м ни в коем случае не следовало  связываться  -
как правило, на проборах собирались люди битые и  непугливые,  к  палочной
дисциплине совершенно неприспособленные, - но вот как-то  так  получалось,
что два-три слова, сдобренные особой федеровской интонацией, замешенной на
беспрекословном приказе, и близкой, почти интимной  доверительности  (мол,
мужик, ну ты же все понимаешь, ну надо, мужик, пожалуйста!) - и человек со
всех ног бежал делать порученное, словно бы и в самом деле понимая,  зачем
он все это делает и до какой степени все это важно.
   Конечно, ни о каком серьезном сокрытии следов пробора не могло  быть  и
речи. Нельзя было скрыть радиальные вырубки  вокруг  лагеря,  нельзя  было
скрыть стандартные для любого пробора  папоротниковые  лианы  и  зонтичные
ацидоберезы, бурно разросшиеся по периметру первой, зародышевой  зоны;  не
было времени избавиться  от  облаков  инъекторного  пуха,  обеспечивающего
переходные стадии фаговых атак - тем не менее все пряталось, и в  случайно
выдавшуюся свободную секунду куаферы тупо констатировали: "Федер  сошел  с
ума".
   На  сумасшедшего,  однако,  Федер  походил  разве  что   патологической
активностью. Что-то подобное иногда в нем замечали и раньше - в стрессовые
моменты, - но в тот  раз  он  делал  просто  невероятное.  Потом,  не  без
удовольствия и тайной гордости вспоминая эти восемьдесят минут, он  и  сам
себе удивлялся, с несвойственным ему восхищением перед собственной особой;
он сравнивал свое поведение с легендами  об  Александре  Македонском:  все
держать в голове, раздавать одновременно по нескольку различных  приказов,
да плюс к тому - никому ничего не раскрывать,  не  адресовать  вниз  через
кого-то, а раздавать приказы сразу всем ста четырнадцати  членам  команды,
каждому непосредственно.
   Может, оно и не нужно было - каждому непосредственно,  -  может,  можно
было обойтись стандартными указаниями особо приближенным (каковых у Федера
почти не было на этом проборе)... Может, и так.
   Во всяком случае, через восемьдесят минут бесколески вернулись, оставив
у тайников суетящихся куаферов, но в лагере подготовка к прибытию половцев
шла полным ходом, когда сканировщик сообщил по громкой связи  о  появлении
над лагерем кораблей. Все автоматически задрали головы вверх,  к  небесной
ямайской мути - конечно, ничего не увидев. По той же громкой  связи  голос
Федера дал отбой суматохе.
   Полицейский поезд  из  двух  вегиклов  "Трабандо  Универсум  XTN  4000"
прибыл, как прибывал и в прошлые,  проборные  времена,  с  жуткой  помпой.
Когда оба крылатых монстра, эффектно выскочив из облачности,  зависли  над
лагерем и стали исполнять пижонский  посадочный  маневр  "танец  падающего
листа", зажглись все огни, которые только могут зажечь  патрульные  катера
космопола,  заревели  устрашающие  "концертные"  сирены,  и  всем  тут  же
захотелось со всех ног бежать из лагеря  в  какое-нибудь  укрытие,  не  то
убьют.
   Правда, когда посадка была завершена,  когда  откинулся  люк  головного
вегикла, выяснилось, что убийства откладываются как минимум на  потом.  Из
вегикла неторопливо вышел белокурый гигант (уже известный  читателю  общий
чин Андрей Рогожиус) в драных штанах и свитере с  надписью  "Make  Love  &
War". Ни на кого не  обращая  внимания,  он  задрал  добродушное  и  очень
довольное лицо к небу и с наслаждением потянулся.
   - Сладко тут у вас дышится! - сообщил он наконец сгрудившимся перед ним
куаферам и крикнул через плечо: - Степан! Дай-ка дубинку!
   Кто-то суетливо выскочил, подал Рогожиусу дубинку  и  тут  же  исчез  в
недрах вегикла. Андрей одобрительно  хмыкнул  и  широким  свободным  шагом
направился прямиком на толпу куаферов.
   - Здорово, парни! Что это вы тут делаете, а?
   Никто ему не ответил - нетрудно было догадаться, что не он правит  бал.
Он был просто полицейским - как у них называлось, общим чином, - ни за что
не отвечал и, судя по физиономии, ни с кем не  хотел  ссориться.  "Недолго
ему в космополе служить, - подумал Федер. -  Нарочитая  беззаботность,  да
еще там, где так редко случаются серьезные стычки, - очень тяжелая  маска.
