала,  охал и вздыхал злой дух. Это
знак,  хозяин.  Я прошу сегодня же, тотчас же рассчитать меня, я подыщу себе
другую работу. Я уже твердо решила...
     Я  возмутился.  Она  "решила"!  Что  за  наглость!  А  главное  -  меня
оставляли  один  на  один  со злым духом, который - чего финтить? - имел для
меня вполне определенные очертания агента со шприцем.
     - Я  не  могу  отпустить тебя. Мне нужно время, чтобы рассчитаться... Я
хочу кое-что тебе подарить... Ты честно и много трудилась...
     - Мне  ничего  не  нужно,  хозяин...  Мне  здесь  плохо,  очень  плохо!
Разрешите уйти!
     - Я должен поставить в известность хозяйку...
     Я  плел  все,  что забредало в голову. Нужно было любой ценой задержать
Ненуа до моего отъезда.
     Но  служанка  обнаружила  неожиданное упрямство. Я даже пожалел, что не
имею права наказать строптивицу своей рукой.
     - Ненуа,  ты  так  упорствуешь,  что  я  подозреваю,  будто  ты  хочешь
увеличения платы?
     - Нет,  хозяин,  просто  я  не  хочу видеть вас... Вы нагоняете на меня
столько  страха,  что,  кажется,  я  умираю  десять  раз  подряд.  Поверьте,
человеку хватает и одной смерти, не всякий смело встретит ее...
     Такая  снисходительность  привела меня в бешенство. Уж не знаю, как это
получается,   что  человек  растет  или  падает  в  собственных  глазах,  но
унижение,  которое  я  испытал  от  ее слов, было нестерпимо. Фактически она
обозвала  меня  трусом!  Не  помня  себя, я набросился на служанку и жестоко
избил ее.
     Шатаясь,  она поплелась к себе, а я в полубессознательном, истерическом
состоянии  остался  в  столовой и чужими глазами, сам себе чужой, смотрел на
какие-то  гравюры,  какие-то  шторы.  Временами  я  забывался, временами мне
казалось,  что  Ненуа  уговорили  уйти  мои  враги и ее уход - сигнал, чтобы
прикончить  меня.  Когда  обрушился  ливень,  заглушая все звуки, и я не мог
слышать,  стучат  или  не  стучат в двери, я вновь отправился искать Ненуа и
обнаружил  ее  в  ванной для прислуги. Ненуа была в нижней юбке, ее рвало. Я
потащил  служанку  в  спальню,  но  она  больно  укусила  меня  за  палец. В
озлоблении  я  ударил ее по голове рукояткою пистолета. Служанка вскрикнула,
я  увидел  кровь,  но  это  не  остановило  меня:  я снова и снова долбил ее
тяжелой  рукояткою.  Наконец,  Ненуа  затихла.  Видимо, потеряла сознание. И
вдруг  я  понял, что должен ее убить, совсем убить, потому что если не убью,
она  приблизит  мою  собственную  смерть. Я накрыл Ненуа ковровой дорожкой и
три  раза  выстрелил  на  уровне  живота  и  груди.  Была гроза, удары грома
следовали  один  за  другим,  свет  от молний, вспыхивая, обозначал на стене
дергающиеся,  раздвоенные  тени.  Я  знал,  что теперь уже поневоле улечу из
Куале,  и  облик  сладостной  свободы  манил  меня  все сильнее и сильнее. Я
хохотал  и  плакал,  благословляя  Ненуа, своею смертью снявшей с меня бремя
колебаний.  Теперь  мне  было  наплевать  на  недвижимость  и  на те деньги,
которыми я поневоле должен был пожертвовать.
     Смеясь  от  радости,  я  выволок  труп  в  подвал  и  забросал  его там
рухлядью, оставшейся еще от прежних хозяев дома...
