тил такой, что даже Аугусто завидовал, но
Вере он не нравился),  за  что-то  на  Федера  обозлилась,  принимала  его
суховато, оттаивала только в постели.
   - Ты что, тоже думаешь, что я с этим бандитом стакнулся и парней  своих
продаю? - негодовал Федер.
   - Я не дура, - отвечала Вера, - я знаю, на что ты способен и на что  не
способен.
   - Так чего ж тогда?
   - Долго объяснять. Да и не поймешь ты.
   - Может, ты и сама не очень-то понимаешь?
   - Может, - глядя в сторону, отвечала Вера.
   - То-то и оно!
   Чем дальше развивались события, тем мрачнее она становилась.  Федер  не
понимал почему, но чувствовал себя чертовски  виноватым.  И  тоже  злился.
Молчание, вывел он, есть самое опасное оружие женщин. Он  пытался  пробить
это молчание, то вежливо, то грубо, но она только улыбалась в том  смысле,
что с ней все в порядке. Но однажды,  после  любви,  только  что  вся,  до
последней капли пота ему принадлежавшая,  его  боготворившая,  только  что
клявшаяся черт-те в чем, еще тяжело дышащая, откинувшись от него и глядя в
сторону, она прошептала:
   - Потому что ты все время притворяешься перед ними и используешь их.  Я
не знала за тобой такое.
   Федер отдышался, подумал, глянул на нее и грозно соврал:
   - Не понял!
   И опять Вера промолчала. Только бросила раздраженно:
   - Проехали!
   Он слишком много думал о ней, вот что ему  мешало.  Он  не  имел  права
теперь о чем-то другом думать, кроме пробора.
   Любопытно,  что  однажды  Благородный   Аугусто,   будучи   в   хорошем
расположении духа, сказал ему нечто противоположное:
   - Вы ни о чем, кроме пробора, не думаете, дорогой Федер, -  вот  в  чем
ваша беда.
   - Спасибо. Учту,  -  вежливо  ответил  Федер,  каменея  от  нахлынувшей
злости.


   Но, конечно, главной проблемой  был  Аугусто.  Проблема  была  даже  не
столько в том, что Аугусто подозревал - да какое там, наверняка знал! -  о
существовании  сюрприза,  столь  тщательно,  кропотливо  подготавливаемого
Федором, сколько в том, что Федер, сопротивляясь изо всех сил,  постепенно
проникался симпатией к этому человеку.
   "Да я плюю на него! - с гневом говорил себе Федер. - Да,  черт  возьми,
меня от него тошнит, от этого  мерзавца,  зарабатывающего  себе  деньги  и
власть кровью людей!" Он много таким образом рассуждал сам с собой, но  не
помогало - Аугусто почему-то нравился ему все  больше  и  больше.  Безумно
странной эта симпатия казалась Федеру. Странной особенно потому, что он ни
на йоту не отошел от своего плана мести, ни на секунду не поколебался. Для
этого ему не надо было себя настраивать, не надо было вспоминать, что этот
подонок вместе со  своими  людьми  сделал  с  патрульными,  что  сделал  с
куаферами, что сделает, не поморщившись, со всей  его  командой  и  с  ним
самим сразу после того, как их работа будет закончена. Да Аугусто особенно
и не скрывал от Федера своих планов. Лишь иногда оставлял ему тонюсенькую,
хлипенькую соломинку в виде обещания обязательно  продолжить  обустройство
новых планет, имея  Федера  и  его  команду  своими  постоянными,  ручными
куаферами.
   Самое интересное - Федер чувствовал, что  Аугусто  также  испытывает  к
нему  непонятную  симпатию,  совершенно  искренне  желает  именно  с   ним
говорить, причем говорить с максимальной откровенностью, иметь его другом,
наперсником, советчиком, собутыльником и Бог знает кем еще, потому что  не
было около Аугусто настоящих достойных людей.  Одни  были  глупы,  другие,
умные, оказывались-непомерно жестоки и подлы. Он, гений,  почти  создавший
свою собственную империю, был безумно одинок. Но знал также  Федер  и  то,
что никакая симпатия, никакое желание сохранить себе  друга  не  остановит
Аугусто перед убийством.
