аляли на собраниях, писали в стенной газете о
чуткости и демократизме Толь Толича, даже приводили его в пример другим
руководителям.
   Для Набатникова или Пояркова, тем более для молодых специалистов
Багрецова или Бабкина, для множества людей, не искушенных в искусстве
делать карьеру (что же, приходится и в наше время упоминать это, казалось
бы, давно похороненное слово), представлялись необъяснимыми неожиданные
скачки Толь Толича по служебной лестнице. То он работал на ответственной
должности в столичном институте, то опустился пониже и стал директором
галантерейной фабрики в Ташкенте и, наконец, оказался на приличном месте в
НИИАП.
   Кстати говоря, этим заинтересовалась и Римма. Она проснулась,
проглотила пончик и, рассматривая пластмассовые клипсы-розочки, подаренные
ей Толь Толичем как образец продукции фабрики, где он начальствовал,
наивно спросила:
   - А як вы сюда устроились, Толь Толич? Я увесь Киев оббигала. Колы б не
вы...
   Медоваров сжал ее руку и, глазами указав на окружающих, покачал головой:
   - Руководители сами не устраиваются, золотко. Где прикажут, там и
работаешь...
   - Вызвали просто с Ташкента? А чего не в Москву?
   - Начальству сверху виднее, золотко.
   Самолет набирал высоту. Медики и прочие экспериментаторы брали
очередные пробы крови у "транспортируемого молодняка". Сонных гусей начали
кормить, освещая их люминесцентными лампами. Гуси пугались, кричали,
хлопали подрезанными крыльями. Молодое свиное поголовье, измученное
уколами и необычной обстановкой, выражало явный протест и никак не хотело
примириться с методикой исследований, предложенной аспирантом НИИАП.
   Крики, визг, гоготанье и прочие шумы, связанные с экспериментальной
деятельностью молодых диссертантов, все больше и больше раздражали
Медоварова. Но что поделаешь? Научная работа!
   Он приоткрыл дверь в носовую часть корабля и поманил к себе радиста:
   - Найди какой-нибудь маячок, золотко. Дай сюда музычку, а то голова
кругом идет.
   У каждого окна находились маленькие репродукторы. Толь Толич повернул
ручку громкости до отказа и через минуту уже наслаждался мелодией
старинного вальса.
   Закрыв глаза и плавно раскачиваясь, Толь Толич похвастался:
   - Дома у меня этих вальсов штук сорок. Каждый день проигрываю на
магнитофоне. Особенно люблю старинные, прямо за сердце хватают.
   Римма с треском разломила яблоко.
   - Пополам. Чур не отказываться. Обижусь.
   Толь Толич машинально взял половинку и фальшиво замурлыкал:
    
  
 Что призадумалась ты, В бездну печально глядя?
   Или боишься волны Ты, дорогая моя?
    
  
  
  
 Совсем расчувствовался Толь Толич, но Римма властно выключила репродуктор.
   - Який нудный танец! Вальс я не танцую. Старовизна!
   Жизненный опыт такого начальника, как Толь Толич, всерьез заинтересовал
Римму. Устраиваются же люди! Все у него есть. Хорошая квартира, не то что
у Риммы - живут в одной комнате. На дачу только на машине ездит, Жена,
конечно, старуха, а ходит в каракуле с двумя чернобурками. Откуда такое
счастье свалилось? За что?
   И Римма опять вернулась к начатой теме:
   - Мабуть, вы с самим министром балакали? Який вин? Молодой чи старый?
   Здается мне, що министр вас сюда устроил?
   - О таких вещах, золотко, не расспрашивают. - Толь Толич пригладил
похожие на подсолнушки усы. - Может, и министр, а возможно, и кто-нибудь
другой. - И опять по привычке, как бы невзначай, поглядел на потолок.
   Римма вздохнула:
   - Вот бы познакомиться...
   Будем к ней снисходительны. Не только пустенькую девчонку, но и зрелых,
умудренных опытом людей Толь Толич не раз вводил в заблуждение своим
многозначительным поглядыванием на потолок. Кто знает, кого он имеет в
виду?
    