     Потом  я  сел  за  стол  и написал это. Ради покаяния. Я честно и полно
исповедался  и  тем,  полагаю,  снял  с  себя  тяжесть  греха.  Бедная Ненуа
погибла,  чтобы я жил! Теперь пора погибнуть дневнику, моему духовному отцу.
Рано или поздно мы уходим от всех тех, перед кем распахивали душу...
     Огонь  уже  пылает. Да здравствует свобода! Я принимаю мир со всеми его
недостатками  -  принимаю! Ведь и в нашей тайной мечте, о которой мы никогда
и никому не говорим, много дряни, много несправедливости и насилия...
     Счастливый человек - это вор. И все равно я хочу счастья...


     "Бедный  Фромм,  завтра  же  уезжай!  Срочно  бери билет на самолет. Ты
никому не должен и, в конце концов, никому не давал обязательств!.."
     Временами  я  способен  на  решительные  действия и горжусь этим. После
завтрака  я осведомился у портье, как заказать билет на ближайший самолет из
Куале.  Он  дал  мне  телефон.  "К  сожалению,  -  ответили  мне,  - даже от
иностранцев  мы  принимаем  теперь  заказы  только с разрешения полицейского
управления..."
     Как  в  клетку попал: приехал по собственному желанию, а теперь желания
не достаточно, чтобы уехать!
     Я  пробовал  успокоиться,  заставляя себя примириться с неизбежным, для
чего  оправдывал  действия  властей. В стране начались беспорядки, появились
вооруженные   группы,  и,  естественно,  правительство  пытается  защититься
жестким  контролем.  Оно  разыскивает  своих противников и, право, не станет
создавать неудобства для всех остальных...
     Я позвонил полковнику Атанге.
     - Извините, но разрешить вам выезд не в моей власти. Вы гость Такибае.
     С  досады  я  готов  был  грызть  телефонную трубку. Увидев в вестибюле
Макилви, я окликнул его.
     - Где вы теперь пропадаете?
     - О, я набрел на останки древнейшего из живших на Земле людей!
     Я  готов был побиться об заклад, что Макилви ведет раскопки близ Угимбы
на Вококо или возле Ууланы у подножия Татуа.
     - В каком же месте вам посчастливилось напасть на золотую жилу?
     - На Вококо, старина, на Вококо...
     Я сказал, что хочу слетать в Вену. Макилви присвистнул.
     - Зачем такие расходы? Уж если отсюда улетать, то навсегда!
     Я  пожал  плечами  и пошел прочь. Хотелось уехать навсегда. Теперь меня
все  раздражало. Раздражали люди, жара, сонный город, заплеванная пристань и
удушливые  запахи  ресторанов,  где  в  котел  шло  все вплоть до лягушек, с
которых повара-малайцы ловко сдирали ядовитую шкуру...
     Я  дошел  до залива, ища уединения. Мне нужно было придумать, как проще
и  надежней  осуществить  свое  решение.  Я  напрягался,  но  мозг  не хотел
работать  -  тоска  меня угнетала. Разве земля не дом человека? А вот плачет
сердце в ожидании подлинного дома...
     Кто-то,  покашливая,  приближался  ко  мне.  Я обернулся - Верлядски. В
ветхом  костюме,  в  шляпе,  которую  таскали европейские щеголи полстолетия
назад.  Я  смотрел  на  поляка,  освещенного  проглянувшим  сквозь прореху в
облаках  солнцем,  и  видел,  что  он бесконечно стар, немощен и давно лишен
надежды.
     - Вот  и вы затосковали, - сказал Верлядски, с покряхтыванием опускаясь
на  песок  подле  меня.  -  Рано или поздно это приходит ко всем, потому что
острова  -  тоже мышеловка. Я знаю, я умру здесь, не увидев родной земли, не
услыхав родной речи...
     Все  раздражало  меня, все было враждебно. Я не исключал даже, что этот
побитый молью аристократ - осведомитель Атанги.
     - Впервые вижу вас в миноре, мистер Верлядски. Что-нибудь случилось?
