который  последним  проник  в  тоннель,  подтвердил,  что  здание  рухнуло и
обломки горят...
     - А  теперь послушайте меня, - выкрикнул Фромм. Губы у него побелели от
злости.  -  Никакой  радиостанции  на  самом деле нет и в помине! Это подлый
трюк    безумцев,    надеявшихся    выжить!..    Мы   слушаем   каждый   раз
радиостанцию-робот.  Она  включается через равные промежутки времени. Выдает
заранее   заготовленную  муру,  чтобы  вселить  иллюзию,  будто  последствия
атомных  взрывов  преодолены...  Возможно,  роботы дурачат людей и на других
волнах...
     - Что это значит? - упавшим голосом спросила Гортензия.
     - Я  не  исключаю,  что  мы  немногие из последних двуногих... Здесь, в
командирской  рубке,  есть прибор, фиксирующий колебания земной коры. Если я
правильно  понимаю  в  контрольных  записях, пять суток продолжалось сильное
землетрясение.  Мы  были в шоковом состоянии и не осознавали происходящее. Я
не  отнимаю  надежды,  но  считаю  безнравственным не сообщить вам выводы, к
которым пришел...
     Гортензия  в  пароксизме  кинулась  к  выходу, попыталась открыть люк и
выскочить из убежища, но потеряла сознание...
     С  того  часа  она  переменилась.  Стала  заговариваться,  не  к  месту
смеялась  и  плакала,  потеряла  стыд,  а  беспечность  ее  приводила в ужас
Фромма:  дважды  в  мусоропроводе  происходил пожар - Гортензия бросала туда
окурки... Мы боялись оставить Гортензию одну...
     Переменился   и  Фромм.  Я  поразилась,  случайно  заметив,  что  он  и
Гортензия  шепчутся  всякий  раз,  когда  я  заступаю  на  дежурство.  Я  не
испытываю   ревности,   но   совершенно   не  понимаю  святошу,  живущего  в
фантастическом кругу формально благих, но нереальных построений...
     Вчера  я обнаружила на ноге признаки заражения и вновь попросила Фромма
сделать  мне  операцию.  Он  уклонился от определенного ответа. Итак, я могу
рассчитывать только на себя...
     Иронизируя,   я   заговорила   на  любимую  тему  Фромма  -  об  идеале
социального  устройства.  Ничуть  не  заметив  иронии,  он  пустился  в свои
обычные рассуждения.
     - Истину  сегодняшнего  дня приоткрывают только размышления о грядущем.
Помнишь  калитку  в  парке  резиденции Такибае? Она стояла на лугу и вела из
ниоткуда  в  никуда.  Я  видел  такое  и  близ  меланезийской деревни... Мне
объясняли смысл, но, по-моему, все гораздо проще: это символ прогресса...
     Было смешно от его серьезного вида.
     - Мы   жить   не   умели...   Человеку   более   всего  нужно  было  не
благосостояние,  а  безопасность человечества, с которой только и начинается
все  остальное.  Человек  каждодневно ощущал смертельную болезнь цивилизации
как  непрочность  своей личной судьбы. Но, будучи ничтожеством, упрямо играл
роль ничтожества, потому что все иные роли были строго распределены...
     - Поразительно, Луийя! Это мои слова!
     - Кто  разъединил  нас?  Кто  дал нам разные паспорта, привил идеологию
отрицания  чужого?  Кто  вложил  в  наши руки оружие против человека, нашего
брата? Кто разжигал в нас злобу?..
     - Поразительно, Луийя! Да, все это мои слова. Как ты их запомнила?
     - Слова  говорят  о  крахе  цивилизации,  не пожелавшей претворять свои
идеалы...  Мы  называли  эту  цивилизацию высокоразвитой. Мы не осмеливались
признать,  что  мы  варвары,  едва  ли  выше  варваров, и находимся на очень
низкой  стадии  развития,  поскольку  уровень  развития  повсюду  в  природе
определяется  совершенством  отношения  к окружающему миру, универсальностью
морали...
     Фромм  кусал  губы.  Он,  видимо, усомнился в том, что я говорю все это
всерьез. Но я уже не иронизировала.
     - Капитализм  был  объявлен  вечным. Так рабовладельцы объявляли вечным
рабовладение,  а  феодалы  - крепостную зависимость и сеньорат. Любой поиск,
любой  эксперимент осуждался, едва ставил под сомнение незыблемость строя...
Да  вовсе  и  не  мы  сами  защищали  строй,  в  котором  оставались рабами,
наделенными   видимостью   прав,   пользующимися  индивидуальными  конурами,
морозильниками  для мослов и самодвижущимися колясками, - они доставляли нас
туда,  куда  толкала  незримая нужда... Расхваливая нашу жизнь, наши хозяева
успокаивали  нас  тем,  будто императоры Рима и вообразить не могли изобилия
товаров,   какое   покупателю  предлагает  супермаркет...  Люди  метались  в
мышеловке  -  ради  чужих  прибылей:  всякий  товар и всякая услуга набивали
карманы  тому,  кто  финансировал  продажу  товаров  и оказание услуг... Мне
навязывали  газовую  плиту, чтобы я быстрее готовил завтрак и мчался в офис.
Мне  навязывали  телефон,  чтобы  я поскорее бронировал билет на самолет. За
свою  спешку  и нервы я платил часть своего заработка компании, установившей
телефон.  Рискуя  сломать  себе  шею,  я  мчался на самолете в другой город,
чтобы  прочесть  там  лекцию.  Я  платил  за  риск.  Но те, кто слушал меня,
платили  мне  за  часть моего риска... Если проследить все связи, мы увидим,
что  рабство  только видоизменилось, но не исчезло. И какая разница, что нас
убивал  не  хозяин,  а  грабитель,  авиационная катастрофа, военные маневры,
пилюли  от  бессонницы, рак или коллапс?.. На что уходило время жизни?.. Нам
"позволяли"  глушить  виски, смотреть телевизор и совокупляться. Но разве не
напивался  раб?  Разве  не  тешился  на  аренах  цирка?  Разве не сходился с
рабыней, уступившей молодость господину?..
     - Мы ничего не выиграли!
     Фромм  засмеялся, расхаживая по узкому коридору перед люком. За ним, во
тьме,  подыхали  или  уже  давно подохли люди, к равенству с которыми мы так
пылко призывали друг друга...
     - Вы  говорили  Такибае:  "Чему  научилось человечество? Пониманию, что
оно  ничему  еще  не  научилось".  Стало  быть,  нужно учиться, нужно смелее
ломать  привычные  шаблоны,  чтобы  каждый  человек  получил  неограниченные
возможности  для  развития  личности.  Это в масштабе социальной группы. А в
масштабах  мира  - равноправное сообщество, способное поднять общий достаток
и  обеспечить  всем  мирное  развитие.  Нет большего горя, если человечество
выйдет в космос разобщенным.
     - И это я говорил.
     - И  еще  вы  говорили, что нужно ликвидировать все формы эксплуатации,
чтобы  разрушить  все  доктрины  национальной  исключительности. Прогресс не
должен    более    определяться    поисками    военного   и   экономического
преобладания...
     - Всякий    собственник    стремится    уберечь    собственность.    Но
сверхсобственник   стремится   к   контролю   над  государственной  властью.
Империализм  вырастает  из капитализма, но это уже не капитализм, это нечто,
пожирающее  даже его основы. Тотальное насилие сверхсобственности - сущность
империализма...
     Ну,  вот,  я  и подтащила рыбу на мель, чтобы посмотреть, как она будет
бить хвостом, норовя обратно в глубину.
     - Я  знаю  социальный  порядок, исключающий империализм, - сказала я. -
Этот  порядок  уже  на  первой  стадии  покончит  с  частной собственностью,
выкорчует  бюрократию,  перестроит  государство  в  совет всего народа. Нам,
дуракам,   пропаганда  представляла  трудности  социалистической  революции,
созданные  империализмом,  за  порок коммунизма. Вот и весь нехитрый трюк...
Сосуществование  было  плодотворным  всегда  до  тех пор, пока не вмешивался
империализм...
     - Значит, выход в коммунизме? - занервничал Фромм.
     - Теперь  уже  не нам указывать выход. Мы рассуждаем о прошлом, о нашей
нетерпимости,  о  наших  предрассудках... Лично я видела выход в радикальном
антиимпериализме...   Наша   мудрость  была  мудростью  личных  удобств.  Но
подлинная  мудрость  -  постижение правил гармонии в отношениях с природой и
людьми как частью природы...
     - Постой,  Луийя,  -  перебил Фромм. - Это сильная мысль, но это не моя
мысль...
     - Хотите  сказать,  это не мои мысли? Но если я признаю их своими, если
они образуют мою мораль, значит, они мои.
     Как  я  и  предполагала, Фромм нахмурился. "Мой милый брат, как глубоко
ты видел людей!"
     - Все  существующее  равноправно:  червь,  яблоня,  человек, облако. На
вершинах  Разума  не имеет значения степень разумности. Все связано обменом.
Жизнь  закольцована,  и лягушка будет глотать комаров, а человек удить рыбу.
Но  и  здесь  роковой закон: от других мы смеем брать ровно столько, сколько
жизненно  необходимо;  чуточку больше, чуточку про запас - уже преступление.
На  этом принципе зиждется вся природа, он лежит в основе химических реакций
и  нормальной  жизнедеятельности:  человек не может усвоить столько граммов,
например,  каротина,  сколько  захочет.  Понимаем  ли мы уникальное значение
этого  принципа? Понимаем ли, что и от каждого человека мы имеем право брать
только   то,  что  минимально  необходимо  для  развития  наших  собственных
человеческих  качеств?  Сознаем  ли, что все формы рабства были невежеством,
тупостью  и  высокомерием?..  Истина  -  не  слова, а действия. И жизнь - не
рассуждения,  а  труд, все большее понимание смысла труда и смысла отношений
с  природой  и  людьми.  Концентрация  собственности и политической власти -
показатель тупика, в котором оказалась цивилизация...
     - Око-Омо,  - воскликнул Фромм. - Его слова!.. Теперь я хотел бы знать,
Луийя,  какую  роль ты играла при Такибае? Ты же не скажешь, что была просто
его вахиной?
     - Вы  проницательны.  Проницательные  люди  могли изменить мир, если бы
захотели.
     - Ты была разведчицей в стане своего главного врага?
     - Такибае  не  был  нашим главным врагом. За его спиной скрывались куда
более зловещие фигуры...
     В  необъяснимом  порыве  Фромм  обнял  меня  за плечи, прижался щекой к
щеке, стал целовать в шею и подбородок.
     - Я знал, я знал, ты самая восхитительная женщина на свете!..
     Фромм  и  прежде  был  неравнодушен ко мне. Он был неравнодушен ко мне,
пожалуй,  с  первой  встречи.  Правда, он не сразу раскусил, что моя связь с
Такибае  отличается  от  обычных  связей. Такибае терпеть не мог чувственных
излияний.  Ему было наплевать на все, особенно на убеждения. Иное - Фромм. Я
могла  бы  подробно рассказать о всех тонкостях отношений с Фроммом, которые
никогда  не выражались определенно, скрывались, вуалировались, но оставались
при  всем том живыми, - с надеждой на взаимность. Фромм нужен был для нашего
дела  как  союзник,  но  было бы ложью утверждать, что я завлекала его. Я не
очень  играла  даже  при  Такибае.  Тем  более  что тиран тотчас распознавал
фальшь и не церемонился...
     Это  и  еще многое другое промелькнуло в моем сознании, едва я попала в
объятия  и  услыхала  срывающееся  дыхание  Фромма. Наконец-то он решился на
объяснения.  Но  как я не хотела объяснений! Как понимала, что он всего лишь
вину  свою  передо мною пытался загладить. Любить он был не способен, потому
что любовь - жертва без расчета на взаимность...
     - В целом мире сейчас нет никого, кто был бы мне ближе и роднее!..
     Он  был  смешон, что-то было в нем от ребенка. Но ребенка не наивного и
доброго,  а  желчного  и  злого,  когда-то  больно  обиженного  кем-то  и не
простившего обиды всем людям.
     - Как я устал, Луийя, как устал!..
     Он  жаловался,  и  - я жалела его. Знала, что он вряд ли переменится ко
мне и другим, и все-таки жалела...
     - Я хочу, чтобы мы были рядом, всегда рядом!
     Он явно смелел...
     - О  господи!  Неужели  вы  не  сообразили,  что  я,  калека,  не  могу
принадлежать вам?
     - Чепуха, Луийя! К моему чувству нельзя прибавить. Я люблю, люблю!..
     И чмокнув меня в щеку, Фромм ушел.
     А  через полчаса, когда должна была уже заступить на смену Гортензия, я
взяла костыли и пошла напомнить ей о дежурстве.
     Приоткрыв  дверь,  я  увидела,  что  она  спит. И подле нее похрапывает
Фромм.
     Я  вернулась в кресло. Слезы душили меня. Нет, то, что я испытывала, не
было  личной  обидой.  Это  общее  горе  было - то, что слова не затрагивают
душу.  "Если  человек  бесчестен, если не терпит никаких обязательств, может
ли выжить человечество?.."
     Соединилось  все  в одно - и то, как я спасала Фромма и как уберегла от
остракизма  Гортензию,  и  вся необозримая катастрофа, и гибель брата, и моя
собственная  беспомощность...  Все соединилось в одно и комом стало в горле.
Отчаяние  победило,  быть  может,  самое  сильное  за  всю  мою  жизнь. Руки
нащупали  автомат,  я решила пойти и убить этих необязательных людишек... Но
я  сидела  и  не  двигалась, понимая, что расправа не принесет ни облегчения
мне,   ни   справедливости   другим.   И   тогда   я   подумала,  что  нужно
застрелиться...


     Все  мы  должны земле, на которой живем, и долг перед всеми - первейший
долг человека.
     В  бесконечной  веренице  должников  я  не  самый  последний:  я всегда
осознавал  долг,  хотя  не  всегда  следовал  ему.  Луийя  права,  я слишком
искалечен  буржуазностью,  не  мне  встать  над нею. Но почему не мне? Да, я
бывал подлым. Но отныне не буду, не буду!..
     Так  уже  я  устроен  -  не могу вдохновляться в одиночку. Если я пишу,
рядом  должен  быть кто-то, готовый безоговорочно принять написанное. Я бы и
на  баррикады  пошел,  если бы люди с восторгом провожали меня. И что в этом
плохого? Или не для людей наши подвиги?..
     Луийя  мне  не  только  укор,  но  и  поддержка!  Но  и надежда! Пример
самоотверженности  и  чистоты...  Раздавлена  ступня,  нога  не заживает, но
Луийя даже не хнычет.
     Конечно,  Луийя  уступает  по  красоте  броской  Гортензии.  Но я готов
спорить:  и  Зевс  не  знал более совершенной женщины! К изяществу форм в их
меланезийском  своеобразии,  может  быть,  подчеркивающим  внешний  эротизм,
добавился  глубокий  ум, - я редко встречал подобный ум среди дрессированных
интеллектуалок  Вены  и Парижа. Даже к радикализму Луийи нельзя не отнестись
с уважением: он порожден опытом ее жизни.
     Наша  жизнь отравлена - мы нетерпимы, предпочитаем равноправию иерархию
подчинения,   искалечены   всесилием  подлости.  Все  было  основано  и  все
держалось  на страхе. Мы боялись кризиса, роста цен, ограбления, забастовки,
успеха  других  людей  и  других  стран,  боялись слежки, доноса, свободного
слова  и  при  том боялись, как бы нас не заподозрили в страхе. У всех у нас
была  психология  собак:  мы  в  клочья  рвали  того,  кто  сознавался,  что
трусит...  Господство  страха  -  симптом  обреченности.  Точно  так же были
пропитаны  страхом  все  древние культуры накануне своего крушения - Персия,
Карфаген,  Сиракузы...  Они  боялись  друзей,  боялись врагов, боялись чужих
богов  и  собственных  мыслей.  Раздавленные  страхом,  эти культуры, уходя,
ничего не оставили для мира, кроме свидетельств поклонения своему страху...
     Мы  осуждали то, что было плодом нашего невежества, но не сознавались в
невежестве.   Мы  казались  себе  теми,  какими  хотели  быть,  и  требовали
воздаяний  не  за  то,  что  совершили, а за то, что собирались совершить. О
вселенский потоп лицемерия!
     Только  жизнь  сохраняла мудрость: обрекала на гибель нежизнеспособное,
вынуждала  обреченных  рубить сук, на котором они сидели: страх потерять то,
что имел каждый, толкал нас терять то, чем владели мы все...
     Сегодня  -  последний день дежурства. Почти целый день у люка проторчал
я. Зато завтра закроемся изнутри и будем дрыхнуть сколько влезет...
     Кажется, я люблю Луийю. Любовь на пепелище - в этом что-то есть...
     А если это не любовь? Если это гормоны, какими нас накачивают?..
     Боже,  боже! Теперь, когда стало ясно, что Острова, а может, и весь мир
постигла  катастрофа,  меня питает странная надежда. Я хочу, хочу жить с тою
же силой, с какою еще десять дней назад хотел умереть!..
     Я  люблю  Луийю,  но,  -  так  получилось,  так  вышло, - я соблазнился
Гортензией.  Клянусь,  тут  нет  ни грана подлости! Изменившийся мир требует
изменения  устаревших понятий. Нельзя больше сдерживать человека, потому что
в нем - правда...
     Гортензия  ни  в чем не виновата. Она не виновата в том, что женщина. И
я  не  виноват  в  том,  что  мужчина. И мы оба не виноваты в том, что Луийя
скована  травмой. Мне жаль ее, искренне жаль, но, в конце концов, беда могла
случиться с каждым из нас.
     И   уж   если   быть   полностью   откровенным,   может,  Луийя  все  и
спровоцировала.  Когда  я  признался ей в любви, когда она не отвергла меня,
мне  захотелось,  чтобы  у  нас был ребенок. Согласен, дикое желание: кругом
смерть  и гибель, женщина покалечена, а я - о ребенке. Но я захотел ребенка,
своего ребенка, в котором отказывал себе всю жизнь...
     Так  вышло,  так получилось - я вошел в спальню и увидел Гортензию. Она
блистала  в  костюме Евы, смотрясь в темный экран телевизора, как в зеркало.
Я не помню себя, я только руки протянул, а Гортензия уже очутилась в них...
     Когда   оказалась   под  угрозой  жизнь  племени,  престарелый  Лот  не
посчитался   с   предрассудками,   мог   ли   я   дурачить   себя  идиотским
обязательством перед Луийей?..
     Я  люблю  Луийю.  Я  все  ей объясню. Она мудрая и поймет, что вместе с
гибелью  прежних  отношений  должна  погибнуть  и  прежняя мораль. Та мораль
исчерпала себя. Она тоже была лживой и вела к катастрофе.
     И  кроме  того  - нас здесь трое. Мы просто обязаны жить одной семьей и
не позволять эгоизму калечить нашу свободу...
     Фромм  уверен,  что  мир погиб. Пусть погиб, я буду наслаждаться каждой
минутой, каждой секундой, и мне начхать на все остальное.
     Черномазая  гордячка по-прежнему сует мне в нос фигу своей морали. Даже
теперь,  когда  у  моих  ног  Фромм!  Он  будто с ума сошел. Как мужчина, он
порядочное дерьмо, но лучшего нет, и я делаю его Аполлоном.
     Я  достаточно  унижалась.  Теперь  я хочу, чтобы до слез, до мольбы, до
истерики  унизилась  эта меланезийка. Я заставлю ее это сделать. Заставлю! И
Фромм  отныне  не  пошевелит  и  пальцем,  чтобы  защитить ее. К тому же она
обречена. Никто из нас не станет отпиливать ей ногу - зачем?
     Упорства  и  выдержки  у  нее  не  отнимешь.  Вчера сидела на постели и
смотрела  вместе  с  нами  телефильм,  фигню,  чушь, какая собирала когда-то
миллионы  болванов.  Вдруг  руки  ее  задрожали,  на  лбу высеялся пот, а на
прикушенной губе показалась кровь.
     На  ее  месте, если уж такие нестерпимые боли и положение безнадежно, я
бы  отравилась.  В  шкафу,  который  отпирается ключом Фромма, полно пилюль.
Вечный сон - плавный переход в небытие...
     Я  сказала  Фромму,  чтобы  он дал ей таблетку. Дурачок задергался, как
кукла на бечевках: "Как ты смеешь даже думать об этом!.."
     Ха-ха!  Несчастный  притворщик.  Я  вижу  его  насквозь и знаю, что его
вполне  устроила  бы  сейчас смерть Луийи. Он чувствует какую-то обязанность
перед ней, но явно тяготится.
     Фромм  труслив - я заставлю его возненавидеть Луийю. Заставлю! И в этом
будет отмщение - чтобы Фромм, поклявшийся ей в любви, возненавидел ее!
     О,  я все, я все тогда видела, слышала, наблюдая из спальни. Ни один из
них не вспомнил обо мне!..
     Сегодня  Фромм  в  превосходном настроении. Насвистывал из Чайковского,
но   очень  фальшивил.  Конечно,  радость:  прошел  установленный  срок  для
владельцев  первых  двух  ключей.  Теперь  мы забаррикадировались. Дежурства
отпадают сами собой...
     Если  отвлечься от того, что мы заключены в стальной баллон, за которым
мрак и смерть, можно весело проводить время.
     Перед  ужином,  когда  Луийя принимала лекарства, а Фромм сидел, уткнув
нос  в  инструкцию, мне захотелось устроить танцы. Фромм взглянул на Луийю и
промолчал.  Но  мне  было  невтерпеж,  меня  несло. Я нашла нужную кассету -
аргентинское  танго,  где  рефреном шли слова: "Мы будем помнить свою любовь
до последнего часа..."
     Фромм  танцевал  босиком,  не  поднимая  глаз.  Но что за беда! Я сняла
лифчик и танцевала, как аборигены Атенаиты...
     Чтобы не мешать нам, Луийя ушла в кухню..