бородком на палку и
сочувственно смотрел на Аскольдика.
   - Нет у нас молодежи. Пока работают только старики. Все-таки ученые,
профессора, доктора. Возраст у них не комсомольский.
   Аскольдик нерешительно перелистал блокнот и сунул его в карман.
   - Впрочем, это не имеет значения. Извините, пожалуйста, а общественная
жизнь у вас существует? Стенгазета выпускается?
   - Вероятно.
   - А вы точно не знаете?
   Набатников растерянно посмотрел на Медоварова:
   - Я не пойму, что хочет от меня ваш молодой товарищ?
   Толь Толич уже заметил, что Аскольдик ведет себя чересчур непочтительно.
   Конечно, Набатников не бог весть какая персона, об этом мальчик мог
знать хотя бы от самого Толь Толича, но всему надо знать пределы.
   Приходится мальчика выручать.
   - Вы таких - ребят обожаете, Афанасий Гаврилович, - весело сказал
Медоваров и метнул в Аскольдика свирепый взгляд. - Не успел прилететь - и
уже с места в карьер начал искать секретаря комсомола. Энтузиаст! Не
терпится ему скорее свой талант проявить. Прекрасно оформляет газету,
рисует, выпускает сатирические листки. Увлекается этим делом. Горит на
работе.
   - На какой работе?
   - Вот я и говорю: обличительные стихи, дружеские шаржи. Так сказать,
критика сверху донизу. Не взирая на лица. - И, заметив удивление
Набатникова, Толь Толич пояснил: - Ну да, конечно, в нерабочее время. А
специальность у парня рабочая, скромная, фотолаборантом числится, даже не
самим лаборантом, а его помощником.
   Афанасий Гаврилович недовольно заметил:
   - Но поймите, Анатолий Анатольевич, здесь солидный научный институт. И
вдруг прилетают какие-то помощники, ученицы...
   - Без них не обойдетесь, дорогой. - Толь Толич шутливо погрозил
пальцем: - Отрываетесь от народа, Афанасий Гаврилович. С пренебрежением
относитесь к маленьким людям. Возможно, это ваш будущий космический
пассажир. Нехорошо, очень нехорошо.
   - Мне не до шуток, Анатолий Анатольевич. Удружили вы мне своим
Троянским конем, - сухо заметил Набатников и повернулся к Аскольдику: -
Фотолаборанты нам пока не нужны. А что вы еще умеете делать?
   Аскольдик замялся, но потом лицо его приняло привычное высокомерное
выражение.
   - Видно, в вашем институте критика не в почете. А то бы я мог
предложить вам вполне квалифицированный "БОКС".
   Опираясь на палку, Набатников приподнялся.
   - О чем вы говорите? Какой бокс?
   - Странно, что вам неизвестно. "БОКС" - это одна из разновидностей
стенгазеты - "Боевой орган комсомольской сатиры". Понятно?
   Внутренне подсмеиваясь над самим собой и желая пополнить свое
недостаточное образование в этой отрасли культуры, Афанасий Гаврилович
опять опустился в кресло и спросил:
   - Ну, а чем обычно занимается этот уважаемый орган? И какую пользу он
может принести нашему институту?
   Аскольдик снисходительно повел плечом:
   - Я еще не имею местного материала. Ну, допустим, так... Бракоделы у
вас есть?
   - Как вам сказать? Есть у нас один профессор. Он выдвинул гипотезу
насчет происхождения некоторых малоизвестных элементарных частиц. Трудился
целый год, поставил ряд экспериментов и убедился, что гипотеза его
несостоятельна.
   Может, он действительно, как вы изволили сказать, бракодел?
   Несмотря на грозный предупреждающий взгляд Толь Толича, Аскольдик
черкнул карандашиком в блокноте и задал новый вопрос, правда, уже с
меньшей дозой уверенности:
   - А стиляги есть?
   - Прошу несколько расшифровать это понятие, - вежливо попросил Афанасий
Гаврилович. - Я как-то смутно представляю себе...
   - Вот странно. Ведь о стилягах много писали. Я, например, считаю... Ну,
это такой человек... носит длинные волосы, зеленый пиджак... Ну, еще что?
   Проводит вечера в ресторанах, на танцплощадках... Потом... потом... -
припоминал Аскольдик. - Да, самое главное. Не ведет никакой общественной
работы, отлынивает.
   - Знаю такого стилягу, - без тени улыбки подтвердил Афанасий
Гаврилович. - Работает в нашем институте. Профессор.
   - Профессор? - неуверенно переспросил Аскольдик.
   - Совершенно верно. Ведь эта болезнь заразительная. Значит, какой, вы
изволили сказать, первый признак? Ах, да, - длинные волосы. Правда, седые,
но ему обязательно надо подстричься. Зеленый пиджак? Есть у него такой, и
даже брюки с эдакой прозеленью. Представляете себе? Насчет ресторанов не
скажу, здесь, на горе, их нет, а если бы открыли такое веселое место, то
ходил бы туда обязательно. Вот на танцплощадку не ходит, возраст не тот.
Что же касается общественной работы, то у профессора типичные замашки
стиляги.
   Отлынивает, да еще оправдывается, говорит, что занят. Недавно приезжал
сюда культурник из дома отдыха пищевиков и предложил профессору прочитать
отдыхающим лекцию на тему "Будет ли конец мира?". Так что же вы думаете?
   Отказался!
   - Наотрез?
   - Наотрез.
   Удовлетворенно улыбнувшись, Аскольдик перевернул листок блокнота.
   - Я полагаю, что материал для "БОКСа" все-таки есть. А вы сомневались,
товарищ директор. Как фамилия этого стиляги?
   - Пишите, молодой человек. Фамилия его Набатников. - Афанасий
