падало на него сверху, вставало
стеной, уплывало куда-то, и на волнах качался серп лупы, будто срезая
невидимые колосья.
   Трос натянулся, заныл, загудел, резко рванул за пояс. Остановилось
дыхание, как от удара под ложечку. В глазах - сплошная чернота, потом
завертелись какие-то красные колеса, взвились пылающие ракеты...
Ослепительная вспышка, и все пропало...
   Очнулся Вадим от ощущения холода. В первый момент никак не мог понять,
что же все-таки произошло? Он раскачивается, летает, как во сне. Вот
взметнулся вверх и снова падает. Тревожно замирает сердце. В руке веревка,
но она холодная, как сталь... Трос... Все становится ясным.
   Вадим боится открыть глаза, боится опять увидеть море. Неужели он висит
в пустоте? Невольно приоткрываются веки. Темно. Мерцают далекие огоньки,
цепочкой тянутся вдоль моря. Наверное, дорога.
   А наверху, точно спустившись с дальних высот, застыла луна. Нет, это
светится диск, покрытый такой же полупроводниковой краской, что и крышка
приемника.
   Рука инстинктивно нащупывает его в кармане.
   Холодные капли поползли по спине. Дождь? Нет. Это вернулся страх.
Немеют руки, словно намертво прикованные к тросу, кружится голова, и снова
в отчаянии колотится сердце. Что может быть страшнее высоты, когда ветер
раскачивает тебя, как муху на паутинке? Подует сильнее, закружит, сорвет с
троса и бросит вниз.
   Или не то. Вдруг там, наверху, уже раскручиваются жилки троса,
выскакивают из-под болта, свертываются в спирали, блестящие, колючие. Те,
что остались, начинают лопаться. Одна, другая, третья. Еще минута, две,
оборвутся последние волоски...
   Вадим холодеет от страха. А ветер раскачивает и раскачивает его, как
гигантский маятник. Он отсчитывает последние секунды.
   Нет, это, наверное, сон. И вновь выплывает откуда-то из глубины
оскаленная морда в прозрачном колпаке. Такое может только сниться. А
черный стервятник?
   Ведь это все из-за него. Неужели тоже сон?
   И вдруг сверху послышался знакомый голос.
   - Слышу! Слышу!.. - кричит Вадим, пробует подтянуться на руках, но трос
слишком тонок, руки скользят. - Тащи меня, тащи!..
   Но крик его обрывается и замирает. Тащить невозможно, из люка не
дотянешься до троса, ремня у Тимки нет. Да и все равно ремнем ничего не
сделаешь - трос сильно натянут.
   Внизу родная земля. Горы, как расплавленным оловом, залиты лунным
светом.
   Черные долины, где, точно искорки в золе, вспыхивают огоньки селений.
   Блестящая бетонированная дорога рекой течет вокруг горы и прячется в
ущелье.
   По дороге плывут, как пароходы, тяжелые грузовики и несут перед собой
светящиеся веера.
   Из глубины взлетает вверх веселая песня, стеклянные дробные звуки саза,
похожие на трели мандолины.
   Земля манит, спокойная, счастливая, протягивая к нему, как заботливые
руки, ветви раскидистых буков.
   Ветер свистит над головой. Трос дрожит, как натянутая струна. Вадим
вцепился в него, подняв руки, словно в последней мольбе о помощи.
   А за ним, распластав черные, как пиратские паруса, крылья, летит птица,
привязанная на шнурке.
    
  
 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  
  
 Здесь о "Ноевом ковчеге", о стенной печати, и чистых, 
   нет, даже стерильных руках. А в основном это грустный 
   рассказ о влюбленных, которым автор искренне сочувствует.
    
  
  
  
 Аскольдик оказался существом довольно мстительным. И нечего тут ссылаться
на воспитание в семье, в школе, в комсомоле. Да, родители потакали всем
его капризам, но в доме царила весьма благодушная обстановка - ни ссор, ни
скандалов. Любвеобильные супруги воспитывали в сыне самые лучшие, добрые
чувства, помогали бедным родственникам, заставляли малыша кормить рыбок и
по утрам целовать руку бабушке.
   В школе мальчика любили, он был тихим и ласковым. В комсомоле ценили за
умелое оформление стенгазеты, за деловые выступления на собраниях и за то,
что у него не бывало двоек.
