не о себе. Мне страшно,
что многие девушки перестали улыбаться, боясь показывать свои безобразные
стальные зубы. Вы заметили, одна здесь прошла. Хорошее лицо! Не правда ли?
Но как она застенчиво улыбнулась! Еще бы! Все очарование пропадает, она
уже старухой кажется. Я бы этому изобретателю нержавеющих конструкций
вырвал бы все его здоровые зубы и заменил бы стальными. А врачей и зубных
техников, причастных к этому делу, привлек бы к уголовной ответственности
как варваров - разрушителей эстетических ценностей.
   - Вы, оказывается, злой.
   - Неправда. Я хочу, чтобы девушки улыбались. Больше того, даже
попробовал написать об этом, но так ничего и не добился. Конечно, я
абсолютный профан в медицине, но все же думаю, что здесь вредит
ограниченность и крайне узкая специализация. Вчера я перечитывал Герцена.
У него есть статья об ученых-дилетантах, где он вспоминает одного старого
юмориста, который писал, что скоро поваренное искусство разовьется до
того, что жарящий форели не будет уметь жарить карпа. Это ведь касается
любых специалистов, в том числе и нас, инженеров, конструкторов. Есть
совершенно закономерная связь между ворохом газет, журналов, книг, стихов,
что я прочитываю, и конструкцией того же "Униона". Мне думается, что если
бы я всего этого лишился, то не нашел бы ни одного смелого решения, ни
одной свежей мысли. Это все равно что отнять у человека воображение,
связать его по рукам и ногам и посадить в клетку.
   Нюра зябко передернула плечами.
   - Я представляю себе. Это действительно страшно.
   - Но я хочу сказать больше. В нашем конструкторском бюро работают
несколько молодых инженеров. Люди дисциплинированные и знающие свое дело.
Но я почему-то уверен, что ничего интересного они не придумают.
   - Опыта мало?
   Поярков закурил и отодвинулся от Нюры.
   - Опыт дело наживное. В школе, а потом в институте им давали все, чтобы
быть полезными советскому обществу. В них воспитывали сознание, а
воспитанием чувств почти не занимались. Среди этих инженеров есть, - он
чуточку замялся, - ну, одна моя знакомая, способная, исполнительная. Но
книг почти не читает, музыку не любит, к живописи равнодушна... Простите,
Нюрочка, вы любите стихи?
   - Люблю. Но раньше я их просто учила, когда в школе задавали. Учила,
как арифметику, как любой предмет. А не так давно поняла, вернее,
почувствовала, что без стихов жить нельзя. Стыдно признаться, но иногда от
лермонтовских строк слезы выступают, и ты не знаешь, что же это такое?
Сначала сердилась на себя - глаза на мокром месте. Ведь читаешь же о
звездах, о любви. И вдруг - слезы.
   - Если не слезы, то волнение, высокое и радостное. А вот у той моей
знакомой этого никогда не бывало. В ней не воспитали больших и глубоких
чувств.
   И, как бы жалуясь, Серафим Михайлович рассказывал Пюре, что ни сонеты
Шекспира, ни страдания Вертера, ни любовь Татьяны не могли затронуть
сердце его знакомой. Романтический Данко был для нее только символом. Катя
и Даша из книг Алексея Толстого, шолоховская Аксинья оставляли ту женщину
совершенно равнодушной. Такой же равнодушной она была и на работе.
   - А я совершенно уверен, - продолжал Серафим Михайлович, - что только
страстные, горячие натуры, с большим и многообразным душевным миром
способны сделать что-то серьезное. Я мальчишка в сравнении с ними, я,
конечно, многого не познал, не прочувствовал... Как хочется наверстать
потерянное!
   Поярков говорил вполголоса. Лицо его то ярко вспыхивало, как бы
освещенное изнутри, то постепенно тускнело, особенно в те минуты, когда он
говорил - о "своей знакомой". Это сразу же заметила Нюра, и она болезненно
поморщилась.
   Впрочем, какое ей дело до равнодушных знакомых Серафима Михайловича?
Она искренне любовалась им, хотя лицо его было самое обыкновенное,
несколько вытянутое, крутой лоб, припухшие от бессонницы глаза, глубокая
морщина между бровей. Но разве это видела Нюра? Нет, конечно. Она сумела
