как нашкодивший подросток.
     - Улеле  жил  и  умрет  рабом,  -  сказал он. - Разве независимость для
таких, как Улеле?
     Было  столько  горечи  в этих неожиданных словах, что я не нашелся, что
ответить. Зато Око-Омо возмутился.
     - Улеле  останется рабом, пока не захочет стать свободным! - воскликнул
он.  - Народ платит тяжкую цену за свою свободу, но свобода народа - свобода
каждого из нас!..
     Алкоголик  заплакал.  Признаться,  я  думал,  что  в порыве гражданских
чувств  он  выльет водку и поклянется, что "отныне" и так далее... Я ошибся:
возле  поселка  Улеле  неожиданно  исчез,  а  вечером, когда мы беседовали с
вождем  вакуи,  племени,  занимавшего  северо-западное  побережье  Атенаиты,
пьяный  Улеле  гордо  проплелся  мимо в компании таких же забулдыг, как и он
сам.
     Увы,  мне  показался  алкоголиком  и  вождь вакуи. Глаза его блуждали и
руки  тряслись,  как  у  дряхлого  старца,  а ему было лишь около сорока. Он
плохо  понимал то, о чем я спрашивал, и всячески уклонялся от определенности
в  суждениях по политическим вопросам. Истина, как на фотобумаге в ванночке,
постепенно  представала предо мною, - сначала появились смутные пятна, потом
пятна обрели вид четких предметов...
     Еще  в годы молодости я побывал в Гонконге. В этом богатейшем азиатском
городе-государстве  я видел ужасающую нищету и человеческое падение. Я видел
нищих,  которые  умирали  в подземных уличных клозетах. Эти люди, изведавшие
все  бездны  несправедливости,  привязывали  к запястью рук записки со своей
фамилией, чтобы избежать захоронения в безымянных могилах...
     Едва  ли  не  похожую  нищету я увидел в Ронгу. Люди буквально падали с
ног  от  истощения,  причины  которого,  возможно,  крылись  в алкоголизме и
социальной  апатии, чему немало способствовало ограбление островитян разного
рода   проходимцами.   Несмотря  на  запрет  они  высаживались  на  берег  с
иностранных  шхун и, будучи прекрасно осведомлены о конъюнктуре, обогащались
в  течение немногих дней. Скупали, например, в Ронгу древнейшие маски и бусы
из  редчайших  раковин,  которые  с  незапамятных  времен  использовались на
острове  как  деньги.  Дошло  до  того,  что  островитяне начали продавать в
рабство  своих  детей;  торговля  заглохла только по той причине, что жители
Ронгу оказались не в состоянии обеспечить доброкачественного "товара"...
     - Неужели племя не возродится?
     Око-Омо усомнился:
     - Слишком  далеко  зашло  разложение.  Любая добрая традиция доказывает
свою  силу,  если  вся  община  соблюдает  ее.  Едва  часть людей отходит от
традиции, она теряет смысл и уже не защищает правду...
     Вечером  вождь  собрал  жителей  поселка. Они явились пьяные и хмурые и
молча  расселись  вокруг пылавшего костра. Говорить было не о чем, угощаться
нечем.  Женщины,  скрывая  скуку,  расчесывали  волосы, а мужчины откровенно
зевали.  Видя это, колдун, единственный человек, в котором я нашел трезвость
и  живой  ум,  принес  гитару, когда-то подаренную бродячим миссионером и по
случайности сохранившуюся.
     Игнасио  извлек гитару из чехла. В его руках инструмент ожил, заговорив
голосом  доброты,  о котором давно забыли бедные жители Ронгу. Даже Око-Омо,
кажется,  понял,  как неуместно только обличать заблудших соотечественников,
- что-то тяготело над каждой судьбой и не слишком зависело от воли...
     Игнасио  пел  мексиканские  и  меланезийские песни, приспособленные под
гитарный лад. Мало-помалу оживившись, жители поселка пустились в пляску.
     Танцевали  все,  даже  недужные.  Пораженные слоновой болезнью женщины,
уродливые,  раздувшиеся,  как  груши,  весело  шли  вслед  общему  движению,
покачивая заплывшими бедрами...
     - И  все-таки  люди  возродятся,  -  как  заклинание  повторял Око-Омо,
смахивая  слезы.  -  Возродятся,  потому  что в них жив еще дух общины, и он
спасет от нравственного распада!..