  
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 В самолете стало жарко. Поярков повернул блестящий цилиндрик над головой
и направил на себя освежающую воздушную струю. Его мягкие, уже с проседью
волосы поднялись вверх.
   Он придержал их ладонью, потом, как бы вспомнив о чем-то, встал и,
опираясь на спинки кресел, прошел в кабину, к радисту, чтобы узнать, нет
ли сообщений от Дерябина.
   Как и было намечено по новой программе, согласованной с Поярковым,
"Унион"
   будет подниматься вверх, останавливаясь на разных высотах. Даже в
ионосфере он может висеть в пространстве, словно вертолет в воздухе. В
данном случае используется система, в принципе похожая на реактивные
винты. Таким образом, исследования высших слоев атмосферы могли
производиться гораздо полнее и точнее, чем с помощью ракеты, хотя
некоторые из них и достигали больших высот, чем "Унион".
   Из разговора с Дерябиным выяснилось, что Набатников доволен испытаниями.
   Диск взобрался как бы на новую ступеньку и сейчас отдыхает на высоте
около трех километров. Все приборы работают, в том числе и мейсоновский
анализатор.
   Поярков поспешил поделиться приятной новостью с Медоваровым:
   - Только что говорил с Борисом Захаровичем. "Унион" сразу пошел вверх.
   Подъем идет почти по расчетному графику.
   - Но ведь вы доказывали, что туда забрались два молодца, - не преминул
съехидничать Толь Толич. - Куда же девался лишний вес?
   - Не знаю.
   Медоваров благодушно усмехнулся и погрозил пальцем:
   - Вот то-то и оно, что не знаете. А почему, золотко, не хотели заменить
тяжелые стекла, как я предлагал?
   - Опять вы за свое, Анатолий Анатольевич! - ободренный успехом,
укоризненно проговорил Поярков. - У каждого из нас есть свой "пунктик". У
Бориса Захаровича - чистота воздуха, у меня - "Унион". А у вас -
"космическая броня". Неистовый болельщик.
   - А как же? Я ведь практически этими полимерами занимался. Знаю, что к
чему.
    
