ельного  одиночества!  Все,  что  было  до
катастрофы,  -  скулеж  слабонервных. Пока сохранялось общество, пока солнце
согревало  землю,  на  которой зеленели поля и паслись стада, человек не мог
быть  одиноким,  если  и  бывал окружен ничтожествами. Теперь - совсем иное.
Теперь  кругом  глухие  стены,  неподъемные  цепи  и  нет  не  только  души,
способной  понять,  но  и  уха нет, способного услышать. Если нет солнца, то
нет и истины...
     Одиночество  -  это  когда ни в чем нет уже смысла. Это когда не можешь
никому  сделать  добра  -  ни  завтра,  ни  послезавтра... Все же нужно было
предусмотреть  в  убежище пару клеток с птицами или хотя бы мух, - в убежище
нет ни единой мухи...
     Память  - не только награда, но и наказание. Преимущественно наказание.
Однако если бы не память, разум был бы страшнее всего на свете...
     Ночью  мне  показалось,  кто-то ходит. Прислушался: звуки то возникали,
то   пропадали.  Зная,  что  не  усну,  пока  не  выясню  причину,  я  пошел
посмотреть,  что  там такое. Признаюсь, мысль мелькнула, что Гортензия хочет
выбраться из убежища...
     В  коридоре  все  было  тихо  - что-то происходило в кухне. Я осторожно
отодвинул  дверь,  - Гортензия вскинулась со своей постели. "Зачем, зачем мы
поссорились?  Зачем  довели  до  полного  отчуждения?.." Я хотел броситься к
Гортензии,  проливая  слезы  раскаяния.  Мне было жаль и ее, и себя, и обоих
нас,  не  сумевших  поладить. Горе должно было сблизить нас, должно было все
искупить - разве не ясно?..
     Увы,  мои  добрые  намерения  были  грубо  отвергнуты. Едва я ступил на
порог  кухни,  Гортензия  схватила  коробку  с роботом и с неожиданной силой
швырнула  в  меня.  Если  бы  я не увернулся, тяжелый удар пришелся бы мне в
грудь.  И  все же, потеряв равновесие, я упал, призывая взбесившуюся женщину
опамятоваться.  Хорошо, что я был осторожен: внезапно ее нога описала дугу у
моего  подбородка  -  это  напомнило  мне,  что  Гортензия  владеет приемами
каратэ.
     Нужно   было  немедленно  действовать.  "Решительно  и  дерзко"  -  как
советовала  инструкция.  Изловчившись,  я  схватил  Гортензию  за  волосы  и
пригнул  ее  к  столу.  Свое  преимущество я старался использовать для того,
чтобы образумить Гортензию.
     - Что с тобой? Опомнись! Ты не в своем уме! Скажи, чего ты хочешь?..
     Вместо  ответа я получил сильный удар коленом в челюсть и вновь упал на
пол,  больно  ударившись спиною о ножки кресла. Когда я опомнился, Гортензия
уже стояла подле меня, нацелившись газовым пистолетом.
     "Вот кто похитил его!.."
     - Ты с ума сошла! Опусти пистолет!..
     - Ничтожество,  -  перебила  она  меня  с  презрением, - ты знаешь, что
отныне между нами не может быть мира! Или ты, или я!..
     Я  метнулся  ей  под  ноги  -  инстинкт вновь уберег меня. Желтое пламя
разорвалось  сбоку.  Не  будь  этот  патрон  последним,  моя песенка была бы
спета. Но судьба распорядилась иначе, и никто из нас тут не волен.
     Я  выхватил  браунинг.  Видимо, я не вполне избежал ядовитого облака, -
все плыло у меня перед глазами, я терял сознание.
     Гортензия   размахнулась,   чтобы   размозжить   мне   голову   газовым
пистолетом.
     И тогда я выстрелил...


     Одна  -  в  разрушенном  мире,  в  душной  мышеловке  убежища. Рядом, в
коробке,  -  механизмы и электроника "собеседника", не знающего ни тоски, ни
вдохновения.   Ничего   оскорбительнее  не  могла  придумать  "тонкая"  душа
Фромма...
     Ощущение  беспредельной, стало быть, бессмысленной свободы невыносимей,
чем  ощущение  рабства.  Жизнь  все равно - путь к смерти. И то, что на этом
пути  все  оправдано,  - мерзко. Воля должна быть, но - всякая бесконечность
страшна и безжизненна.
     Есть  ли смысл, если все завершается смертью? Смерть и создает смысл. А
вне  смерти  его  нет  и  быть  не  может: у бесконечности нет смысла. Пусть
смерть,  но чтобы смерть каждый раз открывала новую жизнь. А иначе - абсурд,
как теперь...