В нужный момент ее никакими силами не отодрать".
   Как только он это подумал,  Андрей  резко,  но  тоже  как  бы  случайно
повернулся к Федеру, нацелил  на  него  свой  белесый,  в  высшей  степени
добродушный взгляд, всмотрелся в Федера, узнал, еще шире улыбнулся и, ни к
кому не обращаясь, сказал:
   - Командир, здесь Федер.  И  еще  три-четыре  знакомые  личности.  -  И
дружески Федеру подмигнул.
   Спустя полминуты из  головного  вегикла,  теперь  уже  в  сопровождении
должным образом снаряженных полицейских, да и сам одетый  по  всей  форме,
вышел капитан Лемой.
   Капитан Лемой  не  стал  терять  время  на  потягивания  и  комплименты
сладкому воздуху. Он слишком долго прослужил в космической полиции,  чтобы
не догадываться о последствиях такой сладости - ему уже попадались планеты
с похожей атмосферой. Дышалось в ней легко и приятно, воздух немного  даже
пьянил,  но  уже  через  полчаса  приходилось  расплачиваться  мучительной
головной болью, которую с трудом снимали даже бортовые лекари.  Правда,  к
сладости организм довольно быстро  приспосабливался.  И  все  равно  Федер
собирался на одной из последних стадий пробора что-нибудь с ней сделать, у
него по этому поводу шли серьезные бои с атмосферщиками Нилом Эдвардсом  и
Ганьером Чаковски. Лемой направился прямиком к Федеру. Выглядел он  сугубо
официально, хотя не грозно.
   - Если не ошибаюсь, Антанас Федер?
   Федер слегка кивнул.
   - Не ошибаетесь, капитан Лемой. С чего бы это вам ошибаться?
   Сквозь официальное выражение лица  у  Лемоя  на  мгновение  просочилась
наружу довольная улыбка. Конечно, они знали друг друга. Они встречались на
одном из первых проборов, множество лет назад. Тогда  капитан  Лемой  уже,
был капитаном, а  Федер  -  простым  куафером.  Федер  испытал  мимолетное
удовлетворение от мысли, что и на этот раз он оказался прав - еще тогда он
сказал, что Лемою, очень независимому и не умеющему ладить с  начальством,
повышение не светит.
   - Мне очень жаль, Федер, встречаться с тобой при таких обстоятельствах,
- снова помрачнев, сказал Лемой.
   - А что так? -  с  невинным  видом  спросил  Федер.  -  У  тебя  что-то
неприятное случилось?
   Они были похожи на двух актеров, играющих давно надоевшую пьесу.
   - Неприятное случилось у вас, парни, - ответил Лемой. - Мы застали  вас
за незаконным пробором. У меня просто нет выбора...
   - Нет выбора? - все еще с невинным видом удивился  Федер.  -  Но,  боже
мой, капитан, неужели вы не  видите,  что  это  простой  пикник,  ну  и...
небольшая  разминка.  Мы  просто  собрались  вместе,  капитан,  и   решили
вспомнить старые навыки. Ну какой же это пробор, оглянитесь!  Разве  такие
бывают настоящие-то проборы?
   Лемой скорчил гримасу.
   - Не надо, Федер, я слишком вас уважаю,  чтобы  всерьез  принять  такую
версию.
   - Но...
   Это был пробор, самый настоящий пробор,  и  никаким  пикником,  никакой
разминкой куаферов, решивших тряхнуть стариной, здесь и  не  пахло.  Лемой
был в этом  уверен  на  сто  процентов,  он  внимательно  проинспектировал
окрестности  лагеря  -  сверху  признаки  пробора  были  видны  совершенно
отчетливо. Только что-то ему во всем этом не  нравилось.  Что-то  было  не
так.
   Что-то странное было в этом проборе, вот о  чем  не  переставал  думать
Лемой - все странное настораживало его.
   Лемой, правда, никогда не сталкивался с  незаконными  проборами,  но  в
свое время ему пришлось изрядно повозиться с легальными. Здесь же он никак
не мог понять, что конкретно ему не нравится.
   Народу было  не  столько,  сколько  положено,  но  это  и  понятно  при
незаконном проборе. И народ был не такой, хотя кого-то Лемой  вспомнил  по
имени, кого-то узнал в лицо. Глядели они  не  так,  как,  по  его  мнению,
должны были бы глядеть застигнутые на горячем куаферы - хотя,  собственно,
как они должны глядеть, будучи застигнуты на горячем, задай ему кто-нибудь
такой вопрос, Лемой ответить бы  затруднился.  Одни  казались  мрачными  и
независимыми, но не такими уж мрачными и не такими уж независимыми, другие
- большинство - были вроде бы смущены, но опять-таки  не  так,  как  может
быть смущен куафер, приди ему в голову эта идиотская идея  смутиться.  Как
именно не так - вот здесь у Лемоя пробуксовывало.
