бя
весьма скверно.
   - Значит, вы будете на этом настаивать? - еле сдерживая радость,
спросил Толь Толич.
   Марк Миронович задумчиво поглаживал бородку.
   - Как вам сказать? Вероятно, так и придется сделать. Поярков ждет от
нас исчерпывающих выводов, чтобы мы разобрались в записи Яшкиного
кровяного давления и других показателей. Техник утверждает, что приборы
были исправны.
   Но, если хотите знать мое мнение, я этому не очень верю. Скачущее
давление, какие-то спазмы сосудов. Кривые абсолютно невероятные. Надо
тщательно исследовать приборы, тем более что они нового типа.
   - Простите за малограмотность, Марк Миронович. Но есть еще один вопрос,
так сказать, для накопления опыта. Ну, а если бы вы точно знали, что
приборы в полной исправности? Тогда как?
   - Не знаю, как начальство, только я бы посоветовал не торопиться и
проделать опыты, о которых я уже упоминал.
   - Примите и мой совет, Марк Миронович. Пусть Борис Захарович поручит
проверку приборов человеку совершенно объективному и знающему. Я говорю о
Багрецове. Сам Борис Захарович с вашими пульсометрами не возился, а этот
мальчик их даже ремонтировал. Изучил до винтика.
   Абсолютно уверенный, что приборы работали нормально, - еще бы, по
методике их использования защищены две кандидатские диссертации, - Толь
Толич не придумал ничего лучшего, как поручить их проверку Багрецову. Если
он определил, что иллюминаторы Валентина Игнатьевича никуда не годятся, то
пусть сейчас докажет, что новые приборы вполне исправны.
   Медоваров несколько переоценивал роль этой проверки, но приходится
использовать все средства, как учил его Валентин Игнатьевич. "Пер фас эт
не фас", то есть: "всеми правдами и неправдами", только бы добиться цели.
   Впрочем, почему "неправдами"? Ничего предосудительного Медоваров не
делает, наоборот, содействует изобретателю. А кроме того, надо подумать и
о животных. Зачем подвергать их риску, если можно этого избежать? Пусть
лучше Яшку-гипертоника посадят в ракету. Она летит какие-то минуты, а
"Унион", говорят, будет летать несколько суток. Бедный Яшка!
   Но разве Медоваров мог догадаться, что дело тут не в Яшке или других
животных, а в людях. Марку Мироновичу стало известно, что "Унион",
вероятнее всего, поднимется с людьми, а потому он хотел быть уверенным в
исправности приборов, иначе действительно придется провести дополнительные
опыты с животными.
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 У Багрецова было много работ плановых и внеплановых. А кроме того, были
еще и личные дела, не терпящие отлагательства. Он считал себя виноватым
перед Нюрой, как и перед любым другим человеком, несправедливо обиженным
или обойденным. Он наивно верил, что стоит лишь найти паспорта от
аккумуляторов, как справедливость восторжествует и Толь Толич, смущенно
поглаживая бритую голову, скажет Нюре: "Извините, Анна Васильевна. Не
учел. Недопонял. Нас учат признавать ошибки. Виноват. А что касается
предупреждения об увольнении, то можете не беспокоиться. Аннулируем".
   Ранним утром, чтобы успеть до начала работы выполнить задуманное, Вадим
попросил в гараже машину и поехал искать Юрку. Адрес его был известен, но
мальчуган опять убежал куда-то в горы и вряд ли вернется к обеду. Не имея
абсолютно никакого представления, в каком месте Юрка его нашел, Вадим
поездил с полчаса по разным дорогам и, вернувшись ни с чем, попросил
Юркину маму, чтобы она прислала сына на ракетодром.
   Не успел он взяться за крыло летающего разведчика, как Дерябин приказал
бросить все и заняться проверкой медицинских приборов.
   Вадим понимал, что его проверка не окончательная. Вполне возможно, что
придется вызвать сюда специалистов, которые устанавливали эти приборы, и
устроить что-то вроде технического консилиума. И Марк Миронович и другие
врачи, которые исследовали Яшку после полета, ничего серьезного у него не
нашли. Вероятно, тут что-то иное.
   Радиостанции "Униона", приемники и записывающие устройства проверял сам
Борис Захарович. Работают они абсолютно надежно. Значит, не в них надо
искать причину, а действительно в приборах, что определяли Яшкино
самочувствие.