     Около  полуночи  вождь  поднялся  и  нетвердой  походкой побрел к своей
хижине,  подав знак прекратить танцы. Худощавый старик с сединой в кучерявой
бороде  поклонился  Игнасио  и с достоинством сказал, делая широкие движения
руками, словно приглашая других в поручители своих слов:
     - Брат,  ты  хорошо  играешь на этой звучной штуке. Оставайся у нас, мы
будем давать тебе каждый день полбутылки виски и клубень батата...
     На  циновках  у  вождя  не  спалось.  Боясь  укуса  комара,  разносчика
элефантиаза,  я  уговорил  Око-Омо  прокоротать  ночь  у  костра и сам завел
разговор о демах, "настоящих именах" вещей и явлений...
     Информация,  лежащая  как  бы  у  подножия  знаний народов, в чем-то не
уступает  высшим  достижениям  современной  науки,  -  вспомнить  хотя  бы о
древнейших  мифах  догонов в Мали. Они рассказывают, например, о Сириусе то,
до  чего  только теперь добрела астрономия: о взрыве спутника этой звезды, о
строении  Вселенной  и  т.п. Эти мифы утверждают, что человек переселился на
Землю с Сириуса после восьмилетних "качаний" в небе...
     Меланезийские  представления  о "настоящих именах" вещей напоминают мне
вершины  философии Древней Греции или Европы XIX века. "Настоящее имя" - это
как  бы  сущность  вещи  и  закономерности  связи вещей, знание, открывающее
простор  для  творчества. Жизненная сила демы почти повсеместно изображается
тремя  линиями,  заключенными  в  круг,  означающий  единство. Положительное
начало,  отрицательное начало и нечто, удерживающее эти начала в равновесии.
По  этому  типу  построен микро- и макромир, эти понятия - непременная часть
математических  моделей.  Откуда  подобные  представления  у  "примитивного"
народа?   Откуда  тысячелетнее  упорство  в  сохранении  первобытно-общинной
организации?..  Лично  я  склонен  толковать  понятие  дем,  на  которых,  в
принципе,  держалась  магия,  пожалуй,  во всем мире, и более расширительно:
как  искажение  современным  человеком  прошлых  знаний о вещах. Несмотря на
фимиам,  воскуряемый  науке,  повсюду  знания  искажены, и самое печальное -
искажены  идеи  глубочайших  мыслителей.  Эти  идеи  дошли  до  нас  в форме
символов  -  мы  бессильны  проникнуть  в их суть... Колдуны в тайне хранили
"истинные"  имена солнца, луны, многочисленных духов, полагая, что сохраняют
монополию   на   иррациональные   силы.  Какая  наивность!  Подлинные  тайны
Вселенной,  если  ими  некогда и владели, уже давно и безвозвратно утрачены.
Впрочем,  я  не  исключаю,  что  демы  возникли  из представлений о том, что
видимые   и   называемые   нами   сущности   не  соответствуют  невидимым  и
неназванным, и ничего более...
     Гораздо  интереснее,  пожалуй,  не то, была прежде развитая цивилизация
или  не  была,  а  то,  как  пыталась утвердиться истина, действуя с помощью
морали.   Христос  -  сильная  идея,  заменившая  бюрократическое  почитание
идолов,  которое  лишало  человека  инициативы.  Но  и христианство не пошло
дальше  призыва  к  жертве.  А  вот  аборигены  Атенаиты восприняли бога как
гарантированный  результат  направленных  действий. Христианин видит во всем
непознаваемую  волю бога, меланезиец - пытается каждый раз отыскать эту волю
и  выразить  ее  своими  поступками.  Христианин  взывает  больше  к морали,
меланезиец  -  к  действию.  Но он не игнорирует мораль. Он исходит из того,
что  неправедный не в силах постичь высшую волю, и если достигает результата
-  это  ложный результат; на пути к познанию воли богов не должны нарушаться
законы человека, поскольку и человек - частица бога...
     Я  не говорю, будто одна религия лучше, а другая хуже. Речь идет только
об  исканиях  души.  Бог  - первый выход из затруднений. Было бы прискорбно,
если  бы это был и последний выход. Пока жизнь не приносит истины, атеизма в
полном  смысле слова и быть не может. Вера в разумное - это остается. И если
человек разочаровывает неразумностью, ищут выше...
     Отрекаясь  от бога, мы не утверждали образ человека. Эксплуататоры и их
прислужники  внушают  нам,  что  жизнь человека и человечества бессмысленна.
Что  основные  вопросы  бытия  неразрешимы.  Им  бог  нужен  для  оправдания
безнравственности  и  тотального  насилия.  И  тут  я  полностью  согласен с
Око-Омо:  нынешние  боги,  и  Христос  в их числе, рухнут после освобождения
людей от всякого насилия...