   И все же, несмотря на столь идиллическое воспитание, Аскольдик, как уже
было сказано, таил в себе подлую мстительность, о которой никто не мог
подозревать. В самом деле, откуда у девятнадцатилетнего парня такой
позорный пережиток?
   Раньше оскорбления смывались кровью. Око за око! Зуб за зуб! Да и
сейчас какой-нибудь распоясавшийся хулиган может пригрозить обидчику ножом
или поколотить обидчицу. Мерзко, конечно, но все же и это бывает.
   Аскольдик тоже не прощает обид. Он оскорблен в самых своих лучших
чувствах.
   Обыкновенная незаметная девчонка, и вдруг: "Сорняк, мальчишка". Да как
она смеет!
   В глубине его злого сердечка притаилась и другая обида. Поярков,
конечно, постарше, он уже кое-чего достиг в жизни, но нельзя же только с
ним проводить время. Девчонка должна быть поосторожнее, а то люди могут
заметить. Мало ли какие пойдут толки?
   Именно это старое и ржавое оружие выбрал Аскольдик для своей мести.
   - Что вы скажете, Риммочка, по поводу нашей тихони? - спросил
Аскольдик, провожая ее в столовую. - Липнет к женатому человеку. Хоть бы
людей постеснялась.
   - Хиба Поярков женатый? - оживилась Римма и, вспомнив, что Аскольдик
совсем не знает украинского языка, перешла на русский: - Кто сказал?
   - Я сплетен не собираю, - с достоинством ответил Аскольдик. - Но
подумайте сами, человеку, наверное, уже за тридцать. Можно было успеть
обзавестись семьей? Так или нет?
   - Не знаю. Намекала я Анне Васильевне, чтобы спросила своего ухажера.
   Обиделась, губы надула. Говорит, что это ее вовсе не интересует.
   - Прикидывается. А скажите, пожалуйста, почему они всегда вместе? В
ресторане мы их видели? Видели, С работы кто ее провожает? Сам ведущий
конструктор, А нам плевать, что он ведущий. Не таких осаживали! До того
обнаглел, что даже в столовой у всех на виду садится вместе с лаборанткой.
   Римма кокетливо опустила глаза.
   - Вы тоже иногда рядом со мной садитесь.
   - Мы люди свободные, нам все можно. Да и потом, все знают, что здесь
самая обыкновенная дружба. Ничего плохого не подумают.
   - И у них, наверное, дружба, - стыдливо потупившись, с полуулыбкой
заметила Римма.
   - Скажите вашей бабушке. Сам видел, как Поярков у нашей тихони руку
целовал.
   Кстати говоря, у нее это не первый роман. Я краем уха слышал, что на
прежней работе она даже выговор по такому делу схлопотала. Не верите?
Спросите у Толь Толича.
   Римма повисла на руке Аскольда и, оглядевшись по сторонам, горячо
зашептала:
    
 - Расскажите, расскажите! Я давно догадывалась...
   Но что мог знать Аскольдик? Как-то Медоваров намекнул ему: не очень,
мол, золотко, заглядывайся на эту скромницу. Девица она опасная. Как ни
пытался Толь Толич выяснить, что за история с ней приключилась и за что
она получила выговор, девица лишь стискивала зубы и бледнела. Явно
романтическая подоплека, хотя в личном деле сказано просто: выговор за
нарушение трудовой дисциплины. Медоваров шутливо намекнул на Багрецова -
никакого впечатления, но стоило только упомянуть фамилию Курбатова, как
Мингалева изменилась в лице и, не говоря ни слова, вышла из кабинета.
   - Ясно, что ее этот Курбатов бросил, - безапелляционно решил Аскольдик.
- Теперь она бегает за другим начальником.
   Римма не преминула об этом сообщить подружкам. Аскольдик тоже кое-кому
сказал доверительно. С тех пор Нюру провожали любопытствующими взглядами
все, кому только было не лень. Если видели ее одну, то сразу же удивленно
шарили глазами вокруг - нет ли здесь Пояркова?
   В перерыве, как всегда, Серафим Михайлович ждал Нюру, чтобы идти в
столовую, но сегодня Нюра проскользнула другим ходом и села за стол к
Римме и Аскольдику.
   - Правильно, Анна Васильевна, - шепнула ей Римма.
   До этого она улучила подходящий момент, когда поблизости от Нюры никого
не было, и предупредила; - Вы не обидитесь, если я кое-чего скажу?
   Нюра ласково улыбнулась:
   - Думаю, что нет.