     А  если  все  -  призрак?  Если все - иное, чем кажется? Разум искажает
действительность,  учил Гурахан, как искажают ее обоняние, осязание, зрение.
Есть  некое  новое  чувство,  которое поставило бы все на свои места, но это
чувство  не  развито  в  нынешнем  человеке.  Глухой среди глухих не знает о
жизни звуков. И чего-то, может быть, самого важного, все мы еще лишены...
     Однажды  в  присутствии Такибае и Сэлмона я сказала, повторяя Гурахана,
что  среди  землян действуют пришельцы других миров, они даже командуют нами
под  видом  людей,  составив  тайную  партию. Заговорщики охотно погубили бы
людей, и у них есть для этого все средства, но что-то препятствует им.
     Такибае кивнул.
     - Да,  эти  дьявольские  силы  существуют.  И я знаю, почему они боятся
противопоставить  себя  людям  в  открытой  борьбе. Во-первых, их устраивает
рабская  покорность  людей,  не  ведающих, кому они служат. Во-вторых, начав
открытую  борьбу, они рискуют столкнуться друг с другом, потому что никто из
них  не хочет трудиться, а только наслаждаться и повелевать. Есть еще третья
причина:  у  этих негодяев вовсе нет души. Они оживают и наслаждаются, когда
им  удается  внедриться  в  чужую  душу. Наподобие вируса. Он ведь ничто без
живой клетки.
     Сэлмон высокомерно хмыкнул.
     - Откуда вы взяли эту чушь?
     - Это  не  чушь,  -  возразил  Такибае.  - В древнем меланезийском мифе
рассказывается,   как   из  неведомой  страны  на  остров,  где  жило  племя
ваку-ваку,  прилетели  рукокрылые  существа,  похожие  на  людей. Они тотчас
увидели,   что   жизнь   состоит  из  труда  и  наслаждений.  Первое  им  не
понравилось,  а второе пришлось по вкусу. Чтобы бездельничать, они пускались
на  разные  хитрости.  Люди, однако, не позволяли себя дурачить и всякий раз
раскрывали  уловки  рукокрылых,  потому  что  у  тех  не  было души. И тогда
рукокрылые  стали  похищать  души  мертвых.  Теперь  пришельцы рассеялись по
разным  племенам  и  замаскировались.  Их  трудно найти. Но все же возможно,
потому что душа у них неживая...
     Помню,  я  поразилась:  откуда  древним меланезийцам было знать то, что
открылось  Гурахану?  Или наоборот: откуда Гурахан мог знать о меланезийском
мифе?
     Но  самое любопытное в другом: слова Такибае привели Сэлмона в странное
волнение,  он  покраснел  и начал заикаться. Я ненароком тогда подумала, что
вот и Сэлмон вполне мог быть рукокрылым, присвоившим чужую душу.
     - Если  не  хватает  ума  объяснить  то  или  это,  обычно  придумывают
что-либо  иррациональное,  -  язвительно  сказал  Сэлмон.  -  Легко и удобно
объяснять  пороки  человечества  вмешательством третьей силы, а не подлостью
человеческой  натуры!..  Это все слабости нашего сознания, друзья. Мы готовы
поверить  в  химеры,  лишь  бы  ни  за что не отвечать. Готовы принять любую
чушь,  лишь  бы она закрыла брешь нашего невежества... Разум - ничтожен, ему
не на что опереться...
     Гурахан  черпал  мысли  в  астральном общении. Порой мне кажется, что я
понимаю  эти  мысли,  сама их высказала. Но чаще всего их смысл недоступен -
звезды  в  далеком небе... "Человек повсюду ищет счастья, не зная, что оно в
нем  самом,  - учил Гурахан. - Люди, алчущие отдохновения, исключительности,
благополучия,  связываемого  с  собственностью и властью, ничего не поймут в
себе.   Им  хотеть  вечно.  Выделяющийся  да  растворится!  Растворенный  да
выделится!  Человек живет жизнью каждого из живущих на земле. И только это -
его  собственная  жизнь,  и  только это - счастливая жизнь. Человек вовсе не
скроен  по  образу  божию,  он  бог  и  есть, только еще не осознавший себя.
Наступает  самый  драматический  этап  истории, человечество стоит на пороге
революции  в  нравственности;  одна  из  лестниц  с  этого  порога  ведет  в
небытие..."
     Вероятно,  Гурахан имел в виду термоядерный конфликт. Выходит, он прав.
