ходил от столика
к столику, допивая из оставленных кружек и собирая из пепельниц  более-менее
пригодные  окурки.  В  его карманах  гулял ветер, щеки покрывала трехдневная
щетина, но держался  он с подчеркнутой независимостью,  зло парируя подначки
таких же, как он, приятелей.
     Общение с ним не сулило радостных минут. Но долг обязывал.
     Я  внушил  ему  мысль  обратиться  ко  мне с  просьбой  дать  закурить.
Разговорились.  Звали  оборванца  Захаром  Сапожниковым,  но   он   запросто
откликался и на прозвище Сапог.
     Оказалось, что живет Сапог рядом.
     -- Выпьем за знакомство? -- предложил я.
     -- Ну, угости. -- Он показал сточенные почерневшие зубы.
     С бутылкой водки мы отправились к нему домой.
     Это  была убогая коммуналка -- обшарпанная, зловонная, как  пивнушка, из
которой мы ушли, с наэлектризованной атмосферой нескончаемых скандалов.
     Все  имущество  Сапога  заключалось  в   железной  кровати,  кочковатом
матрасе, пропитанном то ли высохшим пивом, то ли мочой, и трех ящиках -- один
использовался в качестве стола, два других -- как табуретки.
     Хлопнув стакан, старик  окончательно  окосел и готов был  поведать  что
угодно.
     Вскоре я знал, что  у  него есть  сын, отбывающий срок  за  вооруженный
грабеж, и два младших брательника,  живущих  в деревне, которых он не  видал
уже лет двадцать -- живы ли?
     А далеко  ли  деревня,  спросил  я, полагая, что  она -- на  другом краю
России.   Нет.  Оказалось,  что   родимая   деревенька  Сапога  находится  в
восьмидесяти километрах от города. Отчего же не  встречаетесь? Некогда. Да и
денег на проезд нет. Такая вот неразрешимая проблема.
     Я,  придумав  какой-то  повод,  предложил  навестить его  родичей  хоть
завтра, пообещав прихватить выпивку и закуску.
     Назавтра мы отправились в путь.
     Брательники Сапога, к счастью, здравствовали.
     Это были такие же опустившиеся личности.
     Двор, заросший бурьяном и чертополохом, полузаброшенный огород, темная,
вросшая в землю изба, пропитанная все теми же дурными запахами...
     Застолье закончилось тем, что  брательники,  а также вся многочисленная
их  родня сцепились  в пьяной драке. Если бы не мое  биополе, досталось бы и
мне на орехи. Физиономия Сапога украсилась лиловым синяком под правым глазом
и  широкой ссадиной на  левой скуле. Вдобавок он  лишился двух зубов. Думаю,
последних.
     Зато мои  часы  гудели не переставая.  Золотистая стрелка  металась  по
кругу, словно не ведая, на кого указывать.
     В деревне  я  обнаружил аж тринадцать дизов!  Таким  образом,  с учетом
самого  Сапога,  его отпрыска,  томящегося  за решеткой,  а также  семейства
Ошметкиных, моя коллекция возросла до восемнадцати персон.
     Принимай, Диар, своих сынов и дочерей!
     Я составил анкету на каждого и передал сведения Мамалыгину.
     После этой поездки  мои представления  об особых качествах дизов отпали
сами собой.
     Но следующий обнаруженный мною диз -- молодой ученый Федор Пабышев -- был
действительно неординарной личностью.
     Он стал самым близким моим другом. С ним связана моя первая публикация.
И он же, вернее, память о нем -- моя постоянная незатихающая боль...
     О Федоре я должен рассказать подробнее.
     Все началось  с редакции одного из журналов -- "Молодая  смена",  куда я
давно уже похаживал, пытаясь пристроить цикл  своих рассказов о "космическом
волке" Аристархе Парамонове.
     Редактору рассказы понравились, он обещал давать их по одному, но сроки
откладывались  от  номера к  номеру. Даже мое биополе не помогало. Устав  от
бесконечной волынки, я однажды потребовал разъяснений.
     -- А  хочешь опубликоваться  в  следующем  номере?  -- загадочно  спросил
редактор.
     -- Еще бы!
     -- Напиши  хороший  очерк. Прозу и стихи в  редакцию несут чемоданами. А
очерки  почему-то  никто  не пишет. Брезгуют!  Даю  тебе  отличную  тему!  В
Институте  сплавов  недавно  создана  лаборатория  по  "проблемам порошковой
металлургии. Работают в ней в основном молодые ребята. На энтузиазме. Напиши
страниц пятнадцать-двадцать. Получится -- сразу отправим в набор. Слово!