Гаврилович встал и, протягивая руку насупившемуся Медоварову, сказал: -
Покойной ночи, Анатолий Анатольевич. Видите, до чего я самокритичен.
   Ночь для Набатникова оказалась беспокойной. В своем кабинете он потушил
свет, лег на диван напротив контрольного экрана, чтобы, приоткрыв глаза,
можно было видеть голубую звездочку "Униона". И когда она подолгу
задерживалась на одном месте, Афанасий Гаврилович вскакивал с дивана и,
шлепая босыми ногами по колючему, точно жнивье, ковру, подбегал к приборам.
   Испытания идут нормально, по программе. Сейчас, например, ровно три
часа, - значит, диск остановился на очередной заданной высоте.
   Афанасий Гаврилович засыпал, и тогда ему мерещился какой-то маленький
человечек, заспиртованный в банке. Стоит эта банка в музее, и все на нее
смотрят. Человек в зеленом пиджаке, длинноволосый. Вдруг он начинает
расти, пухнуть. Банка лопается, и на столе уже извивается в уродливом
танце не кто иной, а сам Набатников.
   Он просыпается, протирает глаза. Приснится же такая чертовщина! На
экране мерцает далекая звезда, ее отблеск лежит на мраморных шлифованных
срезах, на страницах начатой рукописи. Все живое, теплое, настоящее.
   Рассветало. Неровная мохнатая линия лиловой горы становилась все четче
и четче, будто по ней с нажимом проводили карандашом. С неба смывалась
темная краска, постепенно уходя в высоту. И вот когда над горой
прочертилась золотая полоса, когда у подножия башни заблестели мокрые
камни, Набатников взял свою походную сумку, вытащил из шкафа ружье и
отправился в горы.
   Так бывало каждое утро. Часа два Афанасий Гаврилович бродил по
окрестностям, но вместо ружья предпочитал пользоваться геологическим
молотком. Тоже охота, но бескровная и не менее увлекательная. А ружье брал
на всякий случай. Места дикие, малообжитые, встречается и всякое зверье.
   Какие только мраморы не находил в здешних горах Афанасий Гаврилович! Он
знал прекрасные черные, с золотыми прожилками хорвирабские мраморы
Армении, находил куски мрамора цвета запекшейся крови, похожие на
знаменитые шрошинские мраморы Грузии. В его коллекции были шлифованные
осколки серо-фиолетовых, бледно-зеленых, голубых местных мраморов, с
изумительным многообразием рисунков и оттенков. Каждый такой кусок
Набатников рассматривал как неповторимую картинку. Он видел в сочетании
пятен, линий, нежнейших переходах одного цвета в другой, то горный пейзаж,
то бурное море, то закатное небо.
   В опытной мастерской института он приспособил станочек для распиловки и
шлифовки мраморных кусков и частенько по вечерам проводил время за своим
любимым занятием. Это было одно из маленьких его увлечений, причем
началось оно недавно, только здесь, когда пришлось столкнуться со
своеобразным великолепием высокогорной природы. Она не балует ни тенистыми
лесами, ни цветами, ни виноградниками, суровы и каменисты берега здешних
рек. Но именно камни, молчаливые и прекрасные, покорили нашего физика,
хотя он ими никогда не занимался, и профессия его - изучение невесомых
частиц материи - очень далека от тяжелых, чересчур уж земных каменных
глыб, так поэтично и тонко воспетых академиком Ферсманом в его "Песне о
камне". Но для Ферсмана камень был всем: его трудом, наукой, жизнью. А для
Набатникова - второй, возможно недолгой, любовью, но чистой и благородной.
   Сегодняшнее утро не принесло Афанасию Гавриловичу ни радости, ни
удовлетворения, если не считать бодрящего ощущения утренней прогулки.
Далеко уйти он не мог - беспокоился за испытания, - а ближайшие тропинки
были им все исхожены. Попались два довольно интересных полупрозрачных
халцедончика, которые из-за своей твердости трудно обрабатываются, тем
более при таком примитивном оборудовании, какое имелось в распоряжении
Набатникова. Ничего другого заслуживающего внимания, а главное, того, чего
не было в его коллекции, Афанасий Гаврилович не нашел.
   Возвращаясь обратно, он увидел высоко в небе орла-ягнятника. Зная,
сколько неприятностей приносят эти орлы чабанам, Набатников прицелился и
выстрелил.
   То ли ему так показалось, то ли ружье было заряжено не дробью, а
разрывной, зажигательной гранаткой - что уж совсем маловероятно, - но орел
не просто упал, а как бы вспыхнул и превратился в облачко.
   Сколько потом Набатников ни искал хотя бы орлиное перышко, никаких
следов не осталось.
   Дома он проверил несколько патронов и ничего особенного в них не нашел.
   Единственным правдоподобным объяснением столь странной случайности он
мог считать оптический обман. Какой-нибудь отблеск на фоне облаков. Что же
касается убитой птицы, то, видно, она упала в ущелье. Не заметил, как
падала? Ну что ж, ничего удивительного - охотник он неопытный, выстрел
ослепил его, пришлось зажмуриться. Вот и проморгал.
   Смущало другое обстоятельство: уж очень подозрительно совпадают два
факта - столкновение с орлом самолета и сегодняшний "оптический обман". Во
всяком случае, над этим надо призадуматься, и не только самому, но и
другим товарищам, более компетентным.
    