 - Ради постоянной вашей любви к этим самым полимерам я готов застеклить
все иллюминаторы "космической броней". Конечно, если она выдержит высотные
испытания.
   - Не сомневайтесь, золотко, не сомневайтесь, - солидно проговорил Толь
Толич.
   Римма помедлила, пока Поярков пройдет на свое место.
   - Действительно, чушь какую придумали, - обратилась она к Медоварову. -
За длинного хлопчика ничего не скажу. Смурной какой-то. Но який жонатый
дурень смертяку на небе буде шукаты? Чи ему жить надоело?
   - Это вы насчет Бабкина?
   - А я знаю? Бабкиным его кличуть чи Лодыжкиным? Белобрысенький, а с-под
щетинки кожа просвечивает, розовая, як у того порося. - Римма тоненько
хихикнула, но потом посерьезнела. - За яким бисом вы заставили меня до
Москвы звонить. Аж две годины у телефона сидела.
   - Не понимаю я украинского, - оборвал ее Толь Толич. - Говорите
по-русски.
   Какие две годины?
   - Два часа. Этого даже не знаете? Звонила, звонила... А мама
багрецовская так это важно спрашивает: "А почему вы, девочка, сыном моим
интересуетесь?"
   Не могла же я сказать, что сынок ее либо полетел, либо сквозь землю
провалился? Вы же сами говорили, чтобы старуху не волновать.
   - Говорил. Ну, а чем же вы объяснили ваш звонок?
   - Не помню. Соврала что-то. Но старуха мне точно сказала насчет
телеграммы.
   - А вы не спросили, когда она была отправлена?
   - Зачем? И так старуха подозревать начала, не гоняюсь ли я за ее сынком.
   Очень мне он нужен...
   Толь Толич почувствовал, что поручение было выполнено точно. Но если
"Унион"
   поднимается по расчетному графику, то подозрения отпадают. Людей там
нет, а где они сейчас находятся, руководству НИИАП безразлично. Пусть ищут
с места их постоянной прописки.
   Подошел Аскольдик:
   - Я считаю, Анатолий Анатольевич, что общественная жизнь должна
продолжаться в любых условиях, на любой высоте и любой глубине.
Материальчик у меня кое-какой есть. Разрешите выпустить "молнию"?
   - Действуй, комсомол! - одобрительно разрешил Толь Толич. - Заворачивай.
   Возвратившись к Нюре, Аскольдик хотел было сесть рядом, но Поярков
предупредил его:
   - Простите, Нюрочка, оторвитесь от книги, я должен вам рассказать одну
интересную новость.
   Аскольдик понимающе усмехнулся и, обиженно шмыгнув носом, прошел вперед.
   - Я слушаю, Серафим Михайлович, - холодно проговорила Нюра, заметив,
что многие обернулись назад. - На нас смотрят.
   Поярков презрительно пожал плечами:
   - Меня это не касается.
   - А обо мне вы подумали?
   Он посмотрел на нее виновато и умоляюще:
   - Если бы я мог не думать! Но что случилось, Нюрочка? С самого утра вы
бегаете от меня - может, обидел случайно? Не так посмотрел? Сказал не то?
   Нюра уронила книгу на колени. Теплая волна нежности поднималась к
горлу. От нее и захлебнуться можно. Казалось, что нет сейчас человека
ближе ей и дороже. Она отвернулась к окну. Откуда-то из темноты выплыло
лицо Курбатова и сразу же исчезло, растаяло. Губы готовы были прошептать
Серафиму Михайловичу, что все остается по-старому, что она сама не знает,
как это все получилось. Пусть не тревожится.
   Хотела сказать, уже обернулась, но опять встретилась с любопытствующими
взглядами Риммы, Аскольдика и других. Даже несчастный аспирант, изучающий
субъективные ощущения полета, застыл с пакетом у подбородка и тупо смотрел
на Нюру сквозь очки.
   Все исчезло - и теплота и нежность. Нюра вздохнула и равнодушно
спросила:
   - Вы обещали новость? Рассказывайте.
   Лицо Пояркова передернулось. Не обращая внимания на иронические взгляды
и перешептывания, он наклонился к Нюре:
   - Да, новость очень странная. Мне больно и противно об этом говорить.
Вы отказались от моей дружбы и каждую свободную минуту отдаете пустому
мальчишке, Римме... Кому угодно. Раньше вы находили время и для меня, а
сейчас я должен вымаливать у вас минуты, отбирать их у Аскольдика.
Скажите, что произошло? Я места себе не нахожу...
   Покоренная его горячей искренностью, Нюра не могла лгать.
   - Вы хороший, Серафим Михайлович, и мне не хочется вам делать больно.
Но разве вы не догадываетесь, почему я хожу с Аскольдиком, Риммой? Почему
стараюсь вас избегать?
   - Боитесь меня?
   - Вас? Никогда. Но есть страшные люди. Если бы вы знали, что о нас
говорят!
   - И знать не хочу.
   Нюра машинально перевернула страницу.
   - Вам, конечно, безразлично... А я уже не могу, мне трудно дышать.
   - Но что мы такое совершили?
   - Ничего.
   - Тогда плевать на пошляков. Вчера Толь Толич встретил меня с
усмешечкой:
   "Вы, оказывается, здесь не скучаете, Серафим Михайлович, нашими
молодыми кадрами интересуетесь?" Пришлось вежливо осадить. Теперь уж не
заикнется.
   - Хотелось бы верить, - с грустью сказала Нюра. - А с другими что
делать?
   Поярков крепко сжал ее локоть.
   - Позабудем про них. - Он облегченно вздохнул. - Прямо от души отлегло.