   Но  все  равно,  не  нравился  ему  этот  пробор,  хотя   по-настоящему
незаконное его производство каким-то не таким представлялось Лемою.
   И этого ему было достаточно, чтобы насторожиться.
   Перед ним  теперь  стояла  дилемма  -  то  ли  без  дальнейших  слов  и
расследований арестовать Федера со всей его  командой  (габариты  вегиклов
позволяли разместить там куаферов), то ли для начала пройтись по лагерю  и
ткнуть Федера носом в его собственное дерьмо.
   Последнее  было  вроде  бы  и  не  нужно,  Лемой  в   общем-то   больше
сочувствовал Федеру, чем радовался возможности поймать  его  на  нарушении
"Конфедерального закона о  территориях",  но  Федер  глядел  на  него  так
невинно, так был готов  выплескивать  свое  возмущение  неспровоцированным
полицейским насилием, что урок, по  всем  законам  космопола,  ему  просто
следовало преподать. А проблема состояла в том, что Лемой совсем не  хотел
преподавать Федеру какие-либо уроки.
   Поэтому он, подумав, сказал Федеру:
   - Ну а вообще-то как?
   Из   всех   риторических   вопросов   единственным,   который   требует
обязательного ответа, является вопрос "Как жизнь?" и все его вариации.
   - Нормально, - ответил Федер, подняв кверху большой палец. - А  у  тебя
как?
   - Как видишь, - ответил Лемой, несколько расслабляясь. - Все в  том  же
капитанском чине, что и тогда.
   - Это правильно, - рассудительным тоном ответил Федер. - Для  тебя  это
единственный способ существования. Ты слишком самостоятельный полицейский.
Наверху тебя не любят и соответственно не продвигают. Здесь твое  счастье.
Ты закис бы, если б тебя повысили.
   - Ага. В самую точку.
   Лемой усмехнулся и посмотрел назад,  на  гурьбу  своих  подчиненных,  с
нескрываемым любопытством следящих за их  беседой.  Они  тоже  чувствовали
что-то не то и по лагерю не разбредались. Тем более что и приказа не  было
- разбредаться.
   - Ты мудр, Федер, - со странной смесью симпатии и обиды сказал Лемой. -
Но почему ты нарушил закон и попался, а я вроде  как  судьбу  твою  решаю,
хотя ты и мудр?
   На это Федер ответил одним словом:  "Превратности!",  а  больше  ничего
ответить не смог, осекся и, с настороженным вниманием глядя на  подошедшую
женщину, продолжил:
   - Знакомься. Капитан космопола Людвиг Лемой. Вера. Прекрасная  женщина,
она же моя  возлюбленная.  Вера  Додекс.  Дурацкая,  но  древняя  фамилия,
корнями уходящая к питекантропам. Смешная такая фамилия. Но я привык.
   Ничего смешного в фамилии Додекс Лемой не увидел и  потому  понял,  что
эта женщина значит для Федора много больше, чем "возлюбленная на проборе".
Правда, и "возлюбленная на проборе" довольно часто  значила  очень  много.
Половцы были лишены того, что в свое время отстояли  для  себя  куаферы  -
право иметь на проборе женщин. Женщина на проборе не  просто  "стравливала
напряжение", женщина на проборе давала куаферу  чувство  семьи,  что  было
важнее чувства чисто мужской компании. И пусть это  чувство  на  девяносто
процентов было обманчивым, пусть женщина порой очень скоро перебиралась  к
другому, а куаферский кодекс  запрещал  на  проборе  ревность  и  поэтому,
вместо того чтобы "стравливать", наличие женщин часто еще больше нагнетало
напряжение - все равно женщина на  проборе  действительно  давала  куаферу
чувство семьи. Чувство, без которого любой космический бродяга имеет  шанс
перестать быть человеком. Даже жены куаферов (а жены у  них  задерживались
еще  меньше,  чем  проборные  возлюбленные),  скрипя,  ворча,  возмущаясь,
признавали необходимость женщины на проборе.