разглядеть в нем и благородство души, и чуткое, беспокойное сердце, ту
настоящую человеческую красоту, равной которой не существует в мире.
   Серафим Михайлович вдруг стал задумчивым, он упорно смотрел на
маленькие руки Нюры, огрубевшие от тяжелого, непосильного для них труда.
Ведь когда-то она носила грузные свинцовые аккумуляторы, сгибала толстые
провода, работала молотком и зубилом... А дома горы стирки, надо натаскать
воды, поднимать чугуны и корыто. Лишь с недавних пор ее девичьи руки
смогли отдохнуть от тяжестей.
   - Я был в Италии, - как бы с самим собой заговорил Поярков. - Только у
нарисованных мадонн, в скульптуре, у аристократок и девушек из контор и
магазинов я видел руки такими, какими их создала природа. У всех же других
женщин, с завода, виноградников, у рыбачек, всюду я с грустью смотрел на
их измученные, натруженные руки. Тяжело живет простой люд. И в других
странах, где мне пришлось побывать, встречая даже очень хорошо одетую
молодую женщину, я прежде всего смотрел на ее руки. Они мне говорили
гораздо больше, чем одежда.
   - И у нас так же, - вздохнула Нюра, рассматривая свои руки с синими,
набухшими жилками.
   Бережно, как драгоценность, Поярков взял руку Нюры и прижал ее к губам.
   - Но так быть не должно. Я помню, когда ездил к Набатникову, то
встретил женщин, которые ремонтировали дорогу. Бригадиром у них был
здоровый наглый парень с тонкими усиками. Кизиловым прутиком он похлопывал
себя по начищенному до блеска голенищу и насмешливо подгонял работниц. Я,
помню, тогда разволновался, вылез из машины, накричал на парня. Тот лишь
пожимал плечами. В чем, дескать, он провинился? Я поехал в дорожное
управление, там мне посочувствовали, но, кроме обещания заменить бригадира
женщиной, ничего поделать не смогли. Нет полной механизации. Мало
специальных машин для ремонта дорог.
   Поярков умолк, рассматривая на песке тени от сиреневого куста,
пронизанного солнцем. Тени собирались в картинку, будто на экране
телевизора, и в них он уже различал согнутые фигуры женщин в белых
платках, носилки с песком и щебенкой и уходящую вдаль дорогу.
   - В тот день мне показалось, что надо бросить все, - продолжал Поярков.
- Пойти на завод конструктором, где вместо летающих дисков начать строить
дешевые и простые дорожные машины, транспортеры, канавокопатели... Но вот,
подъезжая к Ионосферному институту, на плоской вершине горы я увидел
устремленную в небо ракетную вышку. Я знаю Набатникова - дерзкого
мечтателя и великолепного практика, твердо стоящего на земле. Он хочет
заставить работать на нас космическую энергию...
   - А Курбатов - солнечную.
   - А тысячи других ученых, инженеров, строителей заняты энергией атома,
ветра, воды... Многого достигли, но этого еще мало для того, чтобы совсем
освободить женские руки от тяжелого труда. И тогда я вроде как прозрел.
   Раньше думалось, что работаю я для науки. Но основа основ, конечная
цель моего труда как-то не принимала в сознании реальной осязаемой формы.
Я знаю, что без "Униона" Набатников не обойдется. Здесь довольно сложная
взаимосвязь, но факт остается фактом, что частица моего труда может
привести к серьезному перевороту в энергетике. А если так, то мы будем
столь богаты, так оснащены всякой механизацией, что даже товарищу
Медоварову в голову не придет заставить вас или Римму поднимать тяжелые
аккумуляторы.
   - Но последние, ярцевские, с которыми я много работала, совсем легкие.
   - Не говорите мне о ярцевских. Однажды они меня так подвели, что я
видеть их не могу.
   - Теперь совсем другие. Новая серия - АЯС-12.
   - Не уговаривайте, Нюрочка. Я человек упрямый.
   Откуда-то из-за кустов вынырнул Аскольдик и, многозначительно улыбаясь,
прошел мимо. Нюра его не видела, рассеянно приняла извинения Серафима
Михайловича - он должен уйти - и осталась одна.
   Разговор об аккумуляторах ее взволновал, хотя, казалось бы, что в них
особенного и что они решают в "Унионе"?
 
