предлагать свои  варианты.  Получаса  не
прошло, а, казалось, все уже забыто и все Федеру прощено, хотя о  прощении
никто и слова не сказал. Да и со стороны Федера  ни  оправданий,  ни  хоть
сколько-нибудь внятных объяснений его отношений с Аугусто, его  нахождения
на свободе, в то время как остальные сидели в виварии, - ничего этого и  в
помине не было. Федер с незапамятных времен поставил  себе  за  правило  -
перед  женщинами  и  подчиненными  не  оправдываться.  Часто  бывает,  что
человек, поставивший себе что-нибудь правилом,  допускает  послабления.  И
Федер, конечно же, то и дело оправдывался, особенно перед женщинами.  Даже
перед куаферами его нередко тянуло оправдаться. В каждом таком  случае  он
говорил себе, что не оправдывается, а играет в  оправдывание,  зарабатывая
себе тем самым какие-то не очень понятные очки,  и  потому  вроде  как  бы
держал сам перед собой слово. И чувствовал себя комфортно.
   Поэтому радость его в тот момент имела двойную причину  -  он  уговорил
куаферов и сумел не оправдываться перед ними в том, в  чем  не  чувствовал
себя виноватым.



7

   Сразу  после  того,  как  куаферы,  одновременно  втайне  готовя  бунт,
согласились делать нормальный, а не халтурный пробор,  вроде  как  бы  для
себя самих, начались совершенно сумасшедшие дни. Сорокадневная задержка  с
пробором не могла пройти бесследно - у команды Федера  возникло  множество
проблем. К счастью, все они оказались разрешимыми,  но  требовали  нервов,
сил, времени и максимальной сосредоточенности. Все это были  проблемы  для
куаферов обычные, и заниматься своим  прямым  делом  было  им  в  радость.
Только  если  б  не  приходилось  каждый  момент  натыкаться  на  мамутов,
озлобленных, молчащих и ждущих момента, когда можно будет наброситься.
   Приходилось потеть по-настоящему, без дураков. Половина  контейнеров  с
фагами, микробами и зародышами, в спешке припрятанными перед арестом, была
безнадежно загублена - иные необратимо мутировали,  иные  "закисли"  из-за
неаккуратного хранения. Пробор, прерванный в самом начале, вошел в  стадию
почти полной неуправляемости. Такое бывало и прежде,  но  куда  в  меньших
масштабах.
   Мутант-ускорители, от которых следовало избавиться  еще  неделю  назад,
погнали флору вразнос - травы  разрослись,  почва  стала  быстро  и  почти
необратимо превращаться в гнилое, отравленное болото, а то, что  творилось
с фауной, стало походить на  откровенный  геноцид.  Фауны  в  окрестностях
почти не осталось: по  болотам  ползали  умирающие  чудовища,  облепленные
"мгновенными" мухами грязно-желтого цвета (срок жизни этих мух  исчислялся
десятками минут, они  только  жрали,  кусали  и  откладывали  бесчисленные
яйца); на ветвях мертвых деревьев сидели, нахохлившись, птицы с  огромными
крыльями без единого здорового пера. Парни из коррект-команды возвращались
в лагерь с мрачными физиономиями и начинали ворчать о  вконец  загубленном
проборе. На что Федер обычно говорил им, что они сосунки и в  жизни  своей
ни одного по-настоящему загубленного пробора не видели.
   -  То,  что  получилось,  -  возражали   ему,   -   расползается,   оно
просто-напросто съедает планету! Эти все наши "мгновенные" мухи,  эти  все
наши скороспелки, мутанты, ускорители все эти прокисшие, они, как  зараза,
страшная зараза, они все губят!
   - А мы зачем? - излучая деловой оптимизм, говорил им Федер  и  уносился
куда-нибудь по очередному неотложному делу, чаще всего в интеллекторную, к
матшефу.
   Одна страстишка всегда была слабой стороной Антанаса Федера - он  очень
тщательно отбирал себе матшефов (что, в общем,  совершенно  правильно),  а
потом очень ими гордился и долго не желал признавать свою неправоту,  если
оказывалось, что матшеф так себе. А зачастую оказывалось  именно  так.  Но
старание себя иногда оправдывает, и на этот раз с матшефом Антанас  Федер,
похоже, не ошибся.
