уже пора.
   Медоваров хотел было пройти в кабину летчиков, чтобы отдать приказание
о подъеме, но его остановил Марк Миронович:
   - Что вы хотите делать? - И, услышав ответ, категорически
запротестовал: - Не разрешаю. Абсолютно не разрешаю.
   Похлопывая себя по голенищу свернутой в трубку "молнией", Толь Толич
удивленно спросил:
   - Но почему?
   - Если хотите знать мое мнение, - как обычно начал Марк Миронович, - то
я должен сказать, что на больших высотах сердцу трудно работать, тем более
после этого, - он указал на "молнию". - Как врач, я бы хотел обратить ваше
внимание на охрану труда и элементарные требования-гигиены. А что
представляет собой наша стенная печать? В условиях кислородной
недостаточности, да и во всех других условиях, ею надо пользоваться умно и
осмотрительно и доверять ее лишь чистым рукам. Абсолютно стерильным и
опытным. Вы улавливаете мою мысль? Ну вот и договорились.
   Поярков все время порывался встать, чтобы пройти к пилотам и посмотреть
"Унион" на экране радиолокатора. Сейчас его должно быть видно хорошо -
ведь самолет уже находится близко от того места, где диск стал подниматься
в ионосферу.
   - Виден как на ладони! - обрадованно воскликнул радист, высовывая
голову из двери. - Скорее, Серафим Михайлович!
   Тут уж Пояркова не удержать. На круглом экране, точно на большом
голубоватом блюдце, вмонтированном в стол, отчетливо виднелась светящаяся
овальная пуговица. На ней даже различались темные точки иллюминаторов. Но
их видел радист, а Поярков, еще не оправившийся от сердечной боли, от
обиды за Нюру и свое большое чувство, видел все как в тумане.
   У самого диска повисла паутинка. Радист не знал устройства "Униона", не
знал, что это трос. А у Пояркова затуманены глаза, не рассмотрел он
паутинку, а то бы догадался сразу, что трос спустился не случайно. Значит,
в "Унионе" оказались люди.
   Радист считал, что паутинка недостойна внимания, - местное отражение,
пустяковый недостаток в работе аппарата.
   Светлое пятнышко постепенно тускнело. "Унион" поднимался все выше и
выше.
    
  
 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
  
  
 в которой рассказывается о том, как человек может летать 
   без крыльев, и о том, когда можно увидеть две большие 
   луны.
    
  
  