 
   * * * * * * * * * *
 
 
 
   Упорно вспоминается тот печальный день, когда Борис Захарович зашел к
Нюре в лабораторию и попросил протоколы испытаний новой партии ярцевских
аккумуляторов.
   Протоколы он просмотрел внимательно и, глядя на Нюру поверх очков,
сказал:
   - Вы, мой друг, давно уже работаете с этой техникой. Каково ваше
просвещенное мнение?
   Вначале Нюра не совсем поняла Бориса Захаровича. Вот протоколы, вот
выводы.
   - Да я не о том, - Дерябин бросил бумаги на стол. - Посоветоваться
хочу, Анна Васильевна. Могли бы вы доверить новым аккумуляторам серьезное
дело?
   Можно ли на них положиться?
   Нюра отметила некоторые недостатки, упомянула о саморазряде, но в конце
концов пришла к выводу, что АЯС-12 достаточно надежны.
   Борис Захарович шумно встал и, пожимая ей руку, сказал:
   - Я тоже так считаю. Рискнем, мой друг. Поставим ярцевские в "Унионе",
откроем им дорогу. Ведь подумать только: мы научились добывать энергию из
атома, солнечные лучи превращать в электроток, а запасать, сохранять эту
энергию мы почти не умеем. Не по-хозяйски живем. Ой как не по-хозяйски!
Одна надежда на ярцевские аккумуляторы. Сколько в этой баночке
ампер-часов? - Дерябин указал на полосатый аккумулятор величиною с коробку
от ботинок.
   - Три тысячи.
   - То-то и оно! - с воодушевлением продолжал старый инженер. - А в
обыкновенном такого же размера примерно тридцать. Да и заряжать его надо
многие часы. А ярцевский? Десять минут - и готово! Ведь это же революция в
технике! Не все, конечно, это понимают. Наш Серафим Михайлович как-то
сказал, что у ярцевских аккумуляторов нет большого будущего. Дескать,
зачем они нужны, когда изобретены атомные батареи? Но ведь это пока
игрушки, годные лишь для питания измерительных приборов. А ярцевские
аккумуляторы - огромной мощности. Да что я вам рассказываю? Наверное, сам
изобретатель, когда приезжал сюда, все доложил подробно?..
   Нюра виделась с Ярцевым. Он благодарил ее за вдумчивые и серьезные
испытания. Ведь так мало людей, которые по-настоящему верили бы в успех
этого изобретения. В свое время была назначена авторитетная комиссия,
чтобы окончательно дать заключение о возможности применения ярцевских
аккумуляторов. То ли из-за несовершенства технологии изготовления пластин,
то ли по другой какой причине, но несколько аккумуляторов выбыли из строя.
   Изобретение было забраковано. К нему осталось весьма настороженное
отношение, даже несмотря на то, что новая серия аккумуляторов АЯС-12
показала себя с самой лучшей стороны. Ярцев предлагал их разным
конструкторам - для вертолета-малютки, для электромобиля, глиссера, лодки
с электродвигателем... Но конструкторы осторожничали, боялись, что
аккумуляторы подведут и тогда погибнет идея всей конструкции. Зачем
рисковать своим добрым именем? Нюра это понимала и в какой-то мере их
оправдывала.
   - Значит, рискнем? - настаивал Борис Захарович и, заметив колебания
Нюры, вновь начал доказывать: - А вы знаете, как они нужны Курбатову? Ведь
по существу его идея фотоэнергетических полей в Средней России до сих пор
не получила широкой поддержки из-за того, что нет настоящих аккумуляторов.
В короткий зимний день надо успеть запасти достаточно солнечной энергии,
чтобы пользоваться ею вечером и ночью. Вы видели первую модель
курбатовского солнцелета? Идея хороша, но для него необходимы легкие и
мощные аккумуляторы. Ярцев предлагал свои, но Курбатов боится на них
рассчитывать, пока они себя не зарекомендуют по-настоящему. Сейчас возится
с фотоэнергетической тканью, хотел испытать ее в ионосфере. Но что толку?
Ведь энергию надо накоплять и транспортировать. А как? В свинцовых или
железно-никелевых аккумуляторах, которые нам еще деды оставили? Вот и
мучается человек. Идей много, а реализовать невозможно.
   Пока Борис Захарович говорил, Нюра все время видела перед собой лицо
Курбатова. Опять у него неудачи. Ведь все было хорошо. В пустыне построен
медный комбинат, работающий на энергии солнца. Дали Курбатову новую
лабораторию, при ней уже строится опытное фотоэнергетическое поле. Никаких
сомнений в правильности выбранного пути. Но путь-то нехоженый, страшный,
точно звериная тропа. Идешь и оглядываешься, а не блеснут ли в темноте
хищные зеленые глаза неудачи?
   А Борис Захарович, видно не на шутку увлеченный ярцевским изобретением,
рассказывал, что будет, если сейчас его поддержат. Ведь это совершенно
новая идея! Ничего похожего никто не придумывал. Конечно, аккумуляторы
Ярцева пока еще находятся в младенческом возрасте, а потому нередко
доставляют неприятности. И не только Ярцеву, по и Дерябину, даже Нюре.
Сколько времени она отдала их воспитанию!
   - Да, да... воспитанию, - подтвердил свою мысль Борис Захарович. - Мне
Ярцев говорил, что никогда еще не встречал таких полезных и интересных
выводов, которые вы присылали ему в протоколах. При выпуске последней
партии он учел многие ваши замечания.
   Прощаясь, он еще раз крепко пожал руку Нюре и предупредил:
   - Только покорнейшая просьба, не говорите об этом Серафиму Михайловичу.
При такой огромной мощности ярцевские аккумуляторы не могут быть легче
обычных, они, конечно, потяжелей. А Поярков за каждый лишний грамм мне
скандалы устраивает. Побережем его нервы, Договорились?
   Что Нюра могла ответить? Значит, так нужно. Но зачем Борис Захарович
связал ее словом? Неужели она должна таиться? А вдруг Серафим Михайлович
спросит?
   Что тогда? Лгать?
   - Но ведь он заметит? - выдавила из себя Нюра.
   - Ни аккумуляторами, ни аппаратурой он не интересуется, целиком
полагаясь на меня. Да вы не беспокойтесь, у нас здесь особые счеты.
   Хоть и был у Нюры серьезный урок, когда она оказалась слишком
доверчивой, но разве можно не верить Борису Захаровичу? И все же
чувствовала она себя отвратительно. Неужели люди не понимают, что не все
могут лгать, прямо смотря в глаза?
 