     Прямиком из редакции я отправился в Институт сплавов.
     Руководителем лаборатории оказался молодой человек года  на два  старше
меня -- худощавый, смуглый, брызжущий энергией. Звали его  Федором Пабышевым.
Своей увлеченностью он  невольно вызвал в моей памяти образ Виталия и Олега,
моих когдатошних институтских кумиров.
     Выслушав  меня, он весело  вскинул  лобастую  голову с  копной  черных,
артистически взъерошенных волос:
     -- Идея заманчивая! Но... Вы что-нибудь знаете о порошковой металлургии?
     -- Нет, -- честно признался я. -- Но я два года учился в техническом вузе,
так что, надеюсь, разобраться смогу.
     --  Попробуйте.  Популяризировать идею нужно.  Тем более что  порошковая
металлургия  --  такое  же  древнее   творение  человека,  как  и  египетские
пирамиды...
     В течение двух  часов он рассказывал мне  о возможностях этого метода в
ракетостроении,   авиации,   автомобильной   промышленности,   о   том,  что
металлический   порошок   легко  сплавляется   с  размельченной   керамикой,
пластмассой  и стеклом, рождая сказочные  комбинации и открывая  необозримые
перспективы. Дешево, выгодно, экологично! Безотходное производство!
     Словом,  именно  порошковая  металлургия,  а  не какие-то там утопии  --
светлое будущее человечества.
     Поведал  он  и  о  том,  что  финансируется лаборатория  крайне скудно,
отношение к ней со стороны руководства снисходительное, как к  некой забаве.
Он  не жаловался.  В его голосе звучал веселый задор, желание вытянуть дело,
одолев все преграды.
     Расстались мы проникнувшись взаимной симпатией.
     (Я  еще  не знал, что  он  -- диз, поскольку в тот раз  на мне  не  было
часов-прибора.)
     Чтобы  не  ударить лицом в грязь,  я отправился  на  следующий  день  в
библиотеку, набрал литературы по  порошковой металлургии и в течение  недели
добросовестно штудировал ее, делая многочисленные выписки.
     Еще неделю я работал  над  очерком,  затем явился к Пабышеву  с готовым
экземпляром.
     Читать он начал со скептической миной, которая быстро разгладилась.
     --  Недурно! Не  знаю,  как с литературной точки зрения,  но проблему вы
ухватили за жабры.
     Редактор выполнил свое обещание, и через месяц я держал в руках журнал,
где на пятьдесят  восьмой  странице черным по белому была крупно набрана моя
фамилия. Первая публикация, дурманящий  запах  типографской краски, приятное
кружение в голове -- все это описано не раз.
     Я  решил  достойно  отметить   свой  первый  успех.   Фекла   Матвеевна
приготовила  пельмени,  напекла  пирогов, на которые  я пригласил  редактора
журнала и героя  моего очерка. Тогда-то  я с изумлением обнаружил, что Федор
Пабышев, помимо  всего прочего, еще  и диз. И снова, как в случае с  Алиной,
какая-то сила удерживала меня от того, чтобы передать информацию Мамалыгину.
     Симпатия, возникшая еще при первой встрече, быстро переросла в дружбу.
     Федор был колючим, ершистым человеком.
     Он не признавал никаких авторитетов. Не из зависти или зловредности. Из
желания докопаться до сути.
     Старик  Ньютон  был неправ, утверждал  он.  Что  такое гравитация?  Нет
никакой  гравитации, хотя на этом  понятии строится вся классическая физика.
Гравитоны -- такая же выдумка, как теплород. Искусственная конструкция, чтобы
втиснуть конкретные  факты в некую рамку. Природа тяготения совершенно иная!
И старик Эйнштейн был неправ. Ну, в некоторых вещах. Скорость света  не есть
предельная величина в природе.
     Выяснилось   также,  что   Федор   временами   почитывает   фантастику,
безжалостно вышучивая содержащиеся в ней псевдонаучные идеи. Тут мы зачастую
схлестывались  всерьез, споря до хрипоты.  Я  доказывал,  что  та  или  иная
научная проблема в фантастическом романе -- всего лишь предпосылка, повод для
обрисовки чисто человеческих отношений. Он же требовал полной достоверности,
ссылаясь на пример Жюля Верна, многие идеи которого  осуществились. Я кричал
в запальчивости, что осуществилось далеко  не все, полет  из пушки  на  Луну
вообще  невозможен,  и  что если  Жюля Верна еще читают,  то  вовсе не из-за
технических описаний  в его  романах.  В  ответ он  предлагал  мне  написать
интересную  книгу  о  будущем  порошковой металлургии,  обещая  предоставить
фактический материал.