   - Разговоров вокруг вас очень много. Я-то, конечно, не верю, мало ли
что люди брешут. Но ведь нельзя же так. - Римма как пчела жужжала над
ухом. - Все на глазах и на глазах. Сам-то он должен понимать или нет?
   Нюра нервно передернула плечами.
   - Я не вижу здесь ничего плохого. Человеку сейчас тяжело. Неудачи,
срывы...
   Ему хочется бывать со мной, Вот и все.
   - Помните, когда вы были в ресторане? Ничего особенного, а люди взяли и
придумали, что вы совсем домой не возвращались.
   - Мало ли на свете грязных сплетников.
   - Не чую, на що вам эти байки сдались? Можно сразу всем рты заткнуть.
Не бывайте с ним на глазах, тогда и разговоров не будет.
   Предупреждение Риммы подействовало. Если Нюра раньше ничего не замечала
- ни двусмысленных улыбок, ни шепота за спиной, то сейчас она чувствовала,
как ее обволакивает липкая паутина сплетни. Как тяжело дышать! Как страшно
жить!
   Она встречала Толь Толича и видела на его лице ироническую
всепонимающую улыбку.
   - Таете прямо на глазах, Анна Васильевна. В чем только душа держится.
Ах, молодежь! Молодежь!
   Аскольдик старался вовсю. Это он распустил сплетню, что видел Нюру с
Поярковым в ресторане, а потом встретил ее рано утром в городе. Ничего
особенного - возможно, заночевала у подруги. Но в том-то и дело, что
подруг у Нюры не было ни в городе, ни в институте. Это все хорошо знали.
   Играя роль преданной подруги, Римма нашептывала Нюре:
   - А вы знаете, что еще говорят... - И предупреждала: - Не подходите к
нему.
   Делайте вид, что не замечаете.
   Все это было глубоко противно Нюре, но она не нашла в себе мужества раз
и навсегда освободиться от этих разговоров, от надоедливой Риммы с ее
захлебывающимся шепотком, сказать ей, что довольно, что она и слышать об
этом не хочет. Нюрой овладело тупое безразличие, и ей было уже все равно...
   Пожалуй, даже лучше, если она перестанет разговаривать с Серафимом
Михайловичем. Так спокойнее. К тому же она чувствовала свою вину в истории
с аккумуляторами, это ее мучило и заставляло избегать Серафима Михайловича.
   Поярков ничего не мог понять. Нюра старалась не попадаться ему на
глаза, а если он и видел ее, то при первой попытке подойти и заговорить
Нюра сразу же оказывалась в обществе Аскольдика и Риммы. Какой уж тут
разговор!
   Оставалась единственная надежда, что можно перемолвиться с Нюрой
словом, когда они сядут в самолет. Медоваров все-таки разрешил Нюре
командировку, как и многим другим сотрудникам НИИАП. Непонятно, зачем он
взял с собой Аскольдика? Вряд ли от него будет какая-нибудь польза в
Ионосферном институте.
   У Серафима Михайловича были особые причины для недовольства. Аскольдик
завладел местом рядом с Нюрой, и Пояркову пришлось сидеть одному в самом
конце самолета, или, вернее, аэрологической лаборатории, которая
использовалась в НИИАП для всевозможных испытаний.
   Медоваров тоже недоволен, но по другим, не личным, а общественно
значимым причинам. Представьте себе такую наглость: сегодня вечером, перед
самым отлетом, поднимаясь по лесенке в эту самую летающую лабораторию с
надписью "НИИАП", он обнаружил приписанные карандашом буквы "ЧХИ".
Получается что-то уж очень обидное и безобразное: Научно-испытательный
институт АПЧХИ!
   Он знал, чьи это штучки. Схулиганил кто-то из молодых летчиков. Им на
все начихать. Разве они что понимают? Разве они могут оценить широту и
многообразие тематики НИИАП?
   Насчет этой тематики у Пояркова было свое мнение. Работая в
конструкторском бюро, тесно связанном с заводами, Поярков никак не мог
примириться с мыслью, что "Унион" загнали в маленький тупичок с
полустанком, именуемым "НИИАП".
   Все, что здесь делалось, конструктору казалось нелепым и
фантастическим. Не только аэрологические приборы испытывались на высоте,
но и другие объекты.
   Поярков не понимал, зачем в самолет грузили гусей. Наверное,
какой-нибудь аспирант взял на себя серьезную и трудную тему: "Методика
определения возможности акклиматизации гусиных пород в условиях
кислородной недостаточности".
