се без исключения идеи, попадающие в
общество,  жизненные  или  безжизненные,  реальные  или нереальные, рано или
поздно  используются  то  в  виде маховика, то в виде трансмиссии, то в виде
ножа гильотины...
     Магнетически  цепкие  глаза  глядели в упор и вместе с тем внутрь меня.
Казалось,  адмирал  прочитывал в тайниках моего сознания все затаенные мысли
и  оттого  усмехался.  Вместе  с  тем  я увидел, что в глазах Такибае как бы
светятся  глаза  еще  одного человека. Я бы приписал галлюцинацию опьянению,
если  бы  не был в ту минуту совершенно трезв. Хмель выскочил из моей головы
-  от  страха.  Слава  богу,  роботы-президенты  еще  не перешагнули обложки
фантастических  романов,  не  то я был бы уверен, что передо мною отлаженный
механизм, способный проникать в чужую подкорку.
     Такибае уловил мой испуг.
     - Всякая  философия  -  результат компромисса между смелостью чувства и
трусостью   расчетов   о   самосохранении.   Компромисс   стыдливо  называют
реальностью, упрямым фактом и так далее.
     - А  совесть?  -  спросил  я  почти шепотом, показавшись себе кроликом,
ползущим в пасть удава.
     Адмирал откинулся на спинку кресла.
     - Совесть  -  оппозиция  в  человеке.  В  человеке я ее признаю. Скрепя
сердце.   Но   в  государстве  не  терплю...  Вероятно,  и  вы  осудили  мою
крутость?..
     Конечно  же,  я осуждал Такибае за бессмысленную жестокость. Едва узнав
о  расстреле  забастовщиков,  я  поклялся,  что  ни  строчкой  не  восславлю
диктатора.  Но  боже, вместо того чтобы сказать "да", вопреки своему желанию
- вопреки! - я сказал "нет".
     - Я понимаю, ваше превосходительство, это был вынужденный шаг...
     "Подлец!   Подлец!.."   Однако  то  во  мне,  что  я  осуждал,  сердито
огрызнулось:  "Не придуривайся, не валяй дурака! Либерализм хорош, пока цела
собственная шкура!"
     И я заткнулся. Воистину: совесть - лишь оппозиция в человеке.
     - Самобичевание  -  всего лишь коррекция на выгоду. Высшая правда - то,
что  мы  не  знаем  высшей  правды, - мягко продолжал Такибае, предлагая мне
сигары  в  золотистых  футлярах. Я отказался, и он принялся раскуривать свою
сигару.  -  Желая  добра,  вершим  зло - это уже доказано. Так, может, творя
зло, открываем путь добру?
     - Не исключено.
     - Послушать   продажную   очкастую   профессуру:  разум!  разум!..  Все
обуздали,  макаки, все победили, и море, и ветер, и огонь... С удовольствием
бы  плюнул  в харю всякому профессору. Ничто не обуздано, ничто не покорено,
стихия  только  переменила  свое  место.  И море, и ветер, и огонь - все это
продолжает  бушевать  в  человеке,  и разум больше всего озабочен тем, чтобы
утаить  это  от  нас... Мы станем разумными, только освободив природу, какую
закабалили!..
     Я кивнул с глупой улыбкой - боялся, что во мне разочаруются.
     Такибае поманил к себе сигарный дым и с наслаждением понюхал его.
     - События  принимают  скверный  оборот.  Есть  обстоятельства, где я не
волен.  Атенаита  -  часть  мировой  системы,  к  тому  же нищая, и никто не
заинтересован   в  том,  чтобы  мы  экономически  окрепли.  Меня  ругают  за
диктатуру.  Но  если бы я позволил создать систему хилой говорильни, сиречь,
демократии,  вместо  зоба неприхотливого Такибае налогоплательщикам пришлось
бы  набивать  карманы  сотням  своих  так  называемых  избранников. И если я
все-таки  еще  помышляю  о своем имени, то безымянной своре болтунов было бы
вообще наплевать на интересы республики...
     На  ковер  упала тень. Я обернулся. Позади нас стояла темнокожая вахина
адмирала.  Фиолетовое,  металлически  отсвечивающее  платье  представляло из
себя подобие рыбацкой сети.
     - Воображаемый  наряд,  детка,  - сказал Такибае. - Чтобы уважать себя,
надо уважать других.
     Женщина тряхнула волосами.