Он,  конечно,  прав  и в своем учении о трех ступенях высшего наслаждения, -
рождение  совершенной  мысли,  понимание  совершенной  мысли  и  претворение
совершенной  мысли. Мысль совершенна, если зажигает или усиливает свет добра
и  правды  в душе, способной охватить мысль. Предельная стадия наслаждения -
совершенное  претворение  совершенной  мысли.  Это  акт высочайшей любви. Но
люди  еще  далеки  от  того,  чтобы познать такую любовь. Они довольствуются
другой,  гораздо  более примитивной любовью, не ведая, что и эта их любовь -
совершенная  мысль,  и  ничего  более. Все или ни один - вот закон мудрости.
Мудрость   одного   -   это  глупость  всех.  Наслаждающийся  в  одиночку  -
преступник...  И  еще  говорил Гурахан: "Пока моральный суд не станет строже
суда   уголовного,   пока   заведомому  подлецу  будут  угодливо  улыбаться,
человечество будет катиться в пропасть..."
     Неодолима  инерция!  Зачем  о  том, чего уже нет? Зачем вообще обо всем
этом?  Плохо  или  хорошо поступаешь, честно или бесчестно, - теперь-то кому
какое  дело?  Мертвецам  -  все равно, а тех, кто еще жив, не спасет ни один
добрый  поступок.  У  добра  нет  таких сил, чтобы разом покончить со злом -
потому что добро оно...
     Я  сознавала,  что  мне выгодна хотя бы видимость примирения с Фроммом.
Но  впервые  -  несмотря  на  тоску  глодавшую  -  не хотела примирения. Оно
претило  чему-то,  что  возникло  во мне за эти дни. Я не понимала ясно, что
это, но противиться себе не хотела...
     Страх  подсказал  выход:  не  можешь  примириться,  отделайся от Фромма
вовсе,  потому  что в противном случае он отделается от тебя. Он - механизм,
и  не  люди  ему  нужны,  и  не  жизнь  как  таковая,  ему  нужна  среда для
самосозерцания и самолюбования, иначе говоря, вещь - зеркало или раб...
     Но  нет,  убивать  Фромма  я  тоже  не  хотела,  хотя  мерзавец не был,
конечно,  достоин жизни. Я допускала, что он может попытаться убить меня, но
впервые  мне  было все равно. "Какая разница, кто кого? Тому, кто останется,
придется гораздо хуже..."
     Я  решила  лечь  спать, распустила волосы и уже разделась, когда в моей
двери щелкнул замок.
     Вошел  Фромм.  Наши  глаза  столкнулись.  Мне  показалось,  Фромм хочет
извиниться.
     - Я  не  могу  без  тебя,  Гортензия,  -  жалкая улыбка застряла на его
исказившемся  лице.  -  Мы  слишком  далеко  зашли...  Нас ничему не научила
катастрофа.   Мы,  люди,  по-прежнему  далеки  друг  от  друга,  по-прежнему
нетерпимы...
     - Да,  людей  по-прежнему  разделяет  бесконечность.  Только теперь уже
совсем неодолимая. Неодолимая, потому что нет и не может быть теперь бога.
     - Давай простим друг другу.
     - Не  в этом дело, ты знаешь. И просишь из-за упрямства только. Подумай
о себе!
     - Ты жестока. И слишком спокойна...
     "Все  теперь  -  ложь, - подумала я. - Теперь вообще невозможна правда.
Что  она  без  людей?  Правда  -  то,  что спасает, а если не спасает, все -
ложь...  Ложь  -  мое  спокойствие. Ложь - моя твердость. И то, что я говорю
сейчас,  -  ложь  от  растерянности  и  от  подавляемого, но не подавленного
страха..."
     Я  хотела  силы, которая дала бы мне силу. Я не знаю, чего я хотела. Но
я знала, чего не хочу...
     Фромм упал на колени, и рот у него открылся, а звуков долго не было.
     - О Гортензия!
     - Боже мой, как все пошло!
     - Ты никогда не говорила о пошлости!..
     Поднявшись  с  колен,  он попытался обнять меня, но я высвободилась, не
оскорбляя его, зная, как щепетильны подонки в такие минуты.
     И тем не менее Фромм пришел в ярость.
     - Дрянь,  дрянь,  ты  мне  заплатишь! С сегодняшнего дня ты не получишь
больше ни куска хлеба!
     - Этого  ты  только и хотел! - спокойно, будто прозрев наконец, сказала
я. - Что ж, тебе достанется больше. А теперь - уходи!
     Но  Фромму не хотелось уйти побежденным. Он не придумал, однако, ничего
умного,  потому  что  настоящий  ум  не  может  способствовать  безумию.  Он
подхватил  лежавшую  на полу коробку с деталями составного робота и выскочил
вон. На пороге обернулся и с показным презрением швырнул коробку назад.