   Электрические измерения, проведенные Багрецовым, показали, что здесь
тоже все в порядке. Теперь надо укрепить приборы на руке. Вот пульсометр,
похожий на ручные часы, к которым присоединен цветной провод. Такой же
провод тянется от браслетки, что надевается на предплечье. А это электроды
от аппарата для снятия электрокардиограммы.
   Приборы были сделаны на транзисторах с использованием современной
высокочастотной техники, и они никак не походили на обычные, которые можно
увидеть в клиниках и больницах.
   Пока не пришел Марк Миронович - он задержался у Бабкина, - надо все
подготовить для окончательной проверки. Провода от приборов подсоединялись
к осциллографам и самописцам.
   На экране движется зубчатая линия. Этот синий светящийся след
показывает, как спокойно и четко работает пульс. Да, Вадим сейчас
абсолютно спокоен, здоров. Давление у него нормальное - вон на другом
экране тянутся две голубые ниточки, будто кто-то прочертил их
фосфоресцирующим карандашом.
   На третьем экране с нанесенной на нем сеткой и цифрами тоже бегают
светлые зубчики. Это токи сердца. Зубчики ведут себя дисциплинированно, не
скачут выше красной линии, не опускаются ниже зеленой. Идеальное сердечко!
   Но почему-то оно встревожилось. Пульс участился, давление повысилось,
зубчики скачут через красный барьер.
   Успокойся, Вадим! Так нельзя проверять аппараты. К тому же ничего
особенного не случилось. Это Римма идет по коридору.
   Вот она постучала, просунула голову в дверь.
   - Треба обидати. Зараз дви годыны, - она протянула руку, где блестели
золотые часики.
   Передохнув, Вадим заставил себя успокоиться.
   - Вас мне очень не хватало, Римма, - уже совсем по-деловому сказал он.
- Помогите закончить проверку. Потом пойдем вместе.
   Римма села спиной к аппаратам и сложила полные руки на коленях.
   - Що звелыте?
   - Мне очень нравится, когда вы говорите по-украински. Чудесный певучий
язык.
   Но я его плохо понимаю, а сейчас мне важно понимать.
   - Слушаюсь, товарищ начальник.
   - Какой я начальник? - смутился Вадим. - Вроде вас.
   - Не скромничайте. Года через два вам лабораторию дадут. Возьмете меня
ученицей?
   - Почему ученицей? К тому времени вы уже лаборанткой будете.
   - Я-то? - удивилась Римма. - Эх, Вадим Сергеевич! У меня зовсим иншая
доля, другая судьба. - И, точно устыдившись своей откровенности, уныло
спросила: - Ну, говорите, що я должна робить? Що принести? Що унесты?
Целый день на побегушках.
   Вадиму стало неловко, он хотел было выключить приборы и пойти с Риммой
в столовую, но все же их не терпелось проверить.
   - Одну минутку, девочка. Не сердитесь. Попробуйте сказать... ну хотя бы
в этот микрофон, что-нибудь сверхъестественное. Чтобы я дух не смог
перевести... Скажем, вроде того, что я полечу в "Унионе" куда-нибудь
далеко.
    
 Римма зевнула и придвинула к себе микрофон.
   - Удивительное дело! И чего это людям на земле не сидится? Но я бы все
равно вас не пустила.
   Микрофон не был включен, но Вадим его резко отодвинул, инстинктивно,
точно Римма говорила на весь мир.
   - Почему? Почему бы не пустили? - пробормотал он, заикаясь.
   Римма прошлась по комнате и, проглотив зевок, уставилась на светящееся
блюдце осциллографа.
   - Вы просили сказать что-нибудь особенное? Ну что ж, мне не жалко. -
Она помедлила в предвкушении эффекта. - Разве я могла бы отпустить
любимого человека?
   Все позабыл Вадим. Он смотрел уже не на экраны, где прыгали,
извивались, подскакивали сумасшедшие линии, не на приборы, где стрелки
удивленно покачивали маленькими головками, не зная, куда приткнуться. Он
смотрел в холодные, голубые, как льдинки, глаза Риммы и не понимал, что
это - шутка или признание?
   - Вы шутите? - еле шевеля пересохшими губами, спросил он.
   - А як же? Сами приказали. Ну що, злякалпсь? На вас лица нет. - И Римма
деланно засмеялась.