     Была  надежда,  что  кто-нибудь  подбросит  нас  до  Куале, поскольку в
Кутуге  и  Сулоу  скопились  большие  запасы  копры, о чем не могли не знать
предприимчивые  скупщики. В ожидании шхуны мы торчали на берегу. Вид его был
удручающим.  Мощные  приливные  волны  разрушали  берег,  подмывая кокосовые
пальмы  сотнями  и  даже  тысячами. Игнасио спросил рыбаков о причинах беды.
"Рассердившись  на  людей,  духи  океана  опускают рифы на дно", - таков был
ответ...
     На   каноэ  мы  вышли  к  рифам.  Они  были  настолько  слабы,  что  не
задерживали  волн. Игнасио прыгнул в воду с острогою, чтобы наловить рыбы на
обед.  Однако его охотничий азарт пропал, едва ему попалась на глаза морская
звезда.
     - "Терновый  венец",  -  сердито  объяснил Игнасио, забрасывая звезду в
каноэ.  -  Это  она пожирает кораллы. За неделю уничтожает квадратный ярд, а
то  и  больше.  Кто-то  завез  ее  в  наши  широты, и теперь под угрозой вся
Океания...
     - Что  творится, что творится! - в отчаянии повторял Око-Омо. - Неужели
не  удастся  покончить  с  алчностью  и  беззаботностью, не покончив с самим
человеком?  Как  чужеродные растения и животные губят местную флору и фауну,
точно  так  же  и  чужеродная  культура  губит  самостоятельный духовный мир
народов. И не только меланезийцев...
     Все  верно:  если  не могут поладить народы, как поладят их культуры? И
все  же только слияние культур способно повысить их жизненную силу. Конечно,
слияние по взаимной любви...
     - Опасна  всякая  крайность,  -  сказал я. - Та же европейская культура
отражает  какие-то  особенности понятий меланезийцев. Не признавая этого, мы
зачеркиваем  общечеловеческое  в каждой культуре... Я слыхал, у меланезийцев
до  прихода  белых  вообще  отсутствовало  слово  "работать",  зато  способы
интимной близости определялись дюжиной слов...
     Замечание было неуместным, я спохватился, но поздно. Око-Омо вскипел.
     - Да,  в  словаре  островитян  не  было  абстрактного слова "работать",
придуманного  рабами и рабовладельцами, одинаково ненавидевшими труд! Работа
у  островитян  была  конкретной: ловить рыбу, корчевать лес, строить хижину,
долбить каноэ или готовить землю под батат!..
     В   тот   день   за   линией  рифов  бросила  якорь  белоснежная  яхта,
показавшаяся  мне знакомой. На воду спустили шлюпку, и когда шлюпка пристала
к  берегу,  я  узнал,  что  это яхта Фрэнка Кордовы, держит курс на Куале, а
здесь пополняет запасы пресной воды.
     Лучшего  невозможно  было и пожелать. Я послал на яхту записку и тотчас
же   получил  приглашение.  М-р  Кордова  предоставил  в  наше  распоряжение
довольно  вместительную  каюту. После ночей, проведенных в компании москитов
и тараканов, она показалась нам раем.


     Шарлотта  и  Гортензия  уехали в Утунгу. Дутеншизеры откупили, наконец,
земельный   участок,  где  Герасто  поставил  великолепное  бунгало,  -  его
включили в стоимость земли.
     Дутеншизер  в восхищении. Ему кажется, что в домике, куда ветер доносит
соленые  брызги  прибоя,  его  посетит  вдохновение.  Ни  черта  не  выйдет.
Вдохновение  -  не  просто  желание  работать, это необходимость сказать или
сделать  нечто.  Вдохновение  -  дитя  пророческого  дара.  А  коли его нет,
вспышки  активности,  принимаемые  за  вдохновение, усиливают терзания души.
Проверено мною не раз и не два.
     Человек  -  вечный странник. Загадка его жизни - в мучительном ожидании
смерти  и  в  конвульсивных стараниях избежать ее. Стремясь отдалить смерть,
он приближает день ее прихода.
     Глупо   мечтать  о  таланте.  Талант  -  еще  более  острое  восприятие
несовершенства  жизни.  Талант - бремя. В наше время всякий талант трагичен.
Во всяком случае нас в этом убедили, лишив чести и порядочности.