   Несмотря на то что НИИАП был институтом испытательным, к тому же
техническим, будущие кандидаты самых различных отраслей науки обосновались
здесь довольно прочно. Еще бы, такая великолепная экспериментальная база!
   Наблюдая, как несколько раз в неделю в аэрологическую лабораторию
носили горшочки с сеянцами, Поярков усмехался. Все ясно. Значит, готовится
диссертация на степень кандидата сельскохозяйственных наук. Будущий
кандидат выбрал себе актуальную тему о разведении льна-долгунца на горных
пастбищах.
   У Пояркова возникали эти ассоциации в связи с многочисленными
фельетонами, посвященными деятельности карликовых научных институтов. А
кроме того, сам Поярков коллекционировал, как курьезы, некоторые вырезки
из газет, где объявлялись темы диссертаций. Не надо также забывать, что
Поярков - инженер, и ему была свойственна некоторая недооценка сугубо
научной работы, что среди инженеров встречается довольно часто.
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 Набатников и Дерябин считали, что сегодня ночью на ракетодром
Ионосферного института прилетят главный конструктор "Униона" Поярков,
лаборантка Мингалева, инженер-механик, врач и, наконец, Медоваров. Он счел
необходимым после спуска "Униона" проверить печати и пломбы НИИАП. Но
разве мог товарищ Медоваров, знающий цену государственной копейке, из-за
пяти человек гонять взад и вперед двухмоторный самолет? Ведь это не просто
самолет, а научная лаборатория, она должна использоваться по назначению, а
не для транспорта.
   Горючее, смазочное, амортизация. Такой полет дороговато обойдется.
   А что, если воспользоваться самолетом не как средством транспорта, а
для научных исследований по пути на Кавказ - так сказать, соединить
полезное с приятным? Здорово придумано - комар носа не подточит!
   И вот в аэрологическую лабораторию с удобными мягкими креслами, как в
самолетах Аэрофлота, погрузили ящики с приборами, клетку с гусями, трех
поросят в специальных станках, горшочки с сеянцами и всякие другие объекты
для экспериментов.
   Самые лучшие места возле кабины пилотов заняли начальник и Римма.
Пришлось взять бедную девочку. Во-первых, она никогда не бывала на
Кавказе, а во-вторых, и для нее там дело найдется. Пусть помогает
Мингалевой, которую вызвал Дерябин устанавливать дополнительные приборы
для будущих испытаний.
   Товарищ Медоваров гордился своим демократизмом. Вот и сейчас он сел не
с ведущим конструктором, не с каким-нибудь заслуженным инженером или
аспирантом. Нет, он посадил с собою ученицу, маленького человека,
производственницу. Нельзя отрываться от масс, надо с ними постоянно
общаться. Ну, а чтобы ничего дурного не подумали, он во всеуслышание
болтал с Риммой о разных пустяках, снисходительно похохатывал рокочущим
баском и говорил как с трибуны:
   - Растить, растить надо молодые кадры! Для вас мы создали все условия.
   Нельзя успокаиваться на достигнутом. Сегодня вы ученица, а приложите
соответствующие усилия-до кандидата дойдете. - Он поправил на голове свою
академическую шапочку. - Подпишем тогда приказ о зачислении на должность
младшего научного сотрудника. - И уже доверительно сказал вполголоса: - От
женихов, золотко, отбоя не будет.
   Римма не успела сесть в самолет, как уже занялась едой.
   - Женихив, як кажуть, багато, - усмехнулась она, с аппетитом разгрызая
куриную кость. - Подходящих нема.
   Толь Толич обернулся назад, где в самом конце самолета одиноко скучал
Поярков.
   - Какой случай упускаете! Я бы на вашем месте, золотко, призадумался.
   - Зараз! - Римма оторвала куриную голову и жадно начала сдирать жирную
кожу.
   - Терпеть не могу смурных.
   Толь Толич захохотал и сразу же прикрыл рот ладонью, будто подавился.
   - Кто же вам тогда нравится?
   Облизав пухлые яркие губы, Римма деланно рассмеялась.
   - Ну, як скажу, що вы?
   Толь Толич даже крякнул от смущения. Помолчав, он вытер платком
вспотевшую шею.
   - Издеваетесь, золотко. Вот бы моя мадам услышала!..