  
  
  
 ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
  
  
 Получилась она как сугубо приключенческая. Тут есть и 
   ночные неизведанные тропы, и воющий шакал, и 
   таинственный голос. Но, честное слово, автор не хотел 
   этого. Наоборот, он старался возможно короче и проще 
   рассказать об одном трудном путешествии, без чего 
   нельзя продолжать повествование.
    
  
  
  
 На освещенную луной поляну из зарослей ежевики выполз шакал, тощий,
похожий на бездомную собаку. Выступающие ребра едва скрывала облезлая
шерсть.
   Старый, он уже с трудом добывал себе пищу, питался лягушками,
ящерицами, падалью.
   Пренебрегая мудрой осторожностью более молодых соплеменников, понурой
рысцой домашнего пса перебежал он поляну, поднял голову, заскулил и вдруг
смолк.
   Из листвы чинары безжизненно свисала рука. Шакал попятился в кусты и
боязливо выглянул оттуда. Человек не шевелился. Крадучись, шакал
приблизился, зевнул, лениво вылизал свою облезшую шкуру и завыл.
   ...Как сквозь сон Вадим услышал вой. Опять ветер? Провел рукой по лицу.
   Липкое до самой шеи. Веки тоже слиплись, темно. Боль растекается по
всему телу. Откуда она? Что было раньше? Мелькают обрывки воспоминаний. Он
висел на тросе, горы подступали все ближе и ближе. Высокая зубчатая стена
двигалась навстречу. Как черным мхом, заросла она лесом, и только на самой
вершине торчали остроконечные скалы.
   Вот уже различаются ветки деревьев, мелкий кустарник, отдельные камни...
   Вадим боялся услышать треск над головой. Диск налетит на скалу. А ведь
там Тимофей. Чтобы диск перелетел через гору, надо выбросить балласт.
Совсем рядом, казалось, что рукой достанешь, проплывали темные, густые
деревья.
   Ветка хлестнула по ноге, оторвала болтающуюся внизу птицу-разведчика.
Другая ветка больно ударила по руке.
   Не задумываясь больше, Вадим расстегнул ремень. В эту же самую минуту
из светящегося диска вырвались огненные струи и он помчался в высоту. Что
было потом, Вадим уже не помнит...
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 Он приподнимает веки, расклеиваются ресницы. Сквозь листву просвечивают
звезды.
   Диск исчез.
   Нельзя пошевелиться. Жгучая боль, будто на теле нет живого места.
Острый сук, как гвоздь, впился в бок, плечо онемело. Надо спуститься на
землю.
   Ничего не видя, Вадим инстинктом угадывает, куда поставить ногу.
Наступает на нее - и в глазах кровавая пелена. Неужели сломал? Нога
соскальзывает.
   Падая, он цепляется за сучья, обдирает руки о шершавый ствол.
   Чуть опомнившись, ощупывает лоб, рассеченную бровь, оглядывается.
Горный склон. Трава будто покрыта инеем. Черные, уродливые тени деревьев.
   Багрецов приподнимается и вскрикивает. На ногу наступить нельзя. Ждать
до утра? Тоже нельзя. Надо предупредить, что там наверху Тимофей. Он
подползает к кустарнику, выламывает палку, кривую, суковатую, и, опираясь
на нее, пробует идти. Нога распухла, отяжелела, словно налилась свинцом.
   Еле пересиливая боль, поминутно отдыхая, Вадим пересек поляну и