     - Истина  напоминает  мне  утомительно  длинную анфиладу. Переходишь из
зала  в  зал, надеясь, что вскоре откроется что-либо иное, кроме стен, и вот
за  последней  дверью  наталкиваешься на зловонную свалку. Это и есть истина
наших  дней... Вы знаете, что батальон капитана Ратнера переброшен на Вококо
из  Утунги?..  Прелюбопытнейшая  деталь:  когда  подошла  баржа  и  началась
погрузка,  какой-то  наемник опознал в Герасто своего бывшего командира. Оба
они  были  в  какой-то латиноамериканской стране и участвовали в карательных
действиях  против  партизан.  Якобы  Герасто  в  то  время  звался Вальтером
Шультом,  ограбил  банк, перебил свидетелей, своих сотоварищей, и улизнул из
страны...  Этот  тип, которому суждено было тогда остаться в живых, бросился
на  Герасто  с  криком:  "Да  вот  он,  Шульт,  старая падла, хватайте его!"
Схватили,  конечно,  не  Герасто-Шульта,  а  этого наемника. Ратнер задержал
отправку  баржи,  чтобы  лично  допросить  его.  Допрос  проходил на вилле в
присутствии  Герасто.  Я  думаю,  вы  не  сомневаетесь,  чем все окончилось:
наемника  объявили  психически  больным  и  в  наручниках отправили в Куале.
Понятно,  по дороге он умер... Но самое интересное: говорят, будто Герасто -
мультимиллионер, а Кордова - подставное лицо. В мире одни маски...
     Кричали  вдали  чайки.  Грузовое  судно, подавая низкие гудки, медленно
входило в залив Куале.
     "Подумаешь,    Герасто!    Все   мы   -   переодетые,   перелицованные,
перекрашенные... И сам я не тот, за кого себя принимаю..."
     - Мистер  Верлядски,  - сказал я, набредая попутно на новую мысль, - вы
слишком  доверяетесь  людям.  Если  Герасто  легко  убрал  свидетеля, ему не
трудно убрать и тех, кто знает о свидетелях.
     - Увы, - вздохнул поляк, - вы сохраните факты гораздо лучше, чем я...
     Мы  отправились  в  какое-то  кафе,  полутемное и затхлое. Молча выпили
вина  и  сразу  же  вышли  на  свет  и воздух. Пожимая мне на прощанье руку,
Верлядски сказал, глядя на залив:
     - Люди чаще всего умирают от потери надежды...
     Он  уходил, осторожно перешагивая через лужи, и я провожал взглядом его
одинокую,  немощную  фигуру.  Он одряхлел на чужой земле и знал, что никогда
не  выберется  на  родину.  Он  играл  всю жизнь роль, которая позволяла ему
как-то  сводить  концы с концами, но я убежден, эта роль не стала его второй
натурой, он тяготился ею и понимал, что прожил, скользя мимо жизни...
     Но  разве  мои  дни  можно  было  назвать жизнью? Ни цели, ни любви, ни
борьбы,  -  сплошь  функции:  визиты,  обеды,  развлечения  ради отвлечения,
размышления ради самоощущения...
     Вечером  пожаловал Куина. На лице - все та же предупредительная улыбка.
Марионетка, воспринявшая цивилизацию как декорацию.
     Куина передал приглашение отобедать с его превосходительством.
     "Удобный случай поговорить об отъезде!.."
     Загородной  резиденцией  Такибае  служил  особняк  бывшего  английского
губернатора,  выстроенный в середине XIX века среди скал Вачача. Город лежал
внизу  и  с  высоты  в четыреста метров казался гораздо красивей, чем был на
самом  деле.  Зеленые насаждения сливались в сплошной ковер вплоть до порта.
А  дальше  простирались  воды  залива,  желто-серые  у берега и ослепительно
синие перед островком Бердхоум.