   Антон действительно был одним из  лучших  проборных  матшефов,  и  пять
проборов, им обсчитанных, отличались одним незамысловатым качеством - все,
что зависело в них от него, было  сделано  так,  что  не  придерешься,  не
привело ни к одному сбою,  даже  мельчайшему.  Не  было,  правда,  в  этих
проборах особенного блеска,  отличавшего  матшефов-"художников",  не  было
вспышек гениальности - как, собственно, и в самом Антоне, крепком  неярком
мужичке лет тридцати пяти - сорока. Однако проборы Антона  были  сработаны
крепко и стопроцентно надежны.
   Сам  же  Антон  свою  мастеровитость  высоко  не  ставил.  В  нем   жил
восторженный ребенок, готовый к эскападам и  подвигам,  мечтающий  удивить
мир плодами своего причудливого и красочного воображения.
   Он не считал свою жизнь  особенно  счастливой.  С  самого  детства  все
давалось ему легко, все получалось - но при одном только условии: если  не
делать ничего экстраординарного. По натуре генератор идей, он вынужден был
пробавляться ролью безупречного исполнителя. За неимением лучшего он  этой
ролью даже втайне гордился, потому что известно -  нет  исполнителя  хуже,
чем генератор идей. Но чуть только он начинал  реализовывать  какую-нибудь
свою собственную мыслишку, красивую с виду, все шло наперекосяк.  Мыслишка
оказывалась бредовой, приличные  люди,  когда  он  с  ними  по  ее  поводу
советовался, иногда пытались ее похвалить,  одновременно  намекнув  на  ее
откровенную глупость, а по возможности и просто уйти  от  ответа,  как  бы
даже Антона и не услышав. "Вот тебе и  мыслишка!"  -  восклицал  про  себя
донельзя огорченный Антон и с усердием принимался оттачивать  свое  умение
хорошо делать всем известные вещи.
   Поэтому когда к нему как к  одному  из  лучших  профессионалов  в  деле
конструирования и  расчета  проборов  пришел  Федер  и  пригласил  принять
участие в операции на Ямайке, прибавив при этом, что скорее  всего  пробор
там не будет похож ни на один из предыдущих  и,  возможно,  конструировать
его  придется  с  большими  отклонениями  от  общепринятых  правил,  Антон
сомневался секунд десять, не больше.
   Скрытность Федера по отношению ко всем членам  команды  и  одновременно
полная откровенность с этим, пусть опытным, пусть  известным,  но  все  же
никогда прежде не работавшим с ним в  одной  связке,  изумила  Антона.  Он
пытался найти  подвох,  но  каждый  раз,  поначалу  даже  с  раздражением,
наталкивался на предельно правдивые ответы. Федер не мог рисковать и вести
двойную игру с матшефом: слишком многое зависело от них двоих, чтобы  хоть
что-то утаить от Антона.
   - Но почему не  сказать  парням?  Хотя  бы  некоторым.  Хотя  бы  самым
проверенным.
   - Древняя пословица, - ответил Федер. - Что знают трое, знает свинья.
   - Двое, - автоматически поправил Антон.
   - Трое.
   - Да нет же, - заупрямился Антон, большой любитель точности во всем.  -
Я точно знаю, что двое.
   - Трое, - повторил Федер. - По крайней  мере  применительно  к  данному
случаю. Это не игра. Это борьба за жизнь с небольшим шансом на выигрыш.
   Но все-таки до расстрела космополовцев  это  была  для  них  игра.  Для
Антона уж точно. Причем это была игра с участием женщины. По  рангу  Антон
имел право, подобно Федеру, взять с собой возлюбленную, но года два  назад
сделав это всего один раз, зарекся. Он, как выяснилось, совершенно не умел
обращаться с  женщинами,  они  ему  страшно  мешали,  они  его  раздражали
безумно, и он пришел к выводу, что  на  проборе  женщина  нужна  лишь  для
отправления физиологических потребностей организма куафера.
   - Я слишком уважаю для этого женщину, чтобы вот так, - страстно  внушал
он Федору во время бесчисленных споров на эту  тему,  -  да  и  обуза  это
страшная на проборе, я не понимаю вас вообще,  как  вы  можете  при  вашей
загруженности!
   Федер каждый раз терпеливо объяснял:
   -  Возлюбленная  потому  возлюбленной  и   называется,   что   не   для
физиологических только нужд. Потому  что  ты  ее,  грубо  говоря,  любишь.
Потому что без нее тебе плохо. Потому что без нее на проборе  ты  попросту
не можешь обойтись...