     Я  подхватила  ее  и  по  гладкому  полу  вытолкнула в коридор. Фромм с
перекошенным от злости лицом бросился на меня...
     Сцена  была  дикой,  одинаково  унизительной для обоих. Впрочем, может,
она  и  не  была  столь дикой для людей, утративших связь с другими людьми и
потому  потерявших  свои  качества.  Фромм  был  для  меня всего лишь подлой
особью   мужского  пола,  завладевший  ключом  от  убежища.  Вероятно,  и  я
представлялась ему просто живым вместилищем похоти...
     Сцена  была  безобразной.  Я  кричала как оглашенная, хотя, собственно,
кричать  не  имело смысла. Фромм схватил меня за волосы. Я вырывалась, я все
еще  медлила  ответить  силой  на силу, чтобы не разрушить самого последнего
моста.  Но  действия  Фромма,  жаждавшего унизить меня, вынудили защищаться.
Когда-то  я посещала школу каратэ и считалась неплохой ученицей. Ударом ноги
я повалила Фромма, требуя, чтобы он немедленно убрался прочь.
     Фромм выхватил револьвер.
     - Дрянь,  - визгливо выкрикнул он. - Я долго терпел! О, я долго терпел!
Теперь я убью тебя, убийцу Луийи! Отвернись! Отвернись, говорю!..
     Если  бы  даже  он  разрывал  меня на части, я бы не уступила. Я поняла
вдруг,  и  не  мыслью,  не  мыслью, а чутьем поняла, что все мерзкое в жизни
происходило  и происходит только оттого, что люди лишились гордости. Да и не
люди  они  -  те,  кто  лишился  гордости.  Ведь  гордость  - начало и конец
человека...
     - Стреляй,  ничтожество,  -  сказала  я, дрожа от напряжения, но все же
голосом  твердым.  -  Стреляй в лицо, потому что я не отвернусь ни за что на
свете!..  Ты  толкнул  меня  на  убийство Луийи, чтобы со спокойной совестью
расправиться со мной...
     - Ты лжешь, Гортензия, ты лжешь!
     - Трус!  Или  ты выстрелишь, или я заставлю тебя целовать мои следы! Ты
раб, и я даю тебе кличку - Вонючка!
     - Почему "Вонючка"? - истерично закричал Фромм. - Почему "Вонючка"?
     - Потому что ты сильнее и все же боишься...
     Пламя полыхнуло в мое лицо...


     Я  похоронил  Гортензию,  не зная, ранена она или убита. Какая разница?
Если даже ранена, она задохнулась в морге, не приходя в сознание.
     Я  похоронил  Гортензию, сознавая, что мне пришлось бы умереть, если бы
она  осталась  жива.  Я не выдержал бы своего преступления - застрелился или
повесился, это уже точно...
     Жить  не  хотелось  -  на полу лужа крови светилась, темнея. В какую-то
минуту  я обнаружил, что вылизываю языком кровь. Лакаю, как собака, убиваясь
от отчаяния и тишины...
     Ядерный взрыв довершал свое дело...
     Целый  день  я  пролежал  в  прострации,  ничего  не помня, ни о чем не
думая.  Я  температурил...  Потом  умеренно  поел и выпил бутылку испанского
вина, а потом несколько часов кряду крутил ручку радиоприемника.
     Видимо,  я  отходил.  Тишина  уже  не  так  угнетала  меня.  Истина все
отчетливее  обрисовывала  передо  мною свой жестокий лик: один из нас должен
был  покинуть  убежище,  и поскольку ни Гортензия, ни я не пожелали бы выйти
через люк, кто-то должен был попасть в морг...
     Я  осмотрел  запасы  продуктов и остался доволен. Среди игрушек я нашел
большую,  в  человеческий рост, резиновую куклу и обрядил ее в лучшее платье
Гортензии...
     Я  поминутно  засыпал  или  забывался.  Уставал  примерно так же, как в
первые  дни катастрофы, когда малейшее физическое усилие вызывало слабость и
лихорадочное сердцебиение.
     Несколько  раз  я  подходил  к  телевизору,  чтобы  просмотреть ролики,
отобранные Гортензией, и - не мог преодолеть страха...
     Отсутствие  забот  не  тяготило меня. Порою я представлял себя животным
или  обреченным на вечную тюрьму древним героем. Я не считал дней, не брился
и  не  пользовался  ванной.  Зато регулярно занимался утренней гимнастикой -
под музыку. Под музыку завтракал, обедал и ужинал...