А я-то думал... Значит, все остается по-старому?
   Нюра захлопнула книгу и устало закрыла глаза.
   - Пусть будет так.
   - Я счастлив, Нюрочка...
   Никто не слышал, что он говорил. А ему самому слова казались пустыми,
банальными. Говорил, как он будет скучать без Нюры, наконец в приливе
смелости отбросил все, что мешало высказаться.
   - Нет, я так не хочу. Без вас не вернусь в Москву. И не ждать, нельзя
больше ждать. Если нужно, поговорю с Медоваровым. Не отпустит, тогда
поговорю...
   - Со мной. - Нюра, не поднимая головы, разглаживала платье на коленях.
- Об этом вы забыли? Я не могу, - и Нюра еще ниже склонила побледневшее
лицо.
   - Почему? - вырвалось у Пояркова, он нервно закурил и, как бы
опомнившись, сунул папиросу в карман. - Простите, я не о том.
   Дрожащими пальцами нажал он рычажок у кресла. С глухим стуком спинка
откинулась назад. Так лучше - Нюра сидит согнувшись и не видит его.
Запахло паленой шерстью. Папироса? Обжигая пальцы, потушил. "Почему?
Почему? - мысленно повторял он. - Да не все ли равно! Не нравлюсь? Любит
другого?"
   Нюра выпрямилась и, смотря на Пояркова серыми открытыми глазами,
проговорила:
   - Не сердитесь. Вы ничего не знаете.
   В голосе ее слышались боль и стыд, она вновь переживала свою давнюю
ошибку, готовая провалиться вниз сквозь пол самолета, только бы не видеть
удивленного скорбного взгляда Пояркова.
   - Не мучайте меня, - нервно перебирая стеклянные цветные бусы,
прошептала она. - Спросите у Багрецова. Он знает.
   Зачем Пояркову расспрашивать какого-то мальчишку? Что за тайна
связывает их?
   Он глушит неясные подозрения, веря, что Нюра не может лгать. Видно, ей
боязно признаться. Но в чем?
   - Я верю вам, Нюрочка. - И, склонившись за высоким креслом, робко
поцеловал руку.
   - Не троньте! Грязная она. - Нюра быстро, словно от ожога, выдернула
руку и, вытащив из сумки платок, отвернулась к окну.
   В самолете стало тихо. Утихомирились и гуси и поросята, их оставили в
покое до следующего часа, когда придется лететь на большой высоте, через
отроги Кавказского хребта.
   Проходя мимо Пояркова, старый врач Марк Миронович тряхнул редкой седой
бородкой и неодобрительно покачал головой. Уж очень ему не нравилось за
последние дни состояние Серафима Михайловича. Прямо хоть в больницу клади.
   Покой ему нужен, а кругом суетня. Ноев ковчег, а не лаборатория.
   Аспирант, изучающий субъективные ощущения полета, застонал. Марк
Миронович вытер ему рот куском ваты и предложил таблетку аэрона.
   - Не могу, доктор, - упавшим голосом пролепетал аспирант. - Нужна...
чистота эксперимента... - И он опять схватился за пакет.
   - Если хотите знать мое мнение, - теребя бородку, рассерженно
проговорил Марк Миронович, - это не эксперимент, а игрушки. Раньше ученые
себе чуму прививали... А вы... - Он посмотрел на мокрую вату и бросил ее в
раскрытый пакет. - И за это еще деньги платят.
   Аскольдик наглотался аэрона и чувствовал себя неплохо. Он оттеснил
Марка Мироновича в сторону и, размахивая раскрашенным листом, подбежал к
Медоварову:
   - "Молния" готова, Анатолий Анатольевич, завизируйте.
   Медоваров взял с собой Аскольдика, который доказывал, что эта
командировка связана с темой его курсового проекта, но дело было в другом:
Толь Толич хотел угодить отцу Аскольдика. Не раз приходилось обращаться к
нему по разным хозяйственным делам. Кстати говоря, и сам Аскольдик -
мальчик полезный, способный, прекрасно рисует карикатуры, пишет
критические заметки, выступает со стихами. До него стенгазета НИИАП "К
высотам науки" выходила лишь к Маю и Октябрю, а сейчас чуть ли не
еженедельно.
   Мальчик выпускал "молнии", где бичевались растяпы и бракоделы,
зазнавшиеся товарищи, которые слишком гордо несут свою голову и подчас
забывают даже с начальником поздороваться.
   "Всем, всем достается, - привычно думал Медоваров, расстилая на коленях
раскрашенный лист. - Критика способствует выполнению плана, борьбе за
нового человека... Вот и сейчас в нашем маленьком, но сплоченном
коллективе, работающем в трудных условиях кислородной недостаточности, не
замирает общественная жизнь. Своевременная критика, не взирая на лица...
Ну что же, посмотрим, посмотрим..."
   Нарисован летящий самолет. На борту выведены буквы "НИИАП". В хвосте
как бы сквозь прозрачную стенку видны фигуры Пояркова с портфелем, на
котором написано "Ведущий конструктор", и Нюры, льстиво засматривающей ему
в глаза.
   - А ведь похожи, - рассмеялся Медоваров. - Рука у тебя, братец, бойкая.
   Только надо подписать, "дружеский шарж". На всякий случай, чтобы не
обижались зря. А так - дружеский и дружеский, все в порядке.
   - Совершенно справедливо, Анатолий Анатольевич, - признательно
согласился польщенный автор. - Подпишу.
   Под названием "Ноев ковчег" шли рифмованные строки:
    