   - Что-то незаметно, - подковырнул как-то его  Антон,  -  чтобы  вы  без
вашей Веры не могли обойтись.
   - А это обязательно должно быть заметно? Если  можешь  обойтись,  делай
как все - в свободное время принимай наркомузыку. Только чтоб я не  видел.
А то поставишь меня в неудобное положение.
   Но все-таки чего-то в этом деле Антон не понимал.  Да  он  и  не  хотел
понимать.  Он  это  "физиологическое  отправление"   с   успехом   заменял
наркомузыкой. А на Веру Додекс жутко злился, потому что  был  уверен,  что
никакой  такой  любви  Вера  Додекс  к  Федеру  не  испытывает,  а  только
обманывает себя и Антанаса. И  всех  вокруг  нервирует  своей  красотой  -
причем красавицей ее вроде бы и  не  назовешь.  Эти  откровенно  восточные
черты лица, эта раздражающая поволока во взоре, худа и плечи  массивные...
И все равно нервировала эта Вера всех вокруг, включая Антона.  Он  считал,
что пробору она мешает больше, чем кто-либо из людей Аугусто.
   В новых условиях для подобных разговоров у Антона и  Федора  просто  не
осталось времени. Хотя еще во время  карантина  Федер  добился  у  Аугусто
отдельного помещения для Антона, где часто уединялся с матшефом,  обсуждая
планы на будущее. Тогда, в период недоверия  и  даже  больше  -  ненависти
куаферов к своему боссу, подобное благоволение  могло  породить  такие  же
недоверие  и  ненависть  к  матшефу,  но   этого   не   произошло.   Очень
непосредственный,  открытый,   добрый   и   безоглядно   преданный   своим
интеллекторам, Антон был  симпатичен  всей  команде.  Вообще  этот  парень
чудесным образом совмещал в себе несовместимое. Далеко не самый молодой на
ямайском проборе, он вызывал к себе  покровительственное,  снисходительное
отношение, какое вызывает совсем маленький щенок. Одновременно его  ценили
как матшефа и беспрекословно все его приказы исполняли - так, как если  бы
это были приказы самого Федера.
   Большинство куаферов понимали, что, какие бы ни были причины у Федера с
самого начала засекречивать от  них  все  планы  пробора,  он  не  мог  их
скрывать  от  матшефа.  От  секретности  этой  -  прежде,   до   расстрела
космополовцев - все даже ждали какого-то чуда.
   Никто поэтому не удивлялся, не ворчал даже, когда Федер с  первого  дня
карантина стал уединяться с Антоном. Даже  если  бы  Федер  что-то  против
куаферов замыслил и попробовал взять в сообщники матшефа,  тот,  при  всей
своей  привязанности  к  нему,  непременно  вознегодовал  бы,  тут  же  из
сторонника превратился бы в противника Федера, причем в противника  самого
яростного (потому что тот, кто сильнее любит, при утере иллюзий сильнее  и
ненавидит), и обязательно рассказал бы обо всем своим друзьям - куаферам.
   Антон же негодования никакого не выказывал, наоборот,  был  после  этих
встреч чем-то даже доволен. Видно было,  как  все  всегда  было  видно  по
Антонову лицу, что хранить загадочное молчание  для  него  становится  все
труднее. Но уж к тому, что все в  Антоне  наперекосяк,  все  -  соединение
несоединимого, в  команде  давно  привыкли  и  только  с  доброжелательной
усмешкой наблюдали со стороны бушевавшую  в  нем  войну:  при  всем  своем
дружелюбии,  при  всей  открытости,  при  всей  доходящей   до   идиотизма
откровенности, страсти рассказать все первому попавшемуся, Антон отнюдь не
был болтуном и как никто умел  хранить  тайны,  хотя  давалось  ему  такое
хранение нелегко. Он продолжал молчать и скорей сам отстриг бы себе  язык,
чем проронил хотя бы слово о том, что они обсуждали с Федором.
   - Это такой пробор, - отвечал он обычно на вопросы  интересующихся  или
подначивающих. - Просто такой пробор. Необычный. И очень сложный.
   При слове  "сложный"  он  довольно  облизывался.  И  хитро  поблескивал
глазками.
   А обсуждения шли неслабые. Дело в том, что Федер решил втайне ото  всех
сделать двойной пробор.