   "Это какая-то болезнь, - говорил себе Федер. - Точно, болезнь. Не может
быть, не должно быть так, чтобы слово "человек" можно было  бы  отнести  к
таким, как Аугусто. Тогда я отказываюсь быть человеком!"



18

   Если вы никогда не были на проборе  и  видели  его  только  в  стеклах,
снятых восторженными или, наоборот, разгневанными файлистами, то считайте,
что вы пробора никогда и не видели. Ни той жути, которую  вам  показывали,
ни той невыразимой прелести - ничего этого в проборах обычно нет. То  есть
иногда случается, конечно, что-то особенное, о  чем  потом  куаферы  между
собою долго талдычат и сами тут же легенды  слагают,  которыми  потом  вас
потчуют, но чаще всего все выглядит обычно, порой прямо до зевоты обычно.
   Как если бы вы  зашли  в  очень  запущенный  лес,  мокрый  и  неуютный,
пахнущий гнилью; как если бы вы оказались на ледяном берегу очень мрачного
моря; а чаще всего просто - как если бы вы оказались среди  некой  скучной
донельзя  однородности,  которую  принято  называть  пустыней,  где   дует
противный,  подавляющий  любое  чувство  ветер,  где  запахи  гнусны,  где
опасности редки, глубоко  запрятаны  и  потому  особенно  угрожающи  -  и,
кстати, обычно до зубной боли стандартны. То  есть,  как  правило,  ничего
особенного, ничего потрясающего воображение.
   Вы должны  хорошо  знать,  ничего  потрясающего  воображение  нет  и  в
пейзажах, прошедших проборную процедуру. Пейзаж обычно бывает двух типов -
один, характерный для  курортных  планет,  "экзоэротический",  как  сказал
кто-то из древних, и другой, для поселенцев с нужными деревьями, с  нужной
почвой, с нужными животными, рыбами, у одних вызывающий спокойный восторг,
у других - равнодушие и скуку. Такие планеты - места проживания или  места
посещения, удобные,  специально  рассчитанные,  мало  чем  друг  от  друга
отличаются, потому как они - оптимальные.
   Есть, однако, такие  планеты  -  их  очень  мало,  -  по  которым  душа
человеческая вечно тоскует, паломничество куда не иссякает. Они уникальны,
они безумно прекрасны или в той же степени безумия  отвратительны.  Таковы
Уалауала,  Париж-100,  Зындра,  Уйкен-Нова  и  еще  десятка  полтора.  Они
необычны, о них  постоянно  снимают  стекла,  тяга  к  ним  бывает  просто
сомнамбулической. И ни одна  из  этих  планет  не  подвергалась  процедуре
пробора. Пробор всегда  искусствен,  он  -  насилие.  И  единственное  ему
оправдание в том, что, как правило, такое насилие оказывается необходимым.
   Так удобнее, так дешевле и так, в конце концов, лучше. Если сами в  это
не верите, любого куафера спросите, он вам с большим жаром все объяснит.
   И в то же время каждая планета,  каждый  город  на  ней,  каждое  самое
мизерное  поселение  -  все  они  свою  особенность,  свою,  если  хотите,
собственную прелесть имеют. Там - чуть зеленоватое или  оранжеватое  небо,
там - десятилетиями, а то и веками сложившаяся  архитектура,  там  -  свои
обычаи, там,  наконец  (и  это  самое  впечатляющее),  -  свои,  со  своим
характером,  со  своими  привычками  люди.  Они  освоили   свои   планеты,
обустроили  их,  сделали  уютными.   Уют   же   иногда   обладает   просто
наркотическим действием. Умные люди, кстати, его боятся.
   До уюта на Ямайке было еще ох как  далеко.  На  ее  поверхности,  кроме
небольшого, в полторы сотни квадратных километров  "затравочного"  участка
суши, ограниченного естественными, легко  преодолеваемыми  границами  типа
ручьев  и   средней   высоты   горных   кряжей,   никакого   человеческого
вмешательства не происходило.
   Проборы,  как  известно,  бывают  разные.  Одни  ограничиваются  только
"затравочным"  участком,  а  вокруг  него  выставляются  рубежи   -   либо
искусственные, непроницаемые, применяемые  только  тогда,  когда  буферная
зона между нетронутой природой планеты и "причесанной",  подготовленной  к
жизни для человеческих существ, не очень надежна, а то  и  вообще  опасна;
либо, что чаще, граница "причесанного" участка естественна и  малозаметна.