     Федор будоражил меня, не давал закиснуть.
     С  его легкой руки  я  обратился к другим  научным идеям;  написал  еще
несколько очерков, часть которых  дала  "Молодая смена", а часть -- городские
газеты.  Постепенно  публикаций   набралось  на  книжечку.  Я  отправился  с
рукописью  в издательство, где меня встретили весьма радушно. Оказалось, что
и здесь  та же ситуация, что в журнале: стихи и проза поступают вагонами,  а
добротных  очерков  нет.  (Сейчас  этот  повышенный интерес к очеркам трудно
понять,  но  в  те  времена издательствам  вменялось  в  обязанность  строго
соблюдать жанровое разнообразие.)
     Словом, через пару лет вышла моя  книжка (сто восемь страниц) с очерком
о порошковой металлургии.
     Еще  через  пару лет поспела вторая книжка. Тоже очерковая.  В перерыве
между  ними в  "Молодой  смене" вышли два моих ранних рассказа об  Аристархе
Парамонове --  "Укрощение таранозавра" и "Большие Королевские гонки". Словом,
я сделался маститым литератором.
     Благодаря  хлопотам Мамалыгина меня  приняли  в  Союз писателей. Я стал
похаживать на собрания, выступал на обсуждениях и в дискуссиях, примелькался
и вскоре был избран в совет по работе с молодыми авторами. Теперь уж не меня
учили -- я сам учил писать.
     Однако  увлечение очерками  не прошло бесследно. У меня вдруг перестали
получаться рассказы. Чего-то им недоставало.
     Не писалась и моя первая  большая повесть "Молодые  Миры". Бывали ночи,
когда я до  рассвета сидел в башенке с флюгером, вымучивая страничку-другую,
а  после рвал  написанное, чувствуя,  что абзацы  не складываются  в  целое.
Диалоги  героев  постоянно  сбивались на обсуждение  научных  проблем. Федор
меня, что ли, сглазил?
     Наконец,  я решил,  что  у меня нормальный творческий кризис и на время
надо прекратить перевод бумаги.
     После Федора  новых  дизов я не  нашел. Может,  их  и не было больше  в
городе?
     Изредко Диар  подкидывал другие  задания. Получал я их от Мамалыгина, и
все они отличались предельной простотой, бесившей меня.
     Однажды я спросил его напрямую:
     -- Аркадий Андреевич, почему Диар не дает нам настоящей работы?
     -- Ты недоволен?
     -- Я не понимаю.
     -- Чего?
     -- Очень многого.
     -- Например?
     --  Слишком   щедрое   вознаграждение...  Мамалыгин  характерным  жестом
погладил розовую лысинку.
     --  Милый  мой...  Ну  откуда  ты  знаешь?  Быть может,  наша информация
представляет для них небывалый интерес.  И напротив -- вознаграждение кажется
слишком скромным. Не забывай, у них иная шкала ценностей...
     -- Но я способен на большее.
     -- Не торопись, Вадим, твое время еще впереди.  Как творческие дела? Над
чем работаешь сейчас?
     Я уже  заметил  за  ним  эту  привычку:  стоило мне  обострить  вопросы
относительно  своей   агентурной  деятельности,  как   Мамалыгин  немедленно
переводил разговор на литературные  темы. Поначалу  мне это даже льстило, но
со  временем стало раздражать. Куда охотнее  я обсудил бы  с ним не тонкости
литературного  процесса  и  не достоинства той  или  иной  рукописи,  а нашу
невнятную службу чужой  планете. Но Мамалыгин уходил от прямого ответа. И не
потому, что не  знал  его. Я чувствовал,  что  он знает гораздо  больше, чем
говорит мне, что он очень заинтересован, а со мной попросту валяет дурака. А
на  самом деле ему  известно все: и про убийство Нечитайло, и про то, что  я
скрываю  от него Алину и Федора, и про прочие мои прегрешения. Он выжидает с
какой-то целью...