   По мнению  авторитетных  теоретиков  и  практиков  куаферства,  двойной
пробор есть вещь, практически неисполнимая - по крайней мере  в  настоящее
время, Именно потому Федер еще задолго  до  Ямайки  и  даже  первых  побед
антикуизма, стал мечтать о двойном проборе:  Федер  вообще  был  человеком
того типа, который всегда стремится совершить невозможное.
   Двойной пробор по сути своей похож на старинную древнеэтрусскую игрушку
"матриочка" - одно находится внутри другого. Первый,  "топовый",  то  есть
верхний, пробор должен был сделать планету пригодной и приятной для  жизни
колонистов. Он должен был обеспечивать все гарантии, которые  обеспечивает
стандартный пробор, включая, разумеется, и самонастройку. Второй пробор  в
трудах первых исследователей вопроса  получил  название  "индепт",  что  в
переводе  с  так  любимого  гениями  прошлых  столетий   древнеанглийского
означает "глубинный" или что-то вроде  того.  Этот  самый  индепт  создает
латентную, никак не проявляющую  себя  природу  -  до  поры,  конечно,  до
времени. А как только назначенное время настает -  запрограммированно  или
спровоцированно, - природа начинает меняться. В ней  начинают  развиваться
процессы, которые можно сравнить с еще одним пробором, выполняемым на этот
раз  автоматически,  без  участия  куаферов.  Что-то  на  что-то   влияет,
возникают мутанты, фаги, а животные и растения, не  успев  умереть,  вдруг
начинают стремительно видоизменяться, потом что-то опять на что-то  влияет
и всех изменителей изводит под корень. И в итоге возникает  совсем  другая
природа. Как  правило,  недолговечная,  ибо  тут  же  включаются  защитные
механизмы, встроенные в топовый пробор, - они компенсируют влияние индепта
и возвращают по мере возможности все на круги своя.
   Господи, сколько же копий по этому поводу в свое время переломано было,
сколько  насмешек  вызвало  у  большинства  ученых,  занимающихся  теорией
проборов!  И  сколько  же  прекрасных,  удивительных  научных   кунштючков
понапридумали все эти "адепты индепта", занимающиеся,  по  общему  мнению,
бесперспективным и совершенно  ненужным  делом,  потому  что  ну  на  кой,
извините за выражение, черт хоть кому-нибудь может  понадобиться  двойной,
тройной и так далее пробор?
   Подавляющая часть кунштючков не могла иметь применения абсолютно  нигде
и потому никому, кроме двух-трех  десятков  узких  специалистов,  не  была
известна. Но на некоторые среди куаферов возник  неожиданный  спрос,  и  в
конце концов эти в общем-то невинные, бесполезные, заумные  задумки  очень
сильно упростили проведение проборов.
   И Федер, с детства копавшийся в проборных стеклах, все  до  одного  эти
кунштючки - и полезные, и ненужные - досконально,  представьте,  знал.  Он
также знал до тонкостей, почему теоретики были  убеждены  в  невозможности
двойного  пробора  и  почему  практики  этот  самый  двойной   пробор   за
невозможное почитали. И знал плюс к  тому,  точно  знал,  почему  все  они
ошибаются и возможное принимают за неисполнимое. Единственное, чего  Федер
до Ямайки не знал, - с какой  целью  может  быть  этот  самый  невозможный
двойной пробор применен.
   А теперь ему и  это  было  известно.  И  когда  Антон,  по  обыкновению
дотошный и одновременно опрометчивый, понял  и  принял  мысль  Федера,  он
захлопал в ладоши, завизжал непременное "куа фу!"  и  безумно  влюбился  в
своего босса, хотя и был по природе абсолютно не голубым.
   Потому что Федер тогда сказал:
   - Мы с тобой, Антон,  замахиваемся  на  такое,  на  что  никто  еще  не
замахивался.
   А это было именно то, чего  Антон  всю  жизнь  страстно  желал.  Причем
неизвестно из каких разумных соображений.
   Так   или   иначе,   теперь   двойной   пробор   следовало    полностью
перепланировать. В сущности, перед Антоном была поставлена  задача  уже  и
вовсе невыполнимая. Когда стало ясно, что они под  контролем  у  бандитов,
Федер решил все переиграть, старый двойной пробор похерить, а вместо  него
делать не какой-нибудь, а тройной.