     Человек  измеряет  и  оценивает  мир собственными интересами. Он тотчас
привыкает  к  тому,  чего  достигает,  и считает это нормой. Будь он сегодня
осыпан  золотом  по  пояс,  завтра возалчет золота по горло и не успокоится,
пока  не добьется своего. Он преследует себя так же упорно, как и других. Он
не ценит ценностей, пока владеет ими...
     Кому-то   выгодно,  чтобы  человек  боялся  себя,  не  доверял  себе  и
подчинялся   только  страху.  Кому-то  выгоден  эгоизм,  потому  что  эгоизм
деформирует разум, превращая его в свою противоположность.
     Среди   аборигенов  ходит  зловещая  легенда...  Буря  застигла  воинов
враждовавших  племен  в  открытом  море,  и  все  потонули. Спасся лишь один
человек  -  волны  выбросили  его на крошечный атолл. И что же? Едва придя в
себя  от  потрясения,  он  начал  строить  на островке крепость. И строил ее
сорок лет...
     Откуда  эта  ожесточенность? Каждый из нас строит крепости в своей душе
- зачем? Зло провоцирует зло, и злу нет конца...
     Кругом говорят об усталости, хотя ничего примечательного не совершили.
     Усталость  вызвана  бесперспективностью  полета  нашего  духа.  Нам  не
получить  нового  мира,  не  обрести ни равноправия, ни свободы, потому что,
если  разобраться,  мы  не хотим ни нового мира, ни свободы, ни равноправия.
Все  отрицает  нас со всеми нашими потрохами, и разговорами о добре и правде
мы  более всего стремимся обмануть самих себя, хотим создать хотя бы иллюзию
собственной  значительности,  иллюзию  того, что мы думаем обо всех и что-то
делаем ради всех, но каждый из нас знает, что это ложь, и оттого тоска...
     Все  мы одиноки, и единственная связь между нами - выгода или удобство.
И  если  бы,  к  примеру,  я  точно знал, что все останется шито-крыто, я бы
своими  руками  -  с  наслаждением! - удавил бы Шарлотту. Да и она, пожалуй,
сделала бы со мной то же самое...
     Что  нас  объединяет  теперь,  когда  близится вечер и настольная лампа
освещает  только пустоту стен? Разве Шарлотта способна постичь мое отчаяние?
Разве  чувствует  ту  же  боль?  Бывают  времена, в которых друг невозможен,
невозможна   искренность,   сама   жизнь  невозможна.  Это  времена  великих
поворотов или крушения цивилизации. Разве они не наступили?..
     Верить  -  нечему.  Надеяться  - не на что. Что же остается? Все то же:
эгоизм,   эгоизм,  эгоизм.  Но  и  это  не  спасает:  эгоизм  пожирает  себя
собственным эгоизмом, не создавая цели...
     Неблагодарность  - самая характерная черта людей, которые не собираются
умирать.  Но и те неблагодарны, что на краю могилы. Человек глуп, и всего-то
разума  ему дано, чтобы он заметил свою глупость. Вместо этого он использует
разум  для ублажения глупости. И если иной раз нас удивляют чьи-то мысли, то
вовсе  не  потому, что мы тотчас желаем следовать этим мыслям. Наши красивые
мысли  никуда  не  ведут  и  ни к чему не побуждают. Мы наслаждаемся ими как
комнатными  цветами интеллекта, и это доказывает, что инстинкт мышления, как
и половой инстинкт, давно превращен человеком в источник развлечения...
     Шарлотта  отправилась  с Гортензией в бунгало не ради экзотики утренних
прогулок на лошадях...
     Я  живу  с женщиной, которую ненавижу. Где моя честь? Где совесть? Но я
клянусь,  все  цивилизоиды  в  Куале  живут  именно  такой  лживой и грязной
жизнью...
     Вечером в клинику зашел Макилви.
     - Ходят  слухи,  что  на острове Вококо погибли люди. Якобы от какой-то
химии.  Я  полагаю,  вы проведете необходимые анализы, и истина прольет свет
на  потемневшие  мозги...  Предупреждаю,  как друг, вам грозят неприятности,
если вы подтвердите слухи. Повсюду вы станете персоной нон грата...
     Боже, как меня бесит самоуверенность и наглость таких "друзей"!
     На  острове  действуют  могущественные  силы.  Становиться  на  их пути
крайне  опасно.  Бедняга  Асирае  давно подписал себе смертный приговор, и в
городе гадают лишь о том, застрелят его, удавят или утопят...