   Вскочив со стула, Вадим хотел было сбежать, но за ним потянулись
провода, и это вернуло его к действительности. В конце концов, он сам
виноват, сам напросился. Но в сердце притаилась обида. Разные бывают
шутки, только есть вещи, над которыми шутить нельзя, - совесть не
позволяет. А Римме все равно...
   Он отвернулся к аппаратам. Зубчатая линия пульса то сжималась, то
разжималась, как гармошка. "Веселая музыка", - усмехнулся он, досадуя, что
дал волю чувствам. Сердечные токи растерянно бродили по экрану, а линии,
определяющие кровяное давление, то сходились, то расходились, как рельсы
на узловой станции.
   Возможно, все это казалось Вадиму, но не было никакого сомнения, что в
таком состоянии он не может продолжать испытания. Надо успокоиться.
   Он не спеша расстегнул ремешок пульсометра, хотел было снять электроды,
но Римма сделала это сама.
   - У вас пальцы почему-то не слушаются... Идемте скорее обедать, а то
ничего вкусного не останется.
   За обедом Вадим молчал, пробовал разобраться в себе, что же, в конце
концов, произошло? А Римма болтала о разных пустяках - что отбивная
сегодня жестковата, что из всех пирожных она больше всего любит
миндальное, что однажды съела полкило мороженого и даже не простудилась.
   Через час после обеда Римма вновь появилась в лаборатории.
   - Я вам не нужна, Вадим Сергеевич? - Подчеркивая деловую сторону своего
посещения, Римма назвала его по имени-отчеству. - Вы хотели что-то
проверять? Могу быть морской свинкой. Могу в микрофон балакать.
   Перед тем как испытывать приборы на себе, что было еще до той горькой
обиды, которую Римма нанесла ему, Вадим хотел проверить их также и на
Римме, но сейчас отказался.
   Однако Римма настаивала:
   - Поучите меня, как с аппаратами обращаться. Сами не говорили, что я
должна быть лаборанткой. Обрыдло мне аккумуляторы таскать.
   Рассматривая бумажную ленту с записью разных медицинских показателей,
определяющих самочувствие Яшки в полете, Вадим удивлялся, насколько они
изменились после включения атомных двигателей. Только что отсюда ушел Марк
Миронович, которому Вадим продемонстрировал полную исправность всех
приборов. Значит, дело не в технике, а в Яшке. Видимо, его организм не
переносит столь огромного ускорения. Марк Миронович разводил руками, качал
головой и, видно, был не на шутку огорчен.
   Любознательность Вадима часто приводила в ужас его мать. Ну хорошо, она
врач, работает в исследовательском институте. Дома от медицинской
литературы не продохнуть, шкафы с журналами уже вылезли в коридор. Но
Димка-то здесь при чем? Неужели ему недостаточно своей радиотехники, чтобы
еще интересоваться медицинскими журналами? Правда, тут есть связь. Димка
занимался электрорадиоприборами, которые применяются для диагностики и
лечения. Но ведь это постольку поскольку. Не основная его специальность.
   - Хорошо, садитесь, Римма, - все еще продолжая рассматривать ленту,
согласился Вадим. - Попробуем выяснить одну странность. Уж очень знакомая
кривая. Где-то я ее видел...
   Чтобы убедиться в правильности полученных результатов, надо повторить
опыт не один раз. Вадим проверяя приборы и на себе, и на Марке Мироновиче,
хотел было опутать проводами своего начальника Бориса Захаровича, но тот
терпеть не мог медицинских исследований, особенно если показатели твоего
здоровья выражаются в абсолютных цифрах (пульс, давление, температура и
прочее).
   Пришлось благоразумно воздержаться.
   Где-то пряталось сомнение, что приборы слишком чувствительны. Подумать
только: Римма сказала несколько слов, а в сердце Вадима забушевали такие
электромагнитные возмущения, что в осциллографе готовы были задымиться
всякие там транзисторы. По словам мамы, у Вадима повышенная нервная
возбудимость, да и случай здесь особый. Но взять бы того же Марка
Мироновича. Человек пожилой, уравновешенный. А посмотрели бы вы на экраны,
где бегали его сердечные токи! Спокойный, спокойный, но когда он убедился,
что приборы в порядке, а значит, дело в Яшке, который не выносит
ускорения, то и сердечко откликнулось. Пульс начал давать перебои, и,
чтобы не смотреть на это безобразие, врач содрал с себя всякие
электрические хомутики и ушел расстроенный.