добрался до лесной чащи. Но как найти там дорогу? Он предполагал, что идти
надо вниз, по склону, в долину, где должны быть селения.
   Послышалось злобное рычание. Багрецов оглянулся назад и оторопел. Возле
куста метался зверь. Он припадал на задние лапы, кружился и что-то трепал
в зубах. Холод в сердце. Неужели пантера? В Армении они встречаются
иногда. А сам он где? Возможно, что и в Армении. Стоял в нерешительности,
раздумывал.
   Добежать до дерева, попробовать вскарабкаться?.. Но ведь пантера его
достанет. И как добежать?
   Зверь насторожился. Стоит, не шелохнется... Выжидает?
   Раздумывать некогда. Вадим бросился вперед, высоко поднял над головой
суковатую палку и...
   Страшный зверь, оказавшись тощим шакалом, с жалобным визгом метнулся в
кусты.
   Но что обрадовало Вадима, - шакал оставил растрепанное чучело орла.
   Оторвана крышка, торчат провода от взрывателя. Странно, что взрыва не
произошло, и это, конечно, к лучшему.
   Багрецов закинул чучело за спину и поковылял в лесную чащу. Трудно
идти, кровь течет из рассеченной брови прямо в глаз. От раны на боку
рубашка мокреет и прилипает к телу.
   Оставалась робкая надежда: может быть, "Унион" прилетел на место? Тогда
не надо торопиться, а просто лечь на траву и ждать утра. Но как узнать?
Вадим вспомнил о приемнике, что был у него в кармане, посмотрел на часы.
Скоро будет метеопередача.
   И вот опять тонкие стеклянные звуки. Какая высота - непонятно. Давление
низкое. А вот и температура: больше сорока градусов мороза! Тимка погибнет.
   Скорее бежать, предупредить!
   Он сунул приемник обратно в карман и, опираясь на палку, пошел напролом
сквозь чащу. Нет, так он не дойдет. Боль не унималась. Вадим опустился на
землю, сбросил пиджак, разорвал рубашку и непослушными, неумелыми руками
стал перевязывать рану. Повязка съезжала, свертывалась жгутом. Но вот как
будто бы ничего. Теперь самое трудное - встать на ноги. Нестерпимая,
немыслимая боль. Наконец поднялся, остатками рубашки вытер лицо и пошел
опять.
   Сквозь черную узорчатую листву пробивается лунный свет. Лучи как
прозрачные, стеклянные трубки упираются в землю. При каждом шаге Вадиму
чудится стеклянный хруст, будто острые осколки впиваются в тело, и он
обливается кровью.
   Добравшись до ближайшего дерева, он повисал на нем, отдыхал, боясь
опуститься на землю, - тогда уже не поднимешься.
   Он слышал голос Риммы, она кого-то увещевала, подбадривала. Все это
казалось слуховой галлюцинацией, хотя стоило лишь сунуть руку в карман,
чтобы обнаружить невыключенный приемник.
   Наступало утро. В просветах деревьев виднелись кусочки неба,
бледно-лиловые, как жидкие чернильные кляксы. Скрылась луна, и лес потерял
всякую таинственность.
   Черные узловатые стволы бука и ореха вставали сплошной стеной. Багрецов
уже не чувствовал под ногами пологого склона - наверное, потерял
направление.
   Как же спуститься в долину? Он свернул вправо, где темнел высокий
кустарник.
    