   При одном только взгляде на Веру Додекс и на то, как бережно  обращался
с ней Федер, Лемой понял, что легендарный капитан наконец попался.  Федору
уже должно было исполниться сорок, и он никогда не  был  женат.  Обо  всем
этом Лемой знал точно так же, как  и  все  жители  Ареала.  Биографическим
подробностям жизни одного  из  самых  удачливых  и  талантливых  проборных
командиров журналисты уделяли в свое время очень много внимания. Герой, не
имеющий семьи, отдавший всю свою жизнь вытаскиванию  человечества  из  мук
разбушевавшейся  демографии,  Федер,  подобно  политическим   деятелям   и
стеклозвездам, потерял право на интимность частной жизни. "Вся его-жизнь -
подвиг" -  самое  страшное  проклятие,  в  случае  куаферства  существенно
смягчаемое, правда, тем, что сам герой такую жизнь проклятой  не  считает.
Хотя и постоянно клянет.
   Вера Додекс, дамочка лет тридцати, но выглядевшая  на  двадцать,  очень
высокая, очень стройная, с маленькими каменными  грудями,  кивнула  Лемою,
как старому  знакомому,  и  Лемой  тут  же  влюбился.  К  своему  великому
удивлению, потому что ничего  особенного  в  ней  вроде  не  было.  Лемой,
человек, женившийся по любви черт знает когда, всегда гордившийся тем, что
они с Анной слыли редким образцом счастливой семейной пары,  всегда  жутко
стыдившийся своих немногочисленных и случайных измен, испытал вдруг жгучее
желание изменить по-настоящему, навсегда.
   Не то чтобы он чувствовал головокружение или слабость в членах, или там
некое такое чувство, как перед пропастью; не то чтобы  у  него  встало  на
Веру Додеке, ничего подобного, даже мысль  об  этом  показалась  бы  тогда
Лемою кощунством - просто вот появилась у Лемоя богиня, которой он захотел
служить.
   Никто, кроме Веры, разумеется, ничего не заметил. Лемой  просто  кивнул
ей в ответ и сказал: "Здравствуйте". Но он посчитал  момент  уместным  для
комплиментов.  Он  единственно  не  подумал  о  том,  что  комплименты   у
полицейских временами специфичны. И сказал, улыбаясь официальной улыбкой:
   - Мне будет жаль, госпожа Вера, арестовывать такую  роскошную  женщину.
Мне жаль будет также арестовывать вашего возлюбленного,  Антанаса  Федора,
которого я хорошо знаю и который мне симпатичен, перед  которым  я  привык
чуть ли не преклоняться. Вам очень повезло, госпожа Вера, что вы стали его
возлюбленной, я желаю вам счастья.
   - Я знаю, - сказала Вера из-за Федоровой спины.
   - Я просто обязан  арестовать  всех  вас,  но  думаю,  что  это  совсем
ненадолго. Я хотел бы, чтобы вы это поняли.
   - Мы это поняли,  -  холодно  ответил  за  нее  Федер,  а  Вера  Додекс
промолчала. - Но неужели без ареста никак нельзя? Что мы, в конце  концов,
такого страшного сделали? Вы можете убедиться, что никакого ущерба планете
наш пикник не нанес. Пикник, заметьте, а не пробор! Зачем же...
   - Не успел нанести, - уточнил  Лемой.  -  Не  успел.  Но  это  никакого
отношения... Я ничего не могу тут поделать, вы поймите.
   - Послушайте, парни, - вклинился в разговор Андрей Рогожиус  с  еще  не
иссякшей доброжелательностью. Он улыбался и поигрывал  многофункциональной
дубинкой, своей, как видно, любимой игрушкой. - Сейчас  к  проборам,  сами
знаете, как относятся. Нам сейчас подставляться никак нельзя,  а  для  вас
это будет просто маленькая неприятность. Мы с вами  и  так  всяких  правил
понарушали  -  будь  здоров.  Нам  еще  шею  будут  мылить,  вы   поймите,
пожалуйста, за то, что мы спустились к вам, не связавшись с базой.  Вас-то
мы знаем, а там будут возникать - точно будут - такие люди!
   Лемой и Федер одновременно испугались и  сверкнули  глазами  на  Андрея
Рогожиуса, потому что лишнее он сказал, и хором проворчали:
   - Помолчал бы ты, парень...
   Потом они поглядели друг  на  друга  и  озабоченно  поморщились.  В  их
действиях прослеживалась такая слаженность и синхронность,  что  казалось,
будто кто-то дергает их за веревочки.