   Боясь притронуться к голой девичьей руке, Вадим затянул на ней
резиновый браслет, присоединил электроды.
   - Ну, а это вы уже сами пристройте, - передавая ей специальный микрофон
и отвернувшись к осциллографу, сказал Вадим. - Около сердца.
   Он щелкнул переключателем, поставил его на самую первую кнопку, чтобы
кривая не вылезла за пределы экрана. Ведь девушки, как правило,
непосредственны.
   Вспыхивают, краснеют, у них острее проявляются чувства. Они чаще, чем
ребята, смеются, а иногда и плачут. А если так, то на осциллографе опять
будут скачущие кривые, вроде Яшкиных.
   - Ваша "обезьянка" готова, - кокетливо проговорила Римма, упираясь
руками в колени. - Можете включать.
   Вадим подключил наиболее спокойные регистрирующие приборы с
перьями-самописцами. На длинной разграфленной ленте они оставляли цветные
линии.
   Ровненькие зубчики пульса, округлые волнистые кривые говорили о полном
сердечном покое Риммы. Она не понимала сущности испытаний. Не раз ее
просили поговорить в микрофон, может быть, и сейчас Вадим проверяет, как
разные звуки действуют на человека? Зачем это людям нужно, неизвестно.
Впрочем, она и не стремилась "засорять мозги" всякой чепухой, а потому,
слепо выполняя приказания, никогда не расспрашивала, к чему это все и
зачем? Толь Толич тоже придерживался этого метода. "Любопытному в театре
нос прищемили, - шутливо предупредил он Римму перед тем, как "бросить на
производство". - В нашем деле чем меньше знаешь, тем спокойнее".
   Предупредил он ее на всякий случай, а скорее всего - по привычке. В
НИИАП секретными работами не занимались, но когда-то давно Медоварову
пришлось иметь дело с секретной лабораторией. С тех пор даже на фабрике,
выпускающей пластмассовых жучков и паучков, чертежи новых клипсов и брошек
он спускал в цех с грифом: "Для служебного пользования". Не мудрено, что в
воспитании Риммы Толь Толич сыграл существенную роль. Ее ленивый ум ждал
именно такого руководства. Вадима удивляло, что никогда она не спрашивала
его о технике, но это было простительно. Вечера мимолетны, не хватало
времени даже для стихов.
   Но сейчас надо чем-то взволновать Римму, только осторожно, чтобы не
получилось, как на предыдущих испытаниях с Марком Мироновичем и самим
Вадимом.
   Вчера в газетах он прочел, что на одном из островов, где патриоты
боролись за свою независимость, колониальные войска спалили и уничтожили
несколько деревень. Погибли сотни женщин и детей. Повстанцев бросили в
тюрьму, и теперь они ждут казни. Не только Вадима, но и всех работников
здешнего института, иностранных гостей, да и, наверное, всех честных людей
мира, серьезно взволновало это известие. Опять колонизаторы не унимаются,
опять льется кровь.
   Делая вид, что все еще подготавливает аппаратуру, Вадим рассказал Римме
о трагедии маленького острова, о судьбе приговоренных.
   - Подумать только, - искренне негодовал он, размахивая отверткой. -
Против женщин и детей колонизаторы выпускают танки, бросают бомбы... Люди
сгорают заживо...
   - Не знаю. Не читала.
   Вадим поперхнулся и, позабыв о приборах, посмотрел Римме в глаза.
   - Но ведь я же рассказываю?
   - Вы это умеете, - рассеянно улыбнулась Римма и картинно потупилась.
   На всех приборах, отмечающих ее самочувствие, ничто не изменилось.
Вадим упрекнул себя в недальновидности - в конце концов, не все обязаны
интересоваться международными событиями. Попробуем другое. И он осторожно
перевел разговор на более близкую тему. Ссылаясь на пример своих друзей,
которые поехали осваивать Сибирь, Вадим увлеченно рассказывал о том, что
каждый день приносит нам новые большие и малые радости. Он даже постарался
раскрыть перед Риммой широкие горизонты завтрашнего дня, упоминал о
романтике, о приключениях...
   Хоть бы что-нибудь задело Римму. На осциллографах, отмечающих ничтожные
доли душевного волнения, все оставалось по-прежнему. Сердце Риммы работало
с завидной четкостью метронома.