     - Еще  недавно ты был революционером, папа. Когда ты пришел к власти, я
сказала:  теперь  все  в  порядке... Но за эти годы кое-что изменилось. Люди
хотят  не  только  той  правды,  какую  ты предлагаешь. Они хотят еще и той,
какую им подсказывает их жизнь.
     Такибае сделал глубокую затяжку.
     - Если  ты  хочешь  сказать,  что  из  друга народа я превратился в его
гонителя,  ты  не  очень и ошибаешься. Всем истинным революционерам рано или
поздно  приклеивают  ярлык гонителей. Это - когда они, столкнувшись с ленью,
амбициями,   апатией,  неодолимыми  трудностями  движения,  начинают  больше
полагаться  на  себя,  чем  на  толпу... Народ - это навоз, в котором хорошо
растут  овощи.  Если  народ не будет навозом, он будет голодать... Революции
нужны  не болтуны и прожектеры, а солдаты... Избыток слаботочной сексуальной
энергии заставляет иных бросаться в политику. Но что они смыслят в ней?..
     В  спальню  просунулся  секретарь  Такибае,  толстогубый  меланезиец  с
испуганным лицом.
     - Ваше превосходительство, вас желает видеть мистер Сэлмон!
     Но  Сэлмон, бесцеремонно отодвинув плечом секретаря, уже шагал по ковру
к Такибае.
     - Что происходит, можете мне объяснить?
     Такибае недовольно поморщился. Или это мне показалось?
     - Школьники  расшалились,  господин учитель!.. Ничего не происходит. Да
и  что  может  произойти? Все, что могло, уже совершилось двадцать миллионов
лет тому назад, и мы переживаем лишь последствия.
     - Что  же  это  за катаклизм? - слова Такибае остановили атаку Сэлмона:
он даже как будто растерялся.
     - Обезьяна   превратилась  в  человека  и  сразу  же  заявила  о  своей
претензии господствовать над природой и над остальными людьми!
     Сэлмон, спохватившись, поздоровался с чернокожей вахиной и со мной.
     - Если  вы  пришли говорить по делу, посол, говорите в присутствии этих
людей,  -  сказал  Такибае.  -  Я им, безусловно, доверяю. Политика, которая
делается за закрытыми дверьми, - грязная политика.
     Сэлмон поправил очки.
     - Если  бы на кухне не было вони, грязи и перебранки поваров, нам бы не
подавали  на  стол  изысканных  блюд.  -  Он  откашлялся  и  переменил  тему
разговора,  показывая,  что присутствие посторонних стесняет его. - Мадам, -
обратился  он  к  меланезийке,  -  такого роскошного туалета я не встречал в
лучших магазинах 42-й стрит!
     - А что такое 42-я стрит?
     Сэлмон  сверкнул  золотыми  резцами.  Мне он сразу стал неприятен, этот
жирный,  самоуверенный тип: обычно резцы гниют у субъектов, много полагающих
о  себе.  Так,  по  крайней мере, объяснил мне однажды венский специалист по
зубным протезам доктор Маттер. Это был выдающийся врач.
     - 42-я стрит - это Нью-Йорк!
     - Когда  я  лазила  по  деревьям,  -  театрально  жестикулируя, сказала
меланезийка, - у меня был дружок по прозвищу Нью-порк...
     - Не  то  же  самое,  хотя  и похоже по звучанию, - нахмурился Такибае,
прерывая  возникшую  паузу.  - Я бы велел тебе извиниться, Луийя, если бы ты
была сильнее в английском...
     - Будем   думать,  что  это  не  единственная  слабость  очаровательной
женщины, - натянуто улыбнулся Сэлмон.
     Заминая неловкость, Такибае предложил гостю коньяк.
     - Все  мы люди и к тому же говорим на одном языке, - сказал американец.
- Выпьем за это!
     "Кто  такая  Луийя? Кем доводится она Такибае?.." Я подумал, что в этой
компании параноиков только она одна подлинно живой человек.
     - Нет,  мистер  Сэлмон,  -  возразила  Луийя.  -  Пока мы, к сожалению,
говорим  на  разных  языках. Я принимаю тост с тою поправкой, что я выпью за
свою родину.
     - Всемирное  братство людей я ценю выше, чем родину, - сказал Сэлмон. -
Если  вынести  за скобки чепуху, придуманную для сентиментальности, родина -
место, где нам хорошо платят. Где нам приятно быть и наслаждаться.
     - Рабы  никогда  не назовут родиной двор своего господина! Родина - это
земля, за которую мы готовы умереть.
     - Женщина  права,  - сказал я. - Только я лично предпочел бы умирать не
за землю, а за надежды, которые я с нею связываю...