  
 Председатель колхоза "Рассвет", старик Соселия, шел по темной улице
уснувшего селения. Походка его была не совсем твердой, приходилось
опираться на руку своего гостя - Миколы Горобца, тракториста.
   - Вы, Симон Артемович, не извольте беспокоиться, - говорил Микола, с
трудом подыскивая слова. - Не извольте...
   Но слова, как нарочно, ускользали из памяти. Найдет Микола подходящее
слово, а оно, "як та птица, порх - и нема ее", исчезло. Лови за хвост...
"Ну и хмельная эта... как ее?.. "кахетинская горилка", - благодушно
сокрушался Горобец и, путая украинские и русские слова, уже в который раз
начинал:
   - Вы, Симон Артемович, як кажуть... не извольте беспокоиться. Мне здесь
дуже нравится. Такий вежливый, инте... инте... интеллигентный,
обходительный народ.
   Микола Горобец в числе других трактористов был прислан сюда для
испытаний специальных горных тракторов. Миколе действительно понравились
здешние люди, жаркое солнце и виноградники. Он даже примирился с опасными
горными склонами, где трактор водить нелегко. Того и гляди, поедешь аж к
самой Куре.
   Но как только закончатся испытания, он все равно уедет к себе на родину.
   Председателю колхоза тракторист пришелся по вкусу. Дело свое знает,
парень положительный. Жил у Соселия целый месяц. Хотелось бы и трактор
купить, и тракториста при нем оставить. Говорят, что машину еще можно
приобрести, а с человеком как быть?
   Не купишь Миколу никакими трудоднями. На свадьбе сейчас были. У невесты
много красивых подруг. Нет, никто не приглянулся трактористу. Почему?
Почему он хочет уехать?
   Еще звучали веселые и протяжные песни, тамада не выдал и части из
своего запаса острословия, вина оставалось много, но Соселия покинул
праздник и решил именно сейчас поговорить с гостем о самом важном, о самом
неотложном.
   Ночь выдалась лунная, серебрились вершины гор. С гор этих и начался
разговор. Не мог Соселия сразу приступить к делу - невежливо.
   - Посмотри, дорогой, - он указал палкой на снежную гору. - Такие горы у
вас есть?
   - Ни, Симон Артемович. Не бачив.
   Соселия поглядел на курчавый горный склон.
   - А такой виноград?
   - Нема, такого нема, - с сожалением признался Горобец.
   Сухая, темная рука старика протянулась в сторону белеющей отары у
скотного двора.
   - Такие барашки есть?
   - Тоже нема. Но не извольте беспокоиться, - оживился Горобец, повторяя
полюбившуюся ему фразу. - Все будет!
   - Такие барашки? - удивился Соселия.
   - Угу.
   - Такой виноград?
   - А як же? Опытный сад завели.
   - И горы? - уже гневно спросил старик.
   Горобец посмотрел на него, хотел признаться, что таких гор не может
быть на Черниговщине, что это самые лучшие горы в мире и пусть старик не
думает, что ему здесь не нравится. Но уверенность в том, что человек может
сделать все, заставила ответить иначе.
   - Колы треба... Будуть и горы!
   Старик молчал. На светлый серп луны набежало легкое облачко. Все
потемнело.
   С гор сползло серебро, и они стали будто ниже, приземистее.
Виноградники почернели, барашки стали серыми.
   Молчание затянулось. Соселия ворошил палкой дорожную пыль, жалел, что
начал этот разговор. Конечно, такой тракторист, как Горобец, очень
подходящий человек для здешнего колхоза. Хотелось поговорить с ним - не
останется ли?
   Почему останется? Нет, дорогой, никогда. Он считает, что даже горы
можно сделать на Черниговщине. Гордый человек - очень хорошо. Смелый -
тоже хорошо, а вот хвастун - совсем, совсем плохо.
   Микола почувствовал, что ответ не очень-то по нраву председателю.
Перегнул трошки. Не так его понял Соселия.
   - Послухайте меня, Симон Артемович, - начал Микола, бережно поддерживая
старика под руку и стараясь при этом не шататься. - Що я казав? - вопрошал
он гордо, поглядывая по сторонам. - Тильки одно... Советские люди, колы
треба, все могут сделать. И реки, мабуть, и горы...
   Соселия неодобрительно покосился на Миколу.
   - Та нет, - поспешил поправиться Горобец, - за яким бисом горы. На
Черниговщине поле ровненьке, трактор иде гарненько... Подывышься - небо
кругом. Но я, Симон Артемович, бачив машину яку. Экскаватором называется.
   Ковш у нее, як хата, - такий великий. Зачерпнет землю в яме - та высыпе.
   Зараз гора вырастае... Як кажуть, все можно зробить.
   Старик шел молча, постукивая палкой по дороге.
   - Я бачу, Симон Артемович, вы мне не верите, - уже растерянно сказал
Микола.
    
 Ему никак не хотелось огорчать старика, к которому за этот месяц он уже
успел привязаться. Нехорошо получается. От этой неприятности Микола даже
начал трезветь.
   - Вы, Симон Артемович, мабуть, видели самолет? - Микола старался на
живых примерах пояснить свою мысль.
   Соселия не поворачивал к нему головы, обиделся еще больше. Зачем
спрашивать о самолете, когда он, Симон Соселия, не только видел самолет,
но и летал на нем в Тбилиси. Ай, как нехорошо, дорогой!..
   Микола понял, что разговор не получается, но все же надеялся исправить
свою ошибку.
   - А когда не було ще самолетов... мабуть, рокив... - Он задумался,
припоминая, когда же все-таки появились первые самолеты. - Мабуть, лет
пятьдесят назад. Тогда вы, Симон Артемович, не верили, що могуть люди
летать?
   Опять не так сказал. Старик мог обидеться, если годы его вспоминают не
к месту, и, не дожидаясь ответа, Микола продолжал:
   - Бачив я у Киеви дуже быстрые самолеты - реактивными называются.
   - Видел, дорогой, в Тбилиси. "Ту-104" называется.
   Ничем старика не удивишь, но Микола обязательно хотел, чтобы его
правильно поняли.
   - А есть ще самолеты без людыны, - выпалил он. - Сами летають, сами
садятся.
    