     Собственно,  анализы  уже  закончены,  и  выводы  наводят  на  грустные
размышления.   Для   кого-то   не  существует  ни  чужого  суверенитета,  ни
международного  права.  Однако я не такой кретин, чтобы сломя голову мчаться
к  адмиралу  Такибае.  Что  на  уме  у  этих черных обезьян, ведает лишь сам
дьявол.
     Конечно,  я  приму  все  меры  предосторожности,  чтобы  в  общество не
просочились  сведения,  известные пока нам троим: мне и моим ассистентам Маи
Тао и Уоки.
     Жители  Угимбы  погибли  от  отравляющих  веществ,  подобных  тем,  что
находятся  на  вооружении  армии  США.  ОВ  мог  занести  ветер  с Пальмовых
островов,  которые  Такибае сдал в аренду подставной компании по переработке
копры.  Уж  мне-то  во  всяком  случае  известно,  что под вывеской компании
скрываются люди из Пентагона...
     Жить,  поминутно  ощущая,  что  ты  лишь  мокрица под чужим каблуком, -
можно ли вынести это?..


     Капитан  Грей  предупредил  меня,  что  несет  за  м-ра  Кордову полную
ответственность   и   скорее   пожертвует   головой  далай-ламы,  чем  своей
собственной.
     - Я плохо понимаю иносказания, капитан. Валяйте напрямик!
     - Пока  мы  не  придем  в  Куале,  вам  и  вашим  спутникам  не следует
ошиваться на палубе. Ваше дело жрать, спать и играть в покер...
     Каюта  была  шикарной.  Деревянная  мебель, хлопчатобумажное постельное
белье.   Свой   туалет,   своя   душевая,  два  огромных  иллюминатора.  При
необходимости тут можно было бы прожить месяц, не то что два дня.
     Я  объяснил  Око-Омо  и  Игнасио, что мы пользуемся любезностью хозяина
яхты, но по некоторым соображениям нам запрещено выходить на палубу.
     Око-Омо  пожал  плечами  и уткнулся в книгу, а Игнасио попросил стюарда
раздобыть гитару.
     Гитара   была   принесена,  превосходный  инструмент,  инкрустированный
серебром и перламутром, и мы долго наслаждались игрой и пением Игнасио.
     Уже в сумерках к нам постучал капитан Грей.
     - Мистер Фромм, мне велено проводить вас к хозяину!..
     Мы  вышли  на  палубу.  Дул  свежий  ветер,  яхта медленно скользила по
черно-зеленым  волнам.  На  фоне  лунного, светло-серого неба темнели горные
хребты.
     М-р  Кордова  в  голубом  спортивном  трико,  подчеркивавшем  линии его
крепкого,  мускулистого  тела, ходил по каюте, опустив голову и заложив руки
за спину.
     Каюта  поражала  роскошью. Стены обиты шелком с изображениями гейш, под
потолком  -  хрустальная люстра в виде медузы. Был здесь и камин, украшенный
мрамором  и  бронзой.  По  бокам  от  него  теснились  телефоны,  компьютер,
печатающие аппараты и экраны телевизоров.
     Блеснули глаза, усы искривились двусмысленной улыбкой.
     - Садитесь,  мистер  Фромм,  -  сказал  Кордова  и  сам  сел в глубокое
кресло. - Коньяк, виски, сухой мартини?
     Я отрицательно покачал головой.
     - Я  и  сам обхожусь без этой дряни, - согласился Кордова, - но бывает,
что  и  надираюсь,  как в молодости. Молите бога, чтоб я не сболтнул сегодня
чего-нибудь  лишнего.  Лишнее - всегда мусор. И кто-то платит за каждую нашу
слабость.
     - Не  люблю  слушать  чужие секреты, - сказал я, желая пробудить к себе
симпатию. Меня тяготил разговор, где я пасовал чужие мячи.
     - Это  хорошо,  -  кивнул  Кордова.  - Секреты и преступления отягощают
жизнь. А жизнь и без того утомительная штука.
     - Вне   надежды  она  вообще  невыносима.  Наверно,  оттого  мы  готовы
уступить все, кроме надежды.
     - Надежда  -  это  перспектива. А если перспективы нет? Если не хочется
больше никаких перспектив?
     - Вы  просто  устали,  -  я  боялся,  что  неосторожным  словом  вызову
раздражение  миллионера.  -  Когда  расслабляешься,  обрушивается усталость,
накопившаяся за годы.
     Он не расслышал или не понял меня.
     - Я  работаю  по семнадцать часов в сутки и если слегка развлекаюсь, то
ведь это