 
   * * * * * * * * * *
 
 
 
   Вспоминая о своем обещании, Нюра боялась идти в конференц-зал, где
сейчас следят за полетом "Униона", боялась, что Серафим Михайлович
спросит, не попали ли туда случайно ярцевские аккумуляторы, которые она
только что горячо защищала? И все же Нюре пришлось преодолеть свою робость
и пойти в конференц-зал, так как она вызвалась помочь операторам в
расшифровке показаний метеоприборов.
   "Унион" плыл на той же высоте. Серафим Михайлович опять заспорил с
Дерябиным:
   - Вы же не отрицаете, что потом ставили дополнительную аппаратуру? Вот
и вчера какой-то аппарат привезли. Ведь я о нем ничего не знал.
   - Сейчас узнаешь, - перебил его Дерябин, дрожащими руками протирая
очки. Он заметил Аскольдика, бесцельно бродившего по залу с фотоаппаратом.
- Не в службу, а в дружбу, попрошу вас найти инженеров. Помните, вчера
приехали? - И снова повернулся к Пояркову. - Приборчик, который они
установили, весит всего два килограмма двести шестьдесят граммов. Надо
полагать, что против него вы не стали бы возражать?
   Поярков недоуменно развел руками и подошел к столу, где сидела Нюра.
Она записывала в журнал расшифрованные показатели, переданные с "Униона".
Рядом с ней полный, краснолицый радист поминутно вытирал запотевшие
наушники и ждал очередного сообщения пеленгаторных станций, которые
следили за местоположением летающей лаборатории.
   Посланный Дерябиным Аскольдик вернулся. Он вынул изо рта сигарету.
   - Ваше приказание выполнено, товарищ начальник, - со скрытой усмешкой
отрапортовал он. - Насколько я мог установить, прибывших вчера инженеров
на территории не оказалось.
   - Уехали? Да бросьте вы дымить!
   Обидевшись, Аскольдик потушил сигарету.
   - По моим сведениям, они даже не выходили с территории.
   - Откуда это известно?
   - Справлялся в проходной. Пропусков они не сдавали.
   Дерябин раздраженно надел очки.
   - Чепуха! Сквозь землю они провалились? Анна Васильевна! - крикнул он.
- Вы сегодня Бабкина или Багрецова видели?
   Нюра отложила перо и подошла к Дерябину.
   - Не видела, Борис Захарович. Но думаю, что они еще не уехали.
   - Откуда такое предположение?
   Немного смутившись, Нюра готова была ответить, что Багрецов обещал
передать ей письмо от Курбатова, но в присутствии Серафима Михайловича,
который стоял рядом, упоминать об этом не хотелось.
   - Я здесь дежурила всю ночь, - сказала она, рассеянно перебирая бусы, -
и они со мной даже не увиделись.
   - Очень убедительный ответ, - проворчал Дерябин и, обращаясь к
Аскольдику, попросил: - Пожалуйста, еще раз проверьте. Возможно,
где-нибудь спят.
   Ничего не говоря, Поярков метнулся к аппаратам. На широкой ленте
радиовысотомера перо вычерчивало крупные зигзаги, точно стремилось
оторваться.
   Затаив дыхание, он следил за скачущей кривой. Что там наверху? Диск
мечется, как в урагане. Его бросает то вверх, то вниз. Линия высоты похожа
на запись пульса лихорадочного больного.
   - Включить третью линию! - приказал Дерябин.
   В окошках самописцев поползли разлинованные ленты. На них послушные