 Старик не проронил ни слова, освободил руку - один дойдет - и, опираясь
на палку, пошел независимо. Надоели ему эти детские сказки. Он спутников
видел, самолетами не удивишь.
   - Не верите, Симон Артемович? - Микола безнадежно махнул рукой. -
Думаете, брехня? Ни. Сдается мне, що скоро не только самолеты без людей,
но и сами люди будут летать без самолетов. Взяв в руки якую-нибудь бисову
ракету - и зараз поднявся выше хаты.
   Соселия презрительно посмотрел на гостя. Немножко выпил - и уже
заговаривается. Совсем не умеют пить у них на Черниговщине.
   - Дывысь! - крикнул Горобец, указывая вверх.
   Старик нехотя поднял голову.
   Высоко в небе летел человек. Он протягивал руки навстречу луне,
огромной и яркой.
   Соселия разглядел не только человека, но и любопытного орла, который,
не отставая, летел следом. Луна уплывала, а вместе с ней и человек без
крыльев.
    
 Собственные глаза никогда не соврут. А если так, то зачем не верить, что
люди могут делать горы? Люди - они все могут. Правильно сказал Микола.
   И если старик Соселия поверил в человека без крыльев, то Микола в эту
минуту уже ничему не верил. Стоял посреди улицы, протирал глаза, махал
перед собой руками, чтобы отогнать странное и непонятное видение. Он
озирался по сторонам, смотрел на незнакомую ему улицу, горы, старика,
стоящего рядом, прислушивался к звучному хохоту загулявших гостей и тоже
не верил. Не верил, что сейчас он в грузинском селе, около скотного двора,
- это только кажется...
   Почему-то сразу стало светло. Горобец поднял голову и увидел две луны.
Одна выглядывала из-за облака, другая, огромная, опускалась за линию гор.
Микола заморгал, зажмурился, вновь открыл глаза. Две луны, и почти что
рядом!
   - О, бисова горилка, чого ты не зробиш! - сказал он, почесывая в
затылке, и ему сразу стало легко от этого простого объяснения загадки
летающего человека.
    
  
 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  
  
 Если вы случайно не заглянули в последующие главы, то 
   вам ничего не известно о Багрецове, но представьте себе 
   положение Бабкина, когда он увидел... Нет, так ничего 
   не получится, нужен обстоятельный рассказ...
    
  
  