     От  стоянки  машин  мы  поднялись  по  лестнице,  вырубленной в скалах,
поросших колючим стелющимся кустарником.
     Массивное  трехэтажное  здание за чугунной оградой примыкало к отвесной
скале,  высокие  каминные  трубы поднимались над ним. Круглые башни по углам
придавали зданию угрюмый и официальный вид.
     Охранники  в  штатском  пропустили  нас  в  парадный  вход. Запущенные,
полупустые  залы  отозвались на шаги таинственным гулом и скрипами. С темных
портретов на стенах надменно смотрели на нас прежние обитатели особняка...
     Потянув  за  кольцо в пасти бронзового льва, Куина открыл дубовую дверь
-  еще  один  зал  явил себя, но уже обжитый и светлый. Окна его выходили на
залив,  камин,  облицованный  красно-коричневым гранитом, окружали зеркала в
позолоченных  рамах.  На подставке с резным карнизом стояла модель фрегата -
медные пушки, зарифленные паруса. В корпус корабля были вделаны часы.
     Мебель  -  из  темного  дерева,  обитая  фиолетовым  бархатом,  местами
значительно  потертым,  у стены слева - рыцарь в серебряных доспехах. Руки в
железных  перчатках  оперлись на узкий меч. Двери справа растворены настежь.
Там  столовая - широкий стол, над ним на цепях - светильники. Часть столовой
отделена  темной  решетчатой  загородкой,  очень искусно сделанной. За ней в
прошлые  времена,  конечно,  стояли  лакеи,  готовые исполнить любую прихоть
гостей.
     - Мерзавцы, я знаю вас! - послышался тонкий, шепелявый крик.
     Я  вздрогнул от неожиданности. Ах, вот оно что! В столовой, возле окна,
набранного  разноцветным  стеклом, висела клетка с попугаем. Вновь прокричав
свое  приветствие,  попугай  лениво  повис,  уцепившись  толстым  клювом  за
проволоку.  Мелькнули  зоркие,  хитрые  глазки. Не попугай - загримированный
лилипутик...
     Вошел  Такибае.  В тенниске, в шортах, в мягких домашних туфлях. Махнул
рукою - Куина поклонился и исчез за дверью.
     Такибае сел в кресло.
     - Все  люди  недовольны  своей  жизнью!  Оппозиция спекулирует на этом!
Болтает  о  революции,  не  понимая,  что революции требуют ума и энергии, а
если  к  рулю протискиваются глупцы и лентяи, революции гниют, как бананы, и
становятся  непригодны  для  перемен...  Разумеется,  мир  можно переделать.
Только  зачем?  Всякий иной мир перечеркнет всех нас крест-накрест, и прежде
всего тех, кто тоскует о нем...
     В  столовой стали накрывать на стол. Слуга-малаец в белой куртке пронес
что-то на подносе.
     - Бездарности  должны  уйти  из моего правительства и тем предотвратить
национальную катастрофу!..
     Такибае   говорил   лозунгами.   Он  жестикулировал  -  будто  забылся,
репетируя очередное выступление.
     - Негодяи!  Сутенеры!  Куда  мы хотим вернуться, в какое милое прошлое?
Разве  оно  было?  Разве  не  корчился человек от несправедливости и там? Вы
дезертиры,   не   желающие   трудиться   на  благо  общества!  Ваша  цель  -
взгромоздиться на шею народа. Эксплуататоры неравенства духа!..
     Я  узнавал  слова и фразы, которыми пользовались другие адмиралы и отцы
нации.  И  пусть  в других речах сохранялась видимость логики, все равно они
были  бессмысленны, потому что никто из этих Цицеронов не знал, как выглядит
истинное  будущее. Все они хотели сохранения прежнего, даже понимая, что оно
обречено.  Все  они  не  представляли  себе  грядущий  день  образумившегося
человечества  -  отсюда  безответственность  и идиотизм. Все они придумывали
себе  врагов,  чтобы  валить свои преступления на кого-нибудь иного. Больное
человечество не могло существовать без козлов отпущения...