Не сразу и обнаружишь, что попал в  буферную  зону,  а  затем  и  в  дикую
природу. На каждой из  этих  границ  обязательно  играют  невидимые  людям
страсти,  экологические  ниши  сменяют  одна  другую,  идет  кем-то  точно
просчитанный эволюционный отбор - первые годы он  идет  очень  быстро,  за
счет  короткоживущих  организмов,  затем  замедляется,  появляются   более
устойчивые формы жизни. Самоуправляемая эволюция - так это называется. Как
только незапланированный организм, будь  то  микроб,  растение,  животное,
проникает в зону самоуправляемой эволюции, все живое восстает против него:
он  либо  уничтожается,  либо  сам  со  всех  ног   пытается   удрать   от
неприветливых условий жизни. Его пугают запахи, звуки приводят его в ужас,
знакомая пища оказывается ядовитой, а уж если ко  всему  этому  он  сумеет
приспособиться,  то  все  равно  размножаться  не   сможет.   Те   же   из
представителей биосферы, которым суждено жить в  подобной  зоне,  тоже  не
стремятся ничего изменять - численность каждого вида строго регулируется.
   Иное дело - пробор, рассчитанный на изменение природы по всей  планете.
Такие проборы редки и,  как  правило,  относятся  к  запрещенным.  История
легального куаферства знает только один тотальный пробор. Произошел он лет
за сто до описываемых событий на планете Астакоу, что  в  регионе  Второго
Ночного Облака. Пробор там вышел на редкость удачным, хорошо  просчитанным
и, судя по эффекту, недурно выполненным, и  люди  там  живут,  по  слухам,
довольно неплохо, только куч-куются очень локально, в местах "затравочных"
зон. Эволюция там пока не закончилась,  и  неизвестно,  сколько  ждать  до
конца, но все вроде идет почти по первоначальному плану, хотя и  медленно.
Уже автоэволюцией причесано около половины суши  на  Астакоу,  и  проверки
показывают полное соответствие запрограммированным параметрам. То есть все
говорит за то, что люди там жить вполне могут - только почему-то вот очень
не хотят.
   Федер этой самой Астакоу очень  в  свое  время  интересовался  и  после
учебной командировки туда пару раз пытался съездить  на  эту  планету  уже
сам, разобраться, в чем дело, да так и не собрался. Понял он только одно -
тотальный пробор с агрессивными буферными зонами делать  можно,  но  нужно
это делать в самом крайнем случае, если уж очень  ситуация  к  тому  будет
принуждать.
   Еще одна проблема ямайского пробора заключалась в том, что  он  в  этой
классификации был не пойми какой. Точно так же,  как  и  все  теоретически
разработанные индептовые проборы, ямайский предусматривал четыре  буферные
зоны умеренно агрессивного типа. Если такую зону сравнить с  вечно  жрущим
животным, то можно сказать, что оно медленно перемалывает природу планеты,
в качестве экскрементов  извергает  из  себя  обработанные,  "причесанные"
территории, на которых  могут  селиться  люди,  и,  побуждаемое;  голодом;
медленно передвигается  туда,  где  могут  жить  пока  только  аборигенные
биосистемы.
   По всем расчетам, съев все, что возможно, такая  буферная  зона  должна
начать перерождение и в конце концов "высохнуть", то есть  переродиться  в
тот же самый собственный экскремент - зону,  пригодную  для  человеческого
жилья. Но чем больше времени  занимает  весь  процесс  пробора,  тем  выше
фактор неопределенности. Медленная поступь  агрессивной  буферной  зоны  с
этой точки зрения еще хуже, чем высокоагрессивные зоны  -  такое  развитие
событий не может просчитать даже самый мощный интеллектор на  свете,  даже
если бы расчет не осложнялся двойственностью, множественностью пробора.  И
Федер прекрасно отдавал себе  отчет  в  том,  что  за  получившейся  новой
Ямайкой надо будет потом не одну сотню лет следить в оба глаза.
   Будущие сотни лет, правда,  в  данный  момент  Федера  интересовали  не
слишком. Его, если честно, не интересовал  даже  будущий  год  -  все  его
любопытство было сконцентрировано на ближайших нескольких месяцах, которые
к тому же проходили чрезвычайно, по его мнению, сумбурно и быстро.