  
 Диск пролетел над самой горой. Бабкин несколько раз окликнул Димку, потом
заглянул в люк и заметил, что трос пропал. Оказалось, что он тянется вдоль
нижней светящейся поверхности диска и дальше конец его болтается на ветру.
   Димка исчез...
   Убегала земля. Расплывалась в тумане река, будто наполненная сверкающей
ртутью. Черные зубчатые тени гор теряли свои очертания. У самого люка
мелькнуло рваное облако, похожее на елочную вату, осыпанную блестками, и
сразу стало темно.
   Тимофей поежился от холода, поднялся вверх по лесенке. Хотелось
разобраться спокойно. Он не любил торопиться с выводами, но думал, что
Димка поступил правильно. Наверное, пролетая над горой, зацепился за
какое-нибудь дерево и решил освободиться от троса. Может быть, уже сегодня
доберется до жилья.
   Тимофеи и мысли не допускал, что с Димкой могло случиться несчастье.
   Он вспомнил, что скоро включится радиостанция. Надо послушать, работает
ли анализатор? Возвратившись в кабину, Бабкин включил приемник. Анализатор
работал четко. Значит, Димке удалось его исправить. Но как же все-таки он
решился взобраться на диск? Неужели за столько лет дружбы Тимофей не сумел
изучить Димкин характер?
   Он был довольно противоречив. Димка не боялся пойти наперекор мнению
большинства, был честен и принципиален, часто говорил, что думал, отчего
наживал себе врагов, но страха перед ними не испытывал, хотя некоторых
следовало бы и опасаться. И в то же время в пустяковых случаях Димка
оказывался самым последним трусом. Мог испугаться ужа, боялся мышей и
особенно пиявок: если пиявка присосалась к ноге - все кончено, целое лето
не станет купаться. Димка стороной обходил коров, потому что в детстве
какая-то комолая буренка прижала его к забору. Да если вспомнить все, что
с ним случалось, то, пожалуй, Димку никто бы не назвал храбрецом.
   И вдруг такое мужество! Конечно, выхода не было. Стервятник со
взрывчатой начинкой рано или поздно уничтожил бы "Унион".
   Холодно. А там наверху будет еще холоднее. Неужели, чтобы перевалить
через отроги Кавказского хребта, надо забираться так высоко? И Тимофей
понял, что это не просто перелет, а самые настоящие испытания диска.
   Он по-хозяйски осмотрелся: все ли здесь в порядке, готов ли "Унион" к
высотному полету. О себе не хотелось думать. Кабина закрывается
герметически, воздуха здесь и в коридоре хватит. Смущало другое. Диск
испытывался не раз, а вот новая конструкция "Унион" - вряд ли. Его
огромная гофрированная оболочка должна была расширяться от внутреннего
давления газа при уменьшении давления на высоте. А вдруг там наверху она
лопнет?
   Словно ледяная вода, холод растекался по кабине. Тимофею казалось, что
вода уже подобралась к нему и тонкими струйками ползет дальше по
ребристому полу.
    