     Пару  раз, когда Мамалыгин  поворачивался  ко  мне  спиной,  я  пытался
проникнуть  в его  подсознание, до предела напрягая  свое  биополе.  Усилия,
разумеется, были тщетными. Я увязал в густом клубящемся тумане, из  которого
доносилось   снисходительно-добродушное  хихиканье.  Защита  Мамалыгина  был
непробиваемой, его биополе -- в сто  крат мощнее моего. При желании он мог бы
смять меня, как бумажный стаканчик.
     Иногда  мне  казалось,  что при каждом  моем визите он прокачивает  мое
подсознание насквозь, считывая все мои тайные помыслы. Но тогда почему я  не
слышу  упреков и призывов  к  совести?  И вообще, кто скрывается  за  маской
тихонького розового старичка?
     Я пытался  взяться  за дело с  другого  конца, решив выяснить, кто  еще
навещает   скромного   литературоведа.  Напротив   дома-башни,  в  скверике,
располагалось   уютное   кафе   "Золотые   купола",   из   которого   хорошо
просматривались  интересующий  меня  подъезд  и  балкон  Мамалыгина,  откуда
когда-то он облучил блокиратором экипаж молочной "Волги".
     Долгие часы  провел я  за  угловым столиком,  потягивая  сухое  вино  и
фиксируя  всех, кто заходил  в  дом,  но  никаких плодов  эта  моя затея  не
принесла.
     Тогда я вознамерился проследить за самим Мамалыгиным. Казалось, чего уж
проще! Ходил он не  торопясь и никогда не оглядывался. Но  и тут меня ожидал
крах.   Мамалыгин   внезапно  исчезал  из-под   самого   моего  носа.  Будто
улетучивался. Вот вроде бы только что мелькнула в толпе его розовая  макушка
-- и уже нет человека.
     Я не приблизился к разгадке ни на шаг.
     А между тем приближалась буря.
     Однако, прежде  чем  вернуться к тому дню, когда в  мой дом постучалась
беда, я еще ненадолго отвлеку ваше внимание, рассказав в двух словах о своих
родственниках. Как вы позднее убедитесь, без этого не обойтись.
     Моя  матушка  -- Татьяна Николаевна -- и младшая сестренка Людмила жили в
среднестатистическом районном городе  в семистах километрах  отсюда.  Отец --
Федор Григорьевич -- умер, когда я учился в десятом классе.
     Моя мама  -- чрезвычайно добрая, отзывчивая и мягкая по  натуре женщина.
Но  у  нее  есть принципы,  от  которых  она,  думаю,  не отступит  никогда.
Воспитанная на лозунгах "Рабы -- не мы", "Холуи отменены  в семнадцатом году"
и им подобных, она свято чтит Государство, смутный,  но величественный образ
которого,  как  мне кажется,  заменяет  ей  Бога.  Она  убеждена,  что  ради
Государства каждый должен жертвовать самым дорогим, включая жизнь.
     Если  бы  я только  заикнулся, что  получил  богатое  наследство,  она,
несомненно, ответила бы:
     -- Вадик, жить надо только на Честно Заработанные Деньги, чтобы не  было
стыдно перед людьми.  Тебе  не кажется, что будет достойнее,  если  ты сдашь
свое наследство Государству? А оно само выделит тебе все необходимое.
     Моя бедная, добрая мама...
     Я не стал сообщать ей о резкой перемене  в судьбе. Она так и продолжала
считать, что я учусь на строителя и обитаю в общежитии, тем более что письма
я  переадресовал на Главпочтамт, до востребования.  Я знал, что она  с  моей
сестренкой  живут очень скромно, но помочь им  крупной  суммой не мог,  хотя
денег было  некуда девать, -- это породило бы со  стороны матушки недоуменные
вопросы и целый рой треволнений.
     И лишь когда вышла  моя первая книжка, я с легким сердцем выполнил свой
сыновний  долг. Ибо в  представлении матушки люди,  которые издают книжки  в
Государственных  типографиях,  приобщены  и  допущены  к  святыням и  устоям
Государства. Оно,  Государство, знает, кому  и сколько  нужно платить.  Если
платит  кому-то  много,  значит,  так  нужно  для  Государства.  Это  Честно
Заработанные  Деньги.  (Знать бы моей совестливой матушке, что за один визит
Алины в Институт красоты я плачу вдвое больше, чем получил за свои очерки.)
     На побывку я приехал вместе с Алиной.