 От потери крови, от голода кружилась голова. Споткнулся о выступающий
корень, упал. Хотел подняться, скользил по траве руками, искал за что бы
уцепиться. Какая-то ягода попалась между пальцами, поднес к лицу,
почувствовал запах кизила. Ягода сохранилась с прошлой осени. Еще нашел
несколько и съел с жадностью.
   Небо розовело, будто окрашенное кизиловым соком. Пора идти. Он поднялся
и, наклонившись вперед, стал пробираться сквозь кустарник. Острые колючки
впивались в тело, цепкие плети ежевики тянулись за ним, как зубастые змеи,
обвивались вокруг ног, тащили назад.
   Одежда разорвалась в клочья. Длинные иглы терновника подстерегали везде.
   "Тимка, а Тимка!.." - шептал он искусанными от боли губами, будто,
повторяя имя друга, легче найти в себе мужество дойти до конца. И кажется
ему, что из далеких межзвездных пространств слышится голос: "Скорее,
Вадим, скорее!
   Здесь холод и черное небо. Я не вижу земли".
   Вадим рванулся вперед, нога повисла в воздухе, и он покатился по
крутому склону.
    
  
 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
  
  
 О больших делах и маленьких спекулянтах, о попытках 
   управлять "Унионом" без всякой техники и о человеке, 
   который пожелал бы остаться неизвестным.
    
  
  
  
 Набатников понимал, что Медоварову здесь делать нечего. Но разве ему
можно запретить проверить собственноручно поставленные печати и пломбы в
некоторых отсеках "Униона", тем более что кое-какие приборы отказывали по
самым неизвестным причинам. Кто в этом виноват? Дерябин или сотрудники
НИИАП?
   Ясно, что Толь Толич должен убедиться лично, иначе будет писать во все
инстанции - снимаю, мол, с себя ответственность за любые аварии, кои могли
произойти в "Унионе".
   Для Медоварова и его сотрудников "Унион" был обыкновенной
экспериментальной лабораторией, вполне понятно, что о возможном ее
использовании для исследования космоса на больших высотах никто из них не
предполагал.
   А если так, то по разным соображениям "Унион" оставался конструкцией
незасекреченной, тем более что первый ее вариант был достаточно известен в
научно-технических кругах. Тогда этот летающий диск чаще всего
использовался для испытаний двигателей, аппаратуры радиоуправления, связи,
телевидения и метеоприборов. Комплексная лаборатория, и больше ничего.
   Не будь этого обстоятельства, да разве к "Униону" подпустили бы близко
деятелей вроде Медоварова или его практически беспомощных сотрудников?
   Впрочем, как мы помним, задача, поставленная перед НИИАП, была
несложной:
   временно установить аппаратуру управления и контроля в зале и несколько
приборов в "Унионе", необходимых для короткого перелета в Ионосферный
институт.
   Но кто же ожидал, что за это время произойдет столь необыкновенное
космическое излучение, ради которого "Унион" подняли в ионосферу?
   Сейчас эта необходимость прошла. Излучение ослабло, и Набатников готов
был хоть сию минуту спустить "Унион" на землю, тем более что Поярков
просил дать ему время для подготовки к основным испытаниям.
   Однако Набатников не оценил настойчивости бывшего директора
галантерейной фабрики товарища Медоварова, который слезно умолял поднять
"Унион" в ионосферу, чтобы "космическая броня" показала там свои
изумительные свойства.
   - Хотя бы на часок, Афанасий Гаврилович! - упрашивал Толь Толич.
   Он доказывал, что нельзя пренебрегать полимерами, когда о них было
решение, когда с невиданным размахом строятся заводы синтетических
материалов, когда...
   Впрочем, можно дальше не продолжать. Толь Толич умел спекулировать на
больших делах. Он плохо представлял себе значимость "космической брони",
но верил ее изобретателю, доктору наук Литовцеву, убежденный в том, что на
пути каждого изобретения должны стоять препятствия. Значит, надо сделать
все возможное, чтобы справедливость восторжествовала. Нельзя сейчас
опускать "Унион" на землю.
   Но ведь в "х