 Надо закрыть люк. Тимофей прошел коридором, в последний раз посмотрел на
землю - она обледенела, приближался рассвет - и захлопнул обе крышки люка.
   Диск продолжал подниматься. Чтобы сохранить в кабине хоть остатки
тепла, Тимофей закрыл дверь в коридор.
   Чувствуя повсюду обжигающий холод металла, Тимофей искал места, где бы
пристроиться. На краю аккумуляторного каркаса было теплее - при работе
аккумуляторы немного нагревались. Надо бы двигаться, похлопать себя по
спине, помахать руками. Но здесь, на тонком ребре, приходится лишь
балансировать. Спрыгнуть нельзя, ноги примерзнут к полу. Вот когда Тимофей
по-настоящему пожалел о потерянных ботинках. Второй бы хоть остался. Стоял
бы Тимофей, как аист, на одной ноге. Все-таки легче.
   Думал он об этом с усмешкой, чтобы подбодрить себя, отогнать страх,
иначе ослабеет воля, помутится разум, все станет безразличным, ненужным.
Мороз будет медленно сковывать движения, усыплять. Уже не сможешь лишний
раз потереть руки, пошевелить пальцами ног.
   Сбросив пиджак, Тимофей подложил его под ноги и, размахивая руками,
запрыгал на одном месте. Нет, так еще хуже, надо поскорее одеться.
   "Унион" набирал высоту. Приборы покрылись мелкой изморозью.
   Если бы знали Набатников, Дерябин, Поярков, все, кто строил "Унион",
устанавливал в нем аппараты и приборы, все, кто сейчас радуется каждому
километру завоеванной высоты, что там, наверху, далеко от теплой земли,
вместе с испытанием конструкции испытывается воля и мужество человека!
   Чувствуя, что деревенеют ноги, Тимофей поджал колени к подбородку и
стал растирать занемевшие пальцы. Сердце словно остановилось от холода.
   В приемнике послышалось знакомое булькание сигналов. Высота... семь
тысяч пятьсот... Давление?.. Какое маленькое давление на этой высоте! А
выше еще меньше... Если бы там, наверху, открыть люк, то станешь похожим
на рыбу, вытащенную из черной океанской глубины. Вспомнилась картинка в
учебнике:
   рыба с огромными выпученными глазами. Тимофей невольно вздрогнул.
   Температура... минус сорок пять. Хорошо, что воздух в кабине еще не
совсем охладился. Здесь все-таки теплее, чем снаружи.
   Бабкин соскочил с жердочки, забегал, запрыгал. Он бил себя по груди, по
бокам, по ногам, выкручивался в невероятной гимнастике. Все, что угодно,
только бы не поддаться холоду.
   Желтый кабель змейкой тянется от аккумуляторов. Оторвать, отсоединить
бы его, тогда сразу выключатся радиостанция и метеоприборы. Раньше все
приемники и все устройство телеуправления диском были подключены к другой
группе аккумуляторов. Там, внизу, поймут, что здесь неладно, и диск начнут
спускать на землю. Постепенно станет теплеть, потекут по стенкам весенние
капели, растает иней. И вот уже настоящее земное лето горячим ветром
ворвется в люк...
   А вдруг сейчас все переделано иначе? Отсоединишь провод - и диск
потеряет управление. Нет, надо ждать. Не имеет права Тимофей прекращать
испытания.
   Наверное, они скоро закончатся или Димка предупредит...
   И окоченевшая рука, протянутая к желтому кабелю, бессильно опускается.
   Хотелось спать. Спать, только спать... Разбудил пронзительный крик. Где
он?
   Что с ним? Так кричат обезьяны в тропических лесах. Опять визжит
обезьяна?
   Неужели начинается сумасшествие? Еще и еще крики!
   Тимофей вскакивает, прислушивается. На полу лежит приемник. Вот откуда
крик.
   Но почему такая страшная передача? Ни одного человеческого слова...
Опять дремота, сон... Нельзя спать, нельзя...
   Наверху, у незнакомого аппарата, трубка покрывалась льдом. Этого не
должно быть. Надо записать, записать... Но пальцы уже совсем не держат
карандаш.
   Тимофей вытащил из кармана два обрывка тонкой проволоки, присоединил их
к аккумулятору и дотронулся зачищенными концами проводов до графита.
   Карандаш быстро нагревался. Тимофей держал его, как маленькую грелку,
чувствуя в замерзших пальцах живительное тепло. Через несколько минут он
уже записывал свои наблюдения в карманную книжку Багрецова.
   "Что с ним сейчас?" - с тоской подумал Тимофей и положил карандаш на
колени.
   Как никогда, хотелось увидеть Димку. Добрался он уже до селения? Ведь в
горах нетрудно заблудиться, можно ослабеть от голода... Сегодня с самого
утра Димка съел лишь несколько вафель, а больше половины пачки отдал
Тимофею. Лимонные вафли. Бабкин их сжевал и, казалось, возненавидел
навсегда.
   По желобу ребристого ледяного пола, еле живой, ползет мышонок, и
Тимофей провожает его сочувственным взглядом. Ноги мерзнут нестерпимо,
спустить их на пол нельзя. А если пробраться к двигателям? Там должно быть
теплее, ведь они не сразу остывают после работы. И Тимофей уже
представляет себе, как он шевелит окоченевшими пальцами над теплым кожухом
двигателя. Но разве дойдешь туда в одних носках? Пол от мороза будто
раскаленный.
   Быстро сбросив пиджак, Тимофей снимает с себя нижнюю рубашку, рвет ее
пополам и обматывает ноги точно портянками. Так уже легче.
   Чувствуя леденящий холод трубы, стараясь не прикасаться к ее стенкам,
Бабкин ищет переход во второй кольцевой коридор. Все перестроено. Когда-то
здесь было несколько труб, пересекающих диск по радиусам, в них гуляли
сквозняки, а сейчас повсюду - перегородки и глухие запертые люки.
   Что же теперь делать? Свет от крышки приемника отражается в зеркальной
поверхности трубы, она кажется совсем прозрачной, как из тончайшего стекла.
   Тимофей в отчаянии, будто желая