   Но что самое важное - менялась главная цель. Если раньше индепт делался
из предосторожности - то есть где-то там в ямайской природе  что-то  такое
секретное запрограммировывалось  и  должно  было  сидеть,  себя  никак  не
проявляя, до некоего экстренного случая, - то теперь цель  была  другая  -
месть. И месть как можно более страшная.
   Настолько  все  это  выглядело  ужасно,  что  Антон,   человек   сугубо
миролюбивый, поначалу удивился и заупрямился.
   - Зачем так уж сразу и месть? - сказал он Федеру, услышав впервые о его
планах. - В конце концов, тот индепт, который  мы  с  вами  разрабатывали,
чтоб, значит, в смысле предосторожности,  он  ведь  тоже  для  этих  целей
хорош. Он ведь тоже обязательно  как  надо  сработает.  И  тоже  станет  в
каком-то смысле вот этой вот вашей местью. Он и  так  всех  их  уничтожит,
после того как...
   - После чего, Антон, милый? Ты пойми, что старый план  уничтожит  всех,
кто к тому времени на Ямайке останется, то есть и нас в том числе, если мы
вовремя не уберемся отсюда. К тому времени как начнется старый индепт,  мы
должны или сбежать с Ямайки, или погибнуть вместе с Аугусто, если  Аугусто
к тому времени не догадается убежать заранее. А он мужик догадливый и, как
ты понимаешь, убежит обязательно. Все эти чудища, все эти катаклизмы,  что
мы с тобой программировали, - всего этого уже недостаточно, все это уже не
годится. Они были хороши для того, чтобы в случае чего не  позволить  этим
ребятам завладеть Ямайкой. А теперь все поменялось. Теперь мы  у  них  под
прицелом, и надо сделать так, чтобы индепт на нас с  полной  гарантией  не
действовал, даже если нам не удастся уйти до его начала, а вот  на  них...
Вот их, Антон, мой хороший, наш с тобой новый индепт не  должен  никуда  с
Ямайки отпускать до той  самой  поры,  пока  с  ними  со  всеми  не  будет
покончено.
   Долго, очень долго переваривал Антон план Федера. Антон был  по  натуре
слишком миролюбив, даже к своим врагам, чтобы сразу принять идею командира
- но уж слишком с технической точки зрения  она  была  хороша.  Поэтому  в
конце концов он согласился - согласился с восторгом и облегчением и  после
этого стал главным исполнителем задуманного.
   И тогда Федер тоже облегченно вздохнул. И тогда он начал самый  главный
в своей жизни пробор. И начал он его  не  с  уничтожения  болот  и  прочей
мерзости, происшедшей из-за задержки. Он начал свой новый пробор  с  того,
что сказал матшефу:
   - Давай-ка, Антон, запустим к Аугусто как можно больше "стрекоз".
   Антон, конечно, ничего не имел против, потому что должны же у них  быть
соглядатаи в лагере противника. Проблема его волновала только  техническая
- как сделать так, чтобы люди Аугусто этих "стрекоз" не заметили.
   Антон взялся за дело с энтузиазмом.
   - Сделаем так, - сказал он Федеру. - Этих "стрекоз" запущу я. Только вы
мне помогите, потому что я не все как следует помню.
   - Выходит, ты знаешь, как запускать "стрекоз"? - сказал Федер.
   - Я вообще много чего знаю. Что бы я был за матшеф, если бы  с  парнями
по всем закоулкам не полазил как следует.
   - Это да, - усмехнувшись, согласился с ним Федер. -  Ты  бы  тогда  был
самый обыкновенный матшеф.
   И Антон довольно ухмыльнулся.
   Постепенно из  хаоса  начало  что-то  вырисовываться.  Сначала  исчезла
отвратительная болотная вонь, и на  куаферов  вновь  снизошло  болезненное
благоухание ямайской  атмосферы.  Затем  болота  превратились  в  шикарную
плодородную  почву.  Еще  через  неделю  вся   обрабатываемая   территория
покрылась мелкими зарослями "взрывной" (то  есть  очень  быстро  растущей)
флоры.  Она  задушила  остатки  еще  не  высохших  деревьев-уродов,  стали
появляться первые представители плановой промежуточной фауны.
   Как и всегда,  у  Антона  и  на  этот  раз  все  шло  точно  по  плану.
Единственная загвоздка  была  в  изменениях  атмосферы.  Обычно  атмосферу
меняют в последнюю очередь. Но  Аугусто,  никакой  боли,  в  том  числе  и
головной, органически не пе