   - Хай себе слухае. Вредюга. - И потянувшись за другим свертком, Римма
предложила: - Кушайте, будь ласка, пончики. Дуже смачные. - Спасибо, не
хочется.
   - Это вы с перепугу, или, как у них говорят, "з переляку". Злякались,
що скажуть вашей мадам, що я вас пончиками угощала?
   Медоваров чувствовал себя не в своей тарелке. Вот до чего доводит
демократизм. Девчонка, ученица, и вдруг начинает говорить с ним, как с
равным. Жену оскорбила, самого упрекнула в трусости. Слишком много на себя
берет, как бы не пришлось раскаиваться.
   Дул сильный ветер с моря. Самолет часто вздрагивал и проваливался. У
Риммы пропал аппетит, удивленно и грустно смотрела она на недоеденный
пончик.
   При каждом порыве ветра поросята взвизгивали. Торопливые сборы привели
к тому, что животные оказались не привязанными в станках. Уши их,
растянутые и зажатые в специальных приборах (для определения кислорода в
крови с помощью фотоэлементов), испытывали страшную боль, когда самолет
покачивался или проваливался, - все равно что поросят дергали за уши. Гуси
тоже были недовольны, они стукались головами о жесткую проволочную сетку и
выражали свой гнев свирепым гоготаньем.
   Все это раздражало Толь Толича, он уже несколько раз порывался сделать
замечание своим подопечным. Но будущие кандидаты были столь заняты научной
работой, что у начальника даже язык не поворачивался нарушить их
"творческий, самоотверженный труд".
   У окна, опутанный резиновыми трубками и проводами, с какими-то широкими
браслетами на руках, с пластинками-электродами на ногах, закатав до колен
брюки, сидел молодой аспирант. Перед его глазами на портативном аппарате в
чемоданчике прыгали стрелки, мигали лампочки, ползла лента самопишущего
регистратора. Но аспирант, почти мальчик, в больших круглых очках, что
придавало его лицу еще более испуганный вид, не смотрел на приборы. По лбу
его катился холодный пот, руки посинели от напряжения. Он так судорожно
вцепился в подлокотники кресла, что казалось, никакой силой не оторвешь
его от сиденья.
   В сердце Медоварова шевельнулось что-то вроде участия. Впрочем, он ведь
и должен заботиться о кадрах, об их самочувствии и настроении. Плохо
парню, очень плохо. Но как бы его не обидеть.
   И Толь Толич, поднимая выпавшую из рук исследователя авторучку, вежливо
осведомился:
   - Я помню, золотко, что вы уже сдали кандидатский минимум. Но позабыл,
как у вас сформулирована тема?
   Диссертант попробовал изобразить на лице благодарную улыбку, но в этот
момент самолет мягко подпрыгнул, как бы на следующую облачную ступеньку.
   Улыбка превратилась в болезненную гримасу, и мученик науки выдавил из
себя, заикаясь:
   - Ммоя тте... ма: "К вво... ппросу о ссуб... ссубъективньгх ощщу...
щениях пер... вого полета".
   Покровительственно похлопав его по плечу, Медоваров прошел на свое
место.
   Римма безмятежно и сладко спала, на губах ее вместе с капелькой варенья
застыла детская улыбка.
   Толь Толич искренне любовался ее открытой красивой шеей, глубоко
дышащей грудью, всем обликом молодого, здорового существа. Ни думы, ни
заботы не омрачали девичьего, чуть выпуклого лба.
   А Медоварову не до сна. Аэрологическая лаборатория сейчас работает.
Люди заняты научным трудом, и Толь Толич на правах начальника института и
руководителя данной экспедиции также не должен отдыхать.
   Его несколько смущала встреча с Набатниковым, но, после того как вопрос
об испытаниях на больших высотах разрешился благополучно, вряд ли
Набатников окажется столь злопамятным, что будет возражать против
нескольких молодых ученых, которые пожелали ознакомиться с работой
Ионосферного института. Надо воспитывать молодые кадры, делиться с ними
опытом, тем более что расходы по этой командировке идут по смете НИИАП.
   Умел Толь Толич завоевать расположение своих подчиненных. Да разве
какой-нибудь другой начальник смог бы так о них позаботиться? А тут
пожалуйста - собственный транспорт, и вы уже на Кавказе, где предстоят
очень интересные встречи с зарубежными учеными. Да за такую заботу о
молодых научных кадрах в ножки надо кланяться.
   И кланялись, восхв