   Вышла новая увлекательная книга, о ней говорит вся страна, люди спорят,
радуются успеху автора или поносят его. Римма спокойна, книг она не читает.
   Допустим. Тогда еще одна новость: после долгого перерыва Киевская
студия наконец выпустила интересный, талантливый фильм. Римма его видела,
понравился, по воспоминания ее не тревожат.
   В страшной растерянности Вадим подкручивал ручки, щелкал
переключателями, чтобы увеличить на экране зубчики, чтобы как-то заметить
их изменение. На движущейся ленте самописцев он разглядывал в лупу цветные
линии, чтобы увидеть отклонение их от заданной оси хотя бы на
полмиллиметра.
   - Посидите еще минуточку, Римма, - говорил он при очередном
переключении. - Что-то случилось с приборами. Они отказались работать.
   Зря старался Вадим. Приборы были в идеальном порядке, но они не могут
отмечать изменения, которых нет. Римма обыкновенная равнодушная девочка, и
таких, к сожалению, еще много. Не удивляйся и не трать силы, Вадим.
Неужели таких девушек ты никогда не встречал?
   - Вы знаете, отчего погиб Петро? - спросил он, уже не скрывая своего
отчаяния.
   Римма снисходительно улыбнулась. Опять ей пришивают Петра. Всякое люди
могли наболтать - погиб от несчастной любви. А кто же здесь виноват?..
   - Не понимаю, зачем вы спрашиваете? - равнодушно проговорила Римма. -
Меня это меньше всего интересует.
   Бедный Димка! Чистая твоя душа! Неужели ты никак не разгадаешь Римму? И
нечего тут сердиться, злиться!
   - Как не интересует? - воскликнул он и сдернул темное покрывало с
летающего разведчика. - Вот что его погубило.
   Испытывая некоторое разочарование, Римма пожала круглыми плечами:
   - Я слыхала что-то насчет орла. Говорят, с ним было столкновение.
   Вадим рассказал, что за орел появился над нашей территорией, вспомнил о
разведывательных воздушных шарах, но, несмотря на подчеркнутое внимание
Риммы, видел по приборам, что это ее абсолютно не касается. Наконец,
чувствуя полную безнадежность всей этой затеи, с горькой мыслью, что
теряет кусочек своего сердца, Вадим признался:
   - Ничего-то вас в жизни не интересует.
   Римма бросила на него игривый взгляд:
   - Ну это как сказать!
   - Да чего уж тут говорить! - вздохнул Вадим. - Одними тряпочками
интересуетесь.
   - Не только тряпочками. Но каждая девушка любит со вкусом одеться. Чи
погано?
   Вадим уже отчаялся, посмотрел на движущуюся ленту, где хотел
запечатлеть хоть какие-нибудь эмоции своей любимой, и решил их вызвать
самым простым, но малоутешительным для него способом.
   - Да, конечно, приятно смотреть на красиво одетых девушек. Сейчас уже
делают новые ткани. Скоро выпустят какой-то особенный нейлон, дешевле и
красивее заграничного.
   - Слыхала, - подтвердила Римма, и Вадим застыл, глядя на экран
осциллографа.
   - Ничего хорошего тут нет. Я сумела достать настоящий американский
нейлон. А наш выпустят - тогда его каждая домработница наденет...
   С этой мыслью Римма уже смирилась, а потому никакого волнения приборы
не отметили.
   - Больше вы мне не нужны, - щелкая выключателями, сказал Вадим. -
Спасибо.
   - А когда в микрофон балакать?
   - Не надо: мне уже все ясно.
   Расстегивая браслетки приборов, Римма что-то напевала, потом взяла один
приборчик, круглый, похожий на микрофон, и поднесла к его губам.
   - Даю пробу, даю пробу... Раз, два, три... На меня ты посмотри. Как
слышите, Вадим Сергеевич?
   Она смеялась, дурачилась, болтая красивыми точеными ногами, и в этот
момент - вот уж некстати - вошел Дерябин.
   - Ну, как успехи? - спросил он у Багрецова и покосился на Римму.
   Вадим рассказал, что приборы работают нормально, пробовал на себе, на
Марке Мироновиче, и вот сейчас Римма пришла помогать.
   Он совершенно сознательно не упомянул при ней, что показали испытания,
и, дождавш