     - Стало  быть,  -  перебила  Луийя,  -  если  лишаются  надежд, значит,
лишаются и родины? Разновидность все того же торгашеского подхода!
     - Солидарность  людей превыше всего, - с нажимом повторил Сэлмон. - Все
наши взгляды устарели. Родина - выдумка слабаков!..
     Шумел  дождь.  Звенела  и  плюхала  за окном вода из водосточной трубы.
Сухо поклонившись, Луийя вышла из комнаты.
     - Все  люди  - дети, - со вздохом заключил американец. - Дайте им игру,
в  которой  они  могут  играть желанные роли, и они послушно пойдут за вами.
Они примут любую условность, лишь бы игра воспринималась всеми всерьез.
     - Политические  деятели  должны  быть терпеливы, как пауки, - отозвался
Такибае.   -  Каприз  -  максимум,  что  мы  можем  позволить  себе,  утешая
самолюбие.  Пользуясь  вашим  словарем,  я бы сказал, что самолюбие - первая
человеческая   игрушка,   покушаться   на   которую   нельзя  ни  при  каких
обстоятельствах...
     Такибае  набивал  себе цену - это было заметно. Кто-то мне рассказывал,
что  он вел с американцами довольно шумные переговоры о Пальмовых островах и
упрямился  до тех пор, пока ему не щелкнули по носу, намекнув, что откажутся
иметь  дело  со  строптивцем  и  предпочтут более покладистого политического
деятеля.   Я   думаю,   Такибае  недолюбливал  тех,  кому  по  необходимости
подчинялся.  Как  всякая марионетка, он тем больше напускал на себя величия,
чем униженнее был.
     Тенью возник и тенью пропал секретарь.
     - Положение  осложняется, - сказал Такибае, пробежав глазами переданную
депешу.
     - Оттого  я и пришел к вам, - сказал Сэлмон. - Теперь нужно действовать
как можно более решительно.
     - Я послушался совета, но, кажется, допустил ошибку.
     - Вы   можете   допустить   ошибку,   если  промедлите  с  решительными
действиями теперь...
     Я  встал  с намерением откланяться. Мне не терпелось поскорее добраться
до  отеля  и там обдумать все, что я услышал. "Отсюда нужно уезжать, - это я
хорошо усвоил, - поскорее сматывать удочки..."
     - Задержитесь,  мистер  Фромм,  -  остановил  меня  Такибае,  -  мы  не
окончили  беседу.  - И продолжал, обращаясь к Сэлмону и ко мне: - Семнадцать
забастовщиков   компании   "Муреруа-фосфат"  бежали  на  остров  Вококо.  Их
воинственность  подогревается домыслами местных жителей. Мятежники раздобыли
оружие...
     - Самое  главное  -  не  позволить этим элементам использовать стихию в
своих целях, - сказал Сэлмон. - Вам известно, кто может встать во главе?
     - Примерно.
     - Вот  список  жителей  Куале,  которых необходимо изолировать в первую
очередь,   -   Сэлмон  протянул  лист  бумаги  с  двумя  колонками  фамилий,
отпечатанных  на  машинке.  -  Кое-кто  из  них уже готовится перебраться на
Вококо.
     Такибае прочел список.
     - Это  невозможно,  -  поморщился  он.  - Неприятностей не оберешься, а
эффект   незначительный...   Я   прикажу   немедля  перекрыть  пролив...  Но
сторожевое судно и катер - этого маловато.
     - Вам   за   бесценок   предлагали   четыре  патрульных  судна,  но  вы
отказались, - Сэлмон стрельнул в меня неприязненным взглядом.
     - Отказался,  потому что эксплуатация посудин окончательно подорвала бы
наше финансовое положение. У нас нет никаких запасов нефти.
     - А помощь?
     - Помощь дается затем, чтобы получающий ее не выбрался из кабалы...
     Теперь,   когда   мне   легко   обессмертить   свое   имя,   я   сознаю
незначительность  славы. Искусство умирает на моих руках: что можно выразить
на  плоскости  теперь,  когда  проблемы  выходят  за  все  рамки? Даже кино,
использующее  звук  и  просторную  цветовую  гамму,  тысячи  кадров  пленки,
десятки  художников  и  крупнейших  актеров,  не  в  состоянии передать суть
нынешней жизни.
     Чтобы  отобразить  наше  время, нужно отказаться от традиции. Но чем ее
заменить?  Новой  символикой?  Масса не воспринимает иероглифическое письмо.