     Никакого прошлого уже не было...
     Я  не  жаловался  на  судьбу  и  часто  по  ночам разговаривал со своей
куклой,  которую,  судя  по  этикетке,  звали  Люси.  Ее  нейлоновые  локоны
издавали  волнующий,  загадочный  запах.  Стоило  нажать  кнопку  на мертвой
головке Люси, и она пела забавные песенки про ягненка...
     Вскоре  я  выучил  их наизусть, и, случалось, мы распевали вместе - я и
Люси...
     Питался  я  после  похорон Гортензии в гимнастическом зале, пользуясь в
кухне  только  индукционной  плитой. Я испытывал брезгливость ко всем вещам,
служившим  покойной.  Только  на  платье  я посягнул в состоянии сильнейшего
опьянения...
     Однажды  мне  показалось,  что  Гортензия  жива.  Я подкрался к кухне и
прислушался.  Да,  она  была там, за узкой дверью. Я отлично слышал, как она
ходит,  дышит,  вздыхает.  Приоткрыв  дверь,  я увидел и саму Гортензию. Она
сидела  за  столом  и  читала  книгу.  Увидев меня, она засмеялась. Рот ее с
оскаленными    зубами   внезапно   приблизился   ко   мне,   и   смех   стал
громоподобным...
     Очнулся  я возле дверей в кухню и долго соображал, что могло произойти,
если  я  похоронил  Гортензию  собственными  руками.  Мне  пришло  в  голову
осмотреть  ее  труп,  запаянный  в  прозрачный  пластиковый  мешок. И если я
отказался от этого намерения, то лишь опасаясь, что не увижу трупа...
     Если  приходил  дух  Гортензии,  решил  я, лучше всего умилостивить его
дарами, - так поступали предки.
     В  "командирском  сейфе"  я  нашел  несколько слитков золота, серебра и
платины  и все это положил на подушке перед дверью в кухню. День или два дух
не  появлялся, а потом вновь стал преследовать меня, проницая через стальные
переборки.  Я  закрывался  в рубке, но дух забирался в дальний угол и скалил
оттуда зубы...
     Ужас  изводил  меня.  Теперь  я  спал,  укрываясь  одеялом с головой. Я
задыхался  и  сильно  потел,  но  дух не отступал. Он манил меня в морг, и я
знал, что рано или поздно последую за ним...
     Как-то  я  решил  убрать  из  кухни  вещи Гортензии. Я унес кровать, на
которой она спала, белье и кое-какую мелочь, в основном парфюмерию.
     Книгу  увидел  я. Раскрытую. И тотчас догадался, что раскрытые страницы
адресованы мне. Дух Гортензии велел загадать на первый абзац.
     На  левой  странице  сверху - пророчество Неферти, великого мага, жреца
души  Сириуса,  XVIII  век  до  новой  эры:  "Свершится  то,  что никогда не
свершалось.  День  начнется  преступлением. Страна погибнет без остатка, без
того, чтобы осталась запись о ее судьбе..."
     Документ.  Сноски.  Ссылки.  Все  правильно.  Значит, кто-то предвидел.
Только  люди  не  пожелали  прислушаться  к  голосу  пророка. Люди вообще не
жаловали  пророков,  считая,  что  они  подрывают авторитет власти, и потому
причисляли их к блаженным, иначе говоря, к помешанным...
     Книгу  я  оставил  в  том  же  положении,  выбросив  только закладку из
черного  дерева  -  пластинку  со стилизованным изображением двух бодающихся
баранов.  Зато  я  понял,  что должен стать новым пророком. Разумеется, я не
мог  волновать  толпу,  рассказывая  о  видениях, меня посетивших, - я решил
составить  проповедь.  Она  освобождала  меня  для  полета.  Так загадал дух
Гортензии, обещая исчезнуть навсегда...
     Теперь  я  пишу обо всем, что вижу, слышу и вспоминаю. Я говорю голосом
духа,  который, оказывается, принимает не только образ Гортензии, но и образ
любого   другого  человека.  Я  подозреваю,  что  дух  может  принять  образ
человечества.  В  таком случае господин Фромм в конце своей чудовищной жизни
получил право вещать от имени всех бывших...
     Вот  что мне сказал Голос: "Ты был гнидой, вонючкой, и я уберег тебя во
время катастрофы, чтобы освободить от страха..."
     История   остановилась,   увяла  и  осыпалась.  Время  прекратило  свое
течение,  никто  больше  не  пьет  из  его  реки, ничьи мельничные колеса не
возникают  по  его берегам. Времени больше не нужно ни скорости, ни давления
-  его  нет. Была ли история? Было ли время? Н