   С самого начала Федер  выбрал  из  всего  спектра  проборных  стратегий
стратегию типа "Акробат". Обычно надежная, хорошо просчитываемая и простая
в  исполнении,  эта  стратегия  отличалась  одной  действующей  на   нервы
особенностью - большим  количеством  сменяющих  друг  друга  промежуточных
биосред. Сначала, сразу после первичной "прочистки"  затравочной  зоны,  в
ход вступали, как и всегда, фаги, съедающие все не включенное в  первичный
реестр, составленный интеллектором. Потом шли в  ход  антифаги,  съедающие
фагов. Потом, еще четыре  раза  подряд,  мир  затравочной  зоны  наводняли
полчища микробов, мелких насекомых и низших  растений-хищников,  в  задачу
которых входило поедать своих предшественников.  Только  затем  включались
эволюционные периоды, во время которых оставшиеся после фаговых операций и
внесенные куаферами в зону организмы довольно быстро мутировали, пожирая и
одновременно  поддерживая  друг  друга.  Еще  несколько  фаговых  операций
очищали  зону  от  ненужных  мутантов,  после  чего  включалась  очередная
эволюционная фаза. В этой чертовой пляске  фаз  куаферы  чувствовали  себя
весьма неуютно - они часто не знали, покинув зону  вечером,  что  встретят
там во  время  утренней  экспедиции,  это  повышало  риск,  заставляло  их
осторожничать больше нужного и очень выматывало. И, конечно, двухслойность
ямайского пробора тоже бодрости им не прибавляла.
   Несмотря на все трудности, у куаферов  после  установления  откровенных
отношений с Федором открылось что-то вроде второго дыхания. Выжить самим и
выжечь эту сволочь с Ямайки - все  это  было  возможно  только  при  самом
безукоризненном  проборе.  Раньше  куаферы   при   встречах   с   мамутами
обменивались с ними мрачными, многообещающими взглядами -  только  бандиты
при этом  открыто  ухмылялись,  совершенно  уверенные  в  том,  что  скоро
доберутся до них, а куаферы довольствовались  лишь  взглядами  исподлобья.
Теперь же  исподлобье  кончилось;  кончились,  впрочем,  и  многообещающие
взгляды. Странное дело, как только куаферы узнали, что пробор  -  двойной,
что мамуты такие же  объекты  их  внимания,  как  корни-ловушки,  зубастые
черви, кулачники или саблекрылы, -  сразу  же  их  задиристость  сменилась
профессиональным отношением к животным, которых следует либо спасать, либо
уничтожить.
   Тут маленькое отступление. Спасать, или "выводить  из  зоны",  -  очень
емкое понятие и включает в себя, если есть время, возможности и,  главное,
приказ командира, буквальное понимание этих слов. Конечно, к  растениям  и
микроорганизмам на памяти Федера это не относилось никогда, но с животными
так поступали довольно часто. Предшествовал подобным операциям  тщательный
мультиинтеллекторный  просчет  и,  если  ненужные  в  зоне   животные   не
представляли  критической  опасности  для  дикой   природы   причесываемой
планеты, их отлавливали и отпускали с миром где-нибудь подальше  от  зоны.
Порой животное не годилось для зоны и, мутировав,  уже  не  способно  было
выжить в родной природе, но чем-то оказывалось ценно - мехом ли, красотой,
молоком, ядом. Таких собирали в специальные "вывозные" отделы вивариев и с
первой  же  оказией  отсылали  в  специально  для  этого   приспособленные
заповедники. Но часто животных просто уничтожали - тем или иным  способом,
очень  редко  вручную,  потому  что  это   трудная,   грязная   и   крайне
отвратительная работа, к которой куаферы готовятся во  время  учебы  очень
усердно, но которую терпеть не могут из-за крепко вбитой с  самых  пеленок
глобальной экологической идеи о "святоприродности".