перья по приказу автоматических приборов "Униона" вычерчивали ломаные
кривые.
   Глядя то на одну, то на другую ленту, Борис Захарович возбужденно
пояснял:
   - Нам повезло, Серафим. Редчайшее явление. Ведь это в самой туче гроза
пишет автобиографию. Так, так... Упало давление... Повысилась ионизация
воздуха...
   А вот здесь мощность разряда. - Он вынул из кармана счетную линейку и,
взглянув на масштабную сетку самописца, передвинул на линейке движок. -
Так, так... - бормотал он. - Молния в сто семьдесят тысяч ампер. Значит...
   Поярков недоуменно смотрел на Дерябина. Да что с ним такое? Говорит о
молнии как об искорке в выключателе.
   - Но как же вы допустили, что диск попал в грозу?
   Дерябин объяснил, что в это время группа приборов не работала, и он не
знал, что там впереди делается.
   - Ничего, ничего, - успокаивал он Пояркова. - Самое страшное позади. -
И тут же не мог сдержать удовольствия. - А ведь мейсоновский анализатор
оправдывает себя. Багрецов не ошибся. Четкость в любых условиях. Смотрите,
вот эта левая кривая отмечает процент озона... Анна Васильевна, покажите
утренние записи.
   Перышко тащило за собой тонкую красную линию, похожую на
растягивающуюся жилку. Вдруг жилка оборвалась, и перо беспомощно
скользнуло вниз.
   Борис Захарович нахмурился.
   - Выходит, зря похвастался. Опять что-то там стряслось? - Он уже без
интереса посмотрел на раскрытую тетрадь, принесенную Нюрой.
   Нюра почувствовала неясную тревогу. Ничего особенного. Кроме
анализатора, все приборы работают. Но мысли ее все время возвращались к
друзьям. Куда исчез Багрецов? Почему не видно Бабкина? Она связывала это с
неудачными испытаниями, а причину найти не могла. Допустим, что Бабкин
уехал. Но Димка так бы не поступил. Надо же знать его характер. Не мог он
позабыть про письмо, он все понимает, чуткий, душевный. А кроме того,
Димка честен до мелочей. Сегодня Нюра случайно узнала, что он задолжал
буфетчице института несколько рублей. У нее не было сдачи, Бабкин
разменять не смог, никого поблизости не оказалось, и буфетчица решила:
пустяки, мол, завтра утром принесете. Но Багрецов пока еще не принес, что
на него совсем не похоже.
 
 
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
 
 
   Вопреки воле автора, тут опять появляется Римма. Хотелось 
   бы о ней вспоминать пореже, но она появилась не просто 
   так, а с находкой, которая могла бы повлиять на судьбу 
   Багрецова и Бабкина. Автор воспользовался этим случаем и 
   рассказал о Римме все, что знал. Пусть знают и другие.
 
 
 
 
   Зажмурив глаза, Борис Захарович сидел в глубоком кресле, изредка
потирая седые виски. Что же случилось с анализатором?
   Опыт у Дерябина был огромный: работал еще на старых, искровых
радиостанциях, потом сам выдувал баллоны для смешных пузатых радиоламп,
впаивал в них электроды, строил передвижные радиостанции с так называемым
"солдатмотором", сам крутил его ногами, как на велосипеде. Потом увлекся
радиозондами и вообще метеорологией. Каких приборов он только не знал!
Собирал их, испытывал, постепенно приходя к выводу, что при первых
испытаниях любая конструкция х