     Моя драгоценная супруга резко не понравилась матери. При Алине она вела
себя сдержанно, но смотрела мимо, а мне сказала наедине:
     -- Вадик, не  могу тебя поздравить с  выбором жены.  Ты не будешь  с ней
счастлив. Она тебя не  любит. Я  не хочу вмешиваться в твою личную жизнь, но
сказать тебе правду -- мой материнский долг.
     Да ведь это я и сам знал.
     Пользуясь  случаем, я попытался навести справки о сводном брате матери,
моем дорогом дядюшке.
     Мама поджала  губы,  как если бы я задал  неприличный вопрос.  Наконец,
после долгой паузы ответила:
     --  Твой дед, царствие ему небесное, бросил нас с твоей бабушкой в самое
тяжелое  время.  Такие,  как  он,  легко  предают  и  близкого  человека,  и
Государство.  К тому же он не брезговал Нечестно Заработанными Деньгами. Мне
стыдно, что я его дочь!  -- Ее глаза  гневно блеснули. Она не простила до сих
пор. -- А про его новую семью ничего не знаю. Да и знать не хочу.
     Что касается  моей  сестренки Людмилы,  то за те два  года,  что мы  не
виделись,  она  превратилась  в симпатичную  восемнадцатилетнюю брюнетку.  Я
приехал с  надеждой устроить ее  судьбу, может быть, забрать с собой, купить
ей квартиру. Уж  Людмилка не стала  бы  морочить  мне голову рассуждениями о
благе Государства.  Увы, я опоздал.  Или  она поторопилась? У моей  Людмилы,
которую я в  мыслях видел все  еще играющей в  классики, заметно, округлился
животик. Малышка была  уже  на седьмом месяце. А где жених? А жених оказался
подлецом  -- из тех, кто без зазрения совести предаст и близкого  человека, и
Государство. Все та же песня...
     Я как  мог  приободрил Людмилу, тайком  от матери дал  ей еще  денег  и
поклялся сделать все от меня зависящее для нее и будущего ребенка.
     Через  два  с   небольшим  месяца   после  моего  возвращения  принесли
телеграмму. У Людмилы родился сын, весом три шестьсот, назвали  Анатолием. У
меня появился племянник.
     Запомните это.
     А я перехожу к описанию роковых событий.
     * * *
     ...Как-то раз я скучал в  одиночестве в нашей городской квартире. Алина
недавно  уехала в свой дом, где  хранился ее основной  гардероб. Вечером  мы
собирались в театр.
     Она, моя милая,  в  последнее время  явно начала дрейфовать  в  сторону
идеала. Уже дней десять у нас не  было  скандалов  и ссор, а  все ночи Алина
проводила со мной, ласкаясь и мурлыкая, и даже несколько раз вполне искренне
назвала  меня  "миленький"...  По вечерам она  не тащила  меня  в кабак,  не
требовала  устроить грандиозную  пирушку  для ее  дружков  и  приятельниц, а
подсаживалась  ко  мне,  склонив  голову  к  моему  плечу. Под  звуки  тихой
мелодичной музыки мы  потягивали легкое сухое вино и  улыбались  друг другу.
Что еще нужно для полного счастья? А сегодня она согласилась пойти со мной в
театр -- небывалый случай!
     Неужели она перебесилась?
     В дверь позвонили.
     Я набросил халат и пошел открывать.
     На лестничной площадке стоял невысокий худощавый  мужчина средних лет с
блестящей  и  смуглой, будто  отполированной  лысиной,  окруженной  венчиком
рыжеватых волос. Его выразительные, необыкновенно живые карие глаза смотрели
с  тревожным ожиданием. На тонких губах застыла  виноватая улыбка.  В правой
руке он держал потертый "дипломат".
     В  том,  что я вижу этого  человека впервые, не  возникало  ни малейших
сомнений, и все-таки в глубинах памяти зашевелился некий смутный образ.
     --   Здравствуйте,  Вадим  Федорович!  --  мягко  произнес  незнакомец  и
почтительно склонил голову.
     Я кивнул в ответ, по-прежнему теряясь в догадках.
     -- Разрешите представиться, --  продолжал между  тем  незнакомец.  -- Меня
зовут Виктором  Александровичем. Фамилия простая -- Балашов. Впрочем, есть  у
меня и прозвище, которое, вероятно, вам хорошо известно. Я -- Саныч.
     Я невольно отступил в глубь прихожей. Семь лет прошло с той поры, когда
он стрелял в меня во дворе Лесной  Дачи. Я полагал, что он навсегда исчез из
моей  жизни. Но вот  он  стоит  передо мной --  загадочный