   Куафер - продолжаем отвлекаться все дальше и дальше - с  самого  начала
знает, что его работа как раз и состоит в нарушении законов экологии. А ее
главный закон прост и требует от человека стремиться к максимальному и  по
возможности полному сохранению всего живого, что есть во  Вселенной.  Идея
эта подобна древней библейской заповеди "Не  убий".  Можно  даже  сказать,
сильно огрубляя и пренебрегая целым морем нюансов, что  "святоприродность"
есть не что иное, как расширенное толкование этой заповеди. Точно так  же,
как и заповедь "Не убий", "святоприродность" постоянно нарушается в иногда
очень понятных, а иногда очень расплывчатых целях, диктуемых  пользой  для
главного вида - человека. Попытки  ее  абсолютного  применения  смогли  бы
нанести человечеству еще больше вреда,  чем  попытки  абсолютной  верности
библейской заповеди, когда враг убивает твою жену, а ты сидишь сложа  руки
и со стонами талдычишь себе под нос молитвы и священные тексты поучений  о
смертном грехе убийства.  Куафер,  суть  работы  которого  -  менять  одну
биосферу   на   другую,   принципиально   не    может    следовать    идее
"святоприродности" ни в абсолютном, ни в практическом  смысле.  И  в  этом
состоит главная сложность его работы.
   Ибо эта идея совершенно верна и, если ей  вообще  никак  не  следовать,
можно наломать порядочно дров. Она как бы предупреждает: "Не  суйся  туда,
где ничего не смыслишь, это опасно  для  тебя  и  для  всех  остальных,  а
главное, ты вполне можешь без этого обойтись". Она запрещает. Запрет прост
и эффективен: не делай - не ошибешься. Человек, разрешивший себе нарушение
запрета, обязательно должен отдавать отчет в том,  что  он  делает,  иначе
легко может  шею  свернуть.  Он  обязан  просчитать  все  последствия,  он
совершенно четко должен понимать, по какому минному  полю  вышагивает.  Он
входит в особые взаимоотношения с миром, и если хочет остаться  человеком,
то вместо простой нравственной категории должен взять за вадемекум другую,
более высокого порядка, созидательную. Главная идея  куаферства  -  создай
для человечества так ему необходимое новое жизненное пространство,  пускай
даже  за  счет  жизненного  пространства,  принадлежащего   другим   живым
существам.   Здесь   тотальный   запрет   "святоприродности"    заменяется
выборочным, где человек не спросясь берет на себя функции  Бога  и  откуда
всего полшага до зверств, до фашизма и всей той прочей  мерзости,  которой
полна человеческая история.
   Выборочное преступление преступлением все-таки  остается.  Человеческая
жизнь есть самое святое на свете,  но  так  ли  уж  радикально  отличается
покушение на нее от покушения на жизнь существа, стоящего ниже человека на
очень произвольно выстроенной эволюционной  лестнице?  Наверное,  было  бы
правильным брать в куаферы только добровольцев, которые  вместо  платы  за
свой далеко не легкий труд должны  были  бы  по  возвращении  подвергаться
наказанию - ты убил, так что прими положенную кару. Но таких  добровольцев
на свете мало, а уж  профессионально  подготовленных  так  и  вообще  нет.
Куаферам во времена  разрешенного  куаферства  официально  было  позволено
уничтожать живую природу, брать за  это  немалые  деньги,  они  официально
освобождались не то что от наказания - от любого даже упрека за  нарушение
"святоприродности", но от совести своей они не освобождались. А если  даже
и находились такие, которых подобная работа не  мучила,  то  долго  они  в
куаферах не  засиживались  -  подобные  люди  распространяли  вокруг  себя
атмосферу ненависти и уже хотя бы поэтому представляли собой опасность для
хода пробора.
   Для того, чтобы хоть как-то разрешить это противоречие между  долгом  и
совестью, был создан куаферский кодекс чести, но, похоже, не  очень-то  он
помог. Инстинктивная верность  законам  "святоприродности"  проявлялась  у
куаферов еще и в том, что проборные планы сплошь и рядом составлялись так,
что, пусть  порой  во  вред  надежности  и  безопасности  самого  пробора,
выбиралась такая его стратегия, при которой уничтожалось как можно  меньше
живых  организмов.  Существовал  даже  бюрократический  термин  для  такой
стратегии  -  "минимальная  обработка  жизнемассы".   Своим   идиотическим
звучанием он  как  бы  уравновешивал  некоторую  наивность  и  отчаянность
попыток куаферов хоть как-то уменьшить давление  совести,  хоть  в  чем-то
подчиниться подкорковому императиву "святоприродности".
   Очень часто именно поэтому  животных  из  "затравочной"  зоны  выносили
дал