  
 Нет здесь "чистых" и "нечистых", Все сдружились с высотой, Самолет
несется быстро Над тридцатой широтой.
    
  
  
  
 - Вообще, неплохо, золотко: мысль о дружном коллективе ясна, -
поощрительно резюмировал Медоваров. - Только насчет широты надо проверить.
А может, она тридцать вторая?
   - Но ведь тридцатая тоже, наверное, была?
   - "Наверное, наверное"... - передразнил Медоваров. - Наука, золотко,
требует точности.
   - Конечно. - Аскольдик скорчил обиженную рожицу. - Только ведь это не
наука, а вроде поэзии.
   - Вот именно "вроде". Нет уж, золотко, не спорь. В научном коллективе
точность обязательна.
   - Ну хорошо, - согласился Аскольдик. - Напишем: "Над какой-то широтой".
   - Пожалуйста. Тут уж не ошибешься. - И Медоваров продолжал читать:
    
  
 И для нас совсем не ново, Что с Поярковым сидя, Наша Нюра Мингалева
Презирает всех и вся.
    
 Он талантлив, спора нет, И дождется большей славы, Но какой бывает вред
Льнуть к тому, кто самый "главный".
    
  
  
  
 Передавая "молнию" Аскольдику, Медоваров похвалил:
   - Молодец, комсомол. Демократично. Критика правильная, не взирая на
лица.
   Можешь вывешивать, золотко. Кнопки-то захватил?
   - Обязательно, Анатолий Анатольевич.
   Людям было скучно. Все сгрудились возле "молнии". Кто-то хихикая,
поглядывая назад, где сидели Поярков и Нюра. Кто-то удивленно пожимал
плечами.
   Римма уже успела посмотреть "молнию" в руках у Толь Толича, и ей
захотелось увидеть, какое впечатление произведет на Анну Васильевну
критическое выступление стенной печати. Сама-то Римма привыкла к этому. Ее
рисовали в разных видах, то с одной прической, то с другой, дразнили
"стилягой", чем она даже гордилась: завидуют, мол, вот и рисуют.
   Заложив руки в карманы узких модных брюк, Римма подошла к Нюре.
   - И вас намалевали. Вредюги.
   Неверной походкой - самолет слегка покачивало - Нюра приблизилась к
двери в кабину летчиков, где был приколот раскрашенный лист, прочитала и
молча опустила голову.
   - Не журитесь, Анна Васильевна, - чувствуя неладное, утешала ее Римма.
- Це "дружеский шарж". Бачите, що написано?
   Пробежав через весь самолет, Нюра бросилась в кресло и закрыла лицо
руками.
   Поярков спросил, что случилось, но, понимая ее состояние, вскочил и сам
поспешил выяснить причину.
   - Пошляки! - он протянул было руку к размалеванному листу, но Медоваров
предупредил:
   - Опомнитесь, Серафим Михайлович, Вы же знаете, что за это бывает? Это
стенная пресса.
   - Какая там к черту пресса? Грязные пасквилянты.
   Медоваров встал и внушительно произнес:
   - Мы не позволим так относиться к критике. Да и потом, я не пойму, в
чем дело? О вас написано очень уважительно...
   - Признается ваш талант, - пискнул из-за спины Толь Толича перепуганный
Аскольдик.
   Отодвинув в сторону Медоварова, Поярков оказался рядом с Аскольдиком,
автором, художником и редактором злополучного листка.
   - Бросьте вы о таланте. Когда всякие мокроносые мальчишки выносят на
посмешище самое... Когда... - Поярков не мог продолжать, не хватало
воздуха.
    
 Подбежал Марк Миронович и усадил его в кресло.
   - Если хотите знать мое мнение, - сказал он, обращаясь к Медоварову, -
то в старое время за такие дела мальчикам уши драли.
   - Старики, конечно, глуповаты, - будто про себя сказал Аскольдик. - Но
что поделаешь, история им простит.
   Столь откровенная наглость возмутила даже Медоварова. Однако, стараясь
замять неприятный инцидент, он мягко пожурил Аскольдика, оправдывая его
банальными словами, что-то вроде "молодо-зелено", затем, повинуясь
настоянию Марка Мироновича и с молчаливого всеобщего одобрения, приказал
снять "молнию".
   - Но это в виде исключения, - не преминул заметить Толь Толич. - Так
сказать, по требованию врача. Он отвечает за состояние здоровья и товарища
Пояркова и всех других членов экспедиции.
   - Простите, Марк Миронович, - прошептал Поярков, силясь подняться.
   Марк Миронович удержал его за плечи.
   - Сидите, пожалуйста. И не прощу. Никогда не прощу. Если из-за каждого
дурака мы будем за сердце хвататься, то эдак и до пятидесяти не доживешь.
- Он подергал свою седую бородку и, глядя вслед Аскольдику, пробормотал: -
Ох, и устроил бы я ему Аскольдову могилу!..
   Медоварова подозвал к себе еле живой диссертант, изучающий субъективные
ощущения, и, стыдливо заталкивая под кресло наполненные так называемые
гигиенические пакеты, спросил:
   - А когда под...нимемся в зону кисс...лородной недостаточности?
   - Правда, Анатолий Анатольевич, - поддержали его другие. - По программе