     Прислушиваясь  к  словесной шрапнели, я, наконец, сообразил, что больше
всего  беспокоит Такибае - Око-Омо. Адмирал не терял надежды переубедить или
перекупить  его  и  попросил меня передать Око-Омо личное письмо с условием,
чтобы оно было уничтожено тотчас после прочтения.
     - Око-Омо  согласится  на встречу с вами! Он поверит вам! Всякий другой
вызовет только подозрения!
     - Но,  позвольте,  -  я  не хотел выполнять роль парламентера, - у меня
нет никаких оснований для встречи!
     - Вы  исполните  благородную  роль  Красного  Креста,  и  ничего более!
Око-Омо  достоин  петли,  и  я  с удовольствием вздернул бы его на рее, но я
хочу  избежать  кровопролития!  Вы понимаете? О вашей миссии ни должна знать
ни  одна  живая  душа.  Вы  передадите письмо, и ничего более! Разумеется, я
умею  ценить  оказанные мне услуги... Эй, каналья, что ты тут подслушиваешь?
- закричал Такибае официанту, крутившемуся возле раскрытой двери.
     - Я  не  подслушиваю,  ваше  превосходительство, - с угодливым поклоном
отозвался официант. - Я и не слышу то, что не относится к моей работе...
     Мы  перешли  в столовую и принялись за курицу, фаршированную бананами и
какими-то аппетитными корешками.
     - Если  бы вы хоть на день влезли в мою шкуру, Фромм, вы бы поняли, как
нелегок   скипетр.   А  сколько  искушений,  сколько  лап,  помышляющих  его
вырвать!..   Клянусь,   вы   плохо   себе  представляете,  куда  завела  нас
прекраснодушная   болтовня!  Сочинители  фраз  больше  всего  дорожат  своим
покоем.   Безосновательная   надежда  -  источник  подлости  и  трусости.  Я
проклинаю  человеческое  слово!  Оно  служит  не  согласию,  но  вражде,  не
пониманию, но сокрытию истины!
     - И все же правда в чем-то ином...
     Такибае отхлебнул коньяку.
     - В человеческой жизни нет правды! Что я сказал, то и правда!
     - А народ?
     - Те,  что  пляшут и выращивают батат? Но что они создают, кроме навоза
и  детей?  "Много"  -  всегда меньше единицы. Неопределенная величина всегда
меньше определенной величины. Это доказывается строго математически.
     - Рассуждая так, мы совершаем ошибку!
     - Мы  совершаем  ошибку  в  любом  случае!..  Если  хотите, народу даже
необходимы  просчеты  с  нашей  стороны.  Если народ не ворчит, он чувствует
себя не народом, а сборищем дураков!
     Такибае задумался. Тирану были доступны проблески странной мысли.
     - Когда-то  я любил людей. Теперь - ненавижу. Решись я на революционный
курс,  думай  о  них  ежеминутно, вы полагаете, они бы защитили меня? Они бы
первые  стали  стаскивать  с меня мундир! Чтобы сохранить власть, я вынужден
попирать людей и поступаться их интересами.
     - Нехорошо это!
     - Нехорошо,  когда  недержание,  Фромм!  Нет  более  бездушного  зверя,
нежели  человек.  И  наше демократическое общество - самое бездушное, потому
что  на  каждый  случай  подлости  оно  приготовило  побрякушки отговорок...
Когда-то  у  меня были жена и дочь. Случилось, что я заболел. Я был близок к
смерти,  и  ни жена, ни дочь не захотели помочь мне. Они боялись заразиться,
они  сторонились  меня  и были так жестоки, что я поклялся уйти от них, едва
встану  на  ноги. Я выкарабкался из пропасти и тотчас выбрал якорь. Я понял,
что  был  и останусь одиноким, и я не искал больше дружбы и умиротворения. С
людей,  как  с  деревье