   Федер оглянулся. Аугусто, сменивший наконец свой идиотский белый костюм
и переодевшийся в рабочий куаферский комбинезон  "корректор"  с  огромными
наплечниками последней конструкции,  встретил  взгляд  Федера  с  показным
безразличием.
   -  Что-нибудь  не  так?  -  спросил   Лемой,   насторожившийся   больше
инстинктивно, чем из-за какой-то конкретной причины.
   Федер пожал плечами.
   - Да нет, все нормально.
   А потом неожиданно,  с  жаром,  с  мольбой  в  голосе,  даже  униженной
какой-то мольбой (Вера Додекс  недоверчиво  встрепенулась),  стал  просить
Лемоя:
   - Так, может, все-таки  не  надо  ареста?  Может,  как-то  договоримся?
Может, оставишь нас в покое, а? А мы уберемся,  честное  слово,  сразу  же
уберемся! И следа после нас на этой планете не останется - ведь ты же  нас
знаешь, мы не глупые туристы какие-нибудь. И никто не узнает. А, капитан?
   Лемой, очень удивленный, покачал головой:
   - Нет.
   Он очень неловко себя чувствовал,  никак  не  ожидая,  что  Федер,  сам
Антанас Федер, станет так унижаться из-за какого-то там  ареста,  который,
конечно  же,  окажется   простой   формальностью,   фикцией,   соблюдением
необходимого в существующих условиях политеса перед теми,  кто  в  течение
последних двух лет  формирует  общественное  антикуаферское  мнение,  что,
конечно же, закончится гигантским шумом в  центральных  стеклах  и  тихим,
вежливым освобождением, потому что мало найдется в космополе,  прокуратуре
и Центральной пенитенциарии, что все является одной шайкой-лейкой,  людей,
не испытывающих к куаферам сочувствия и симпатии. И все это Федер, человек
заведомо мудрый, не понимать просто не мог.
   На самом-то деле, если так уж разбираться по-настоящему, его арест  был
не чем иным, как все той же безудержно восхваляющей рекламой -  радоваться
надо было этому, а не унижаться и  горевать.  Эта  реклама,  ежу  понятно,
очень  даже  скоро  пригодится  ему  -  ведь  не   могут   же   антикуисты
торжествовать вечно! Он же просто на пьедестал взлетает с этим арестом, он
спасибо говорить должен!
   - Нет, - повторил Лемой. - Мне правда очень жаль, Федер.
   Лемой подумал в этот момент - почему никто и никогда не называет его по
имени - Антанасом? Почему обязательно по фамилии?
   Но Федер, мудрый Федер почему-то не внял. В своем унижении он пошел еще
дальше, куда дальше того, что он мог позволить себе как Федер.
   Да он совсем потерял лицо!
   Он,  покрасневший  и  жутко  себя  стыдящийся,  сказал  Лемою,   сказал
прилюдно, что уж  совсем  ни  в  какие  ворота,  это  выглядело  как  жест
отчаявшегося человека, просящего в долг и точно знающего, что в  долг  ему
не дадут.
   - Мы могли бы договориться, Лемой! - И с кривой усмешкой: - Мы могли бы
как-нибудь все это дело устроить. Мы могли  бы  вам  и  всем  вашим  людям
заплатить за то, чтобы вы молчали, а? Нам очень не нужен сейчас арест.  Ну
Лемой!
   При этом Федер с вопросительным видом обернулся через плечо к  стоящему
рядом куаферу, обыкновенному такому парню с тупым выражением лица и  очень
высоким  горбом  -  какие-то  чудные,  сверхмодные  у  того  куафера  были
наплечники. Сильно Лемою этот взгляд не понравился.
   - Кто это, Федер? - опросил он.
   - А? Этот? - Федор занервничал. -  Советник  мой,  еще  пока  не  очень
известный, но очень талантливый. Рекомендую, проборный работник  по  имени
Аугусто. Это... Аугусто Иваноус.
   - Рад встрече. - Лемой поклонился с озабоченным видом.
   Парень меньше всего был похож на куафера, даром что  такие  наплечники.
Скорее он походил на маменькиного сынка,  очень  ухоженного  и  обожающего
вешать или перепиливать кошек.
   Лемою окончательно все надоело, и захотелось домой.
   - Словом, ребята, - резюмировал он при полном с обеих сторон  молчании.
-  Соберитесь  тут  быстро,  и  поехали.  Все  вы   у   меня   арестованы.
Мне-очень-жаль-но.
   В отчаянии Федер развел руками. И вновь посмотрел на  своего  советника
Аугусто Иваноуса. Тот утратил наконец безразличный  вид  и  состроил  мину
типа