Язык  мысли  в  цвете  ей не осилить, это каждый раз особый язык. Но все же,
видимо, будущее за частностями, а не за обобщением.
     Цивилизация  теряет  смысл,  с  тех  пор как становится невозможной или
ненужной великая слава!..
     Жизнь  трансформируется.  В  ней  выживает все более гнусный обыватель.
Творец  в  ней  уже  немыслим  -  дребедень псевдоподелок подавляет его. Кто
ответит за это? Есть ли вообще сила, способная спросить?
     Трусость  вытесняет  свободу.  И  может быть, сводит на нет достоинства
жизни.  Взять  хотя  бы  брак. В нем отражаются все недостатки жизни - ложь,
лицемерие,  неравенство.  Наши лучшие чувства не получают отзвука. Если даже
начиналось  любовью,  любовь  не может продолжаться, потому что не любовь, а
вражда  определяет  все  отношения.  Единства  нет  и не может быть там, где
человек  благоденствует  за  счет  другого человека, где удачливый негодяй и
ловкая сволочь уважают себя как героев.
     Кажется, началось...
     Началось  с  безобидной  забастовки. Достаточно было бы властям цыкнуть
на  лавочников,  и  спор был бы улажен. Но Такибае не захотел портить с ними
отношения.  И  вот  результат  -  в Куале утихло, зато неспокойно на Вококо.
Японская  компания  не  выполнила обязательств по контракту, и это возбудило
гнев  меланезийцев.  Никто и представить не мог, что люди, прежде мирившиеся
с  кабалой,  вдруг  заупрямятся.  Конечно, сказалась племенная солидарность.
Конечно,  сказались  предрассудки.  Конечно, рабочие испугались эпидемии. Но
протест назревал давно, и эпидемия - только повод.
     Десятки  рабочих  бежали  с Муреруа и предъявили ультиматум, который не
назовешь   стихийным:  демократизация,  увеличение  налогов  на  иностранные
компании,  отказ  от  неравноправных  соглашений,  обеспечение  независимого
развития  собственными  силами.  Ясно,  что  за спиною рабочих стоят опытные
лидеры. О многом говорит и внезапное появление оружия...
     Кто-то  из  местных  дурачков  тотчас  же  вострубил  о  причастности к
событиям  мирового коммунизма. В эту чушь, однако, уже не верят даже те, кто
верит в существование Синей бороды и летающих тарелок.
     Любопытно  повели  себя  люди,  которых  я  еще вчера причислял к своим
друзьям.  Верлядски,  например,  заявил,  что  безоговорочно поддержит любые
меры  правительства,  лишь бы не закрылся ресторан, где его кормят в кредит.
Отвратительную  расправу над безоружными одобрил Макилви. Подлецом обнаружил
себя  и  Мэлс. Впрочем, этого еще можно понять: у него в госпитале покончили
самоубийством  сотрудники,  с  которыми он ездил в район эпидемии на Вококо.
Ходят  слухи,  что  их попросту прикончили, но официально говорят о том, что
они  испугались  ответственности,  поскольку  фальсифицировали  лабораторные
анализы.   Что-то   я   не   упомню,   чтобы   все   фальсификаторы  кончали
самоубийством,   однако  Мэлс  уже  выступил  по  радио,  уличая  умерших  в
профессиональной недобросовестности.
     За всем этим кроются чьи-то махинации.
     Кто  не определился, так это несчастный австриец. По-моему, он вовсе не
писатель.
     Пролив  закрыт.  Сообщение между островами прервано. Тем не менее Фромм
получил  разрешение  посетить  Муреруа. Папаша Такибае не пропускает мимо ни
цыпленка, ни наседки - что-то он опять задумал?
     Нынешние  политики  лишили  себя  живых  связей  с  людьми.  Во времена
Шахерезады  правители Багдада переодевались в лохмотья и бродили по базарам.
Теперь  премьеры и президенты пользуются наемной армией социологов и шпиков.
Никто  не  верит своему народу, потому что ничего не знает о нем. И не может
знать,  потому  что  не верит, потому что искореняет все светлое и разумное,
что появляется в народе.
     Мне,  действительно,  нужно  было  бы  избрать карьеру государственного
деятеля.  Я бы или пал в борьбе с политической мафией, или сделался бы новым
Боливаром  и  освободил бы политику от лжи и заговора против народов. Я вижу
события  как  бы  изнутри  - этот дар отмечал во мне еще мой дядюшка Эдвард.
Юношей  я  вовсе  не  читал газет, но когда мы толковали о политике, дядюшка
восхищался прежде всего моей начитанностью.
     Слушал  радиопередачу  из северного полушария. Я тухлый обыватель: меня
не  трогают  споры  между великими державами. Я бесконечно устал от идиотов,
твердящих  о  нашей  правоте. Если бы я мог влиять на мир, я бы быстро навел
порядок.  В конце концов пора понять, что мир не может жить и никогда не жил
без  обновления.  Янки  слишком  нахально  разевают  рот - хотят командовать
повсюду.  И  к  русским  цепляются  потому,  что  русские  все  же  построят
общество, в котором не будет нашей чумы.
     Современные   философские   и  политические  проблемы  вполне  возможно
выражать  языком  живописи,  только  для этого требуются новые способности к
анализу и обобщению. Они у меня есть, но - не лежит душа...
     Я  никогда  не  интересовался духовным миром Гортензии - такового у нее
не  было.  Она  жила  моими  представлениями  и теперь лихорадочно ищет, чем
прикрыть  пустоту.  Пустая  душа  поневоле  тянется к мистике. Вероятно, эта
лошадь,  Шарлотта,  пичкает  ее информацией. Не исключено, что тут кроется и
влияние  Фромма,  который,  как  я  заметил, валяет простачка, на самом деле
щупает  и гипнотизирует каждого, с кем соприкасается. Из двух партнеров один
гипнотизирует   другого,   и  если  гипноза  не  получается,  мы  говорим  о
несовместимости.  Макилви  подозревает,  что  Фромм шпионит в пользу Москвы.
Это,   конечно,   чепуха,  но  благовоспитанность  Фромма  отталкивает  меня
каким-то  холодом. Он вовсе не глуп, но я чувствую в нем тупик, свойственный
всем нам.
     И  природа,  и  общество  живут  по законам. А поскольку закон - синтез
рационального   и   иррационального,  то  всякий  субъект  подчинен  влиянию
иррациональных   сил.  И  тут  я  согласен  с  Фроммом,  что  каше  мышление
фрактально.  У  него  все  свойства  "снежинки  Коха":  чем  более подробную
структуру  мысли  мы  хотим  получить, тем больше слов приходится тратить. И
вот  парадокс:  сфера мысли ограничена, а словесное ее выражение стремится к
бесконечности,  и  вся  мысль  в  чем-то  подобна любым ее "отрезкам". Я иду
дальше  Фромма:  я  утверждаю,  что  именно фрактальность мира позволяет нам
познавать его...
     Как  причудливо  сцеплено  все  в  душе!  Безотносительно  к удачам или
поражениям    вдруг    появляется    приподнятость,   бодрость,   готовность
преодолевать  трудности.  А  то  пропадает  весь  запал,  мы киснем, во всем
сомневаясь  и  теряя  вдохновение.  Душа,  вероятно,  как и луна, знает свою
смену   фаз,  и  мы  бессильны  взбадриваться  тогда,  когда  нет  душевного
полнолуния.
     Едва  я  узнал,  что Око-Омо и Игнасио исчезли из Куале, настроение мое
упало.  Договоренность  с  Макилви  о  поездке  на  атолл  Муреруа,  где мне
хотелось   осмотреть   фосфатные   рудники,   потеряла   для   меня   всякую
привлекательность.  Я  сказал, что денек повременю, и Макилви уехал один. Но
и через день я не справился с апатией и состоянием физического бессилия...
     Единственное,  на  что  я решился, - поискать Око-Омо. Я рассчитывал на
помощь  Верлядски,  но стреляный воробей посоветовал мне не суетиться: "Если
он   жив  и  объявится  не  там,  где  вы  его  разыскиваете,  вам  придется
познакомиться  с офисом, не признающим никаких прав. Чуть только полицейским
не  понравится, как вы отвечаете на вопросы, они отобьют вам почки и печень,
и никто не предложит вам компенсации..."
     К  Дутеншизеру  обращаться  не имело никакого смысла. Его заботили свои
проблемы.  Он  вдруг  объявил,  что  нашел  средство  для  возбуждения своей
работоспособности.  Шиллер  прятал  в стол тухлые яйца, Питер Устинов писал,
лежа  в  горячей  ванне.  Он,  Дутеншизер,  будет  создавать  свои полотна в
помещении без окон, в подвале или погребе...
     Все  мы  в  своих  мыслях  и желаниях давно уподобились друг другу, как
камни  на  берегу  моря, - слишком неистовы бури, перетирающие нас. Все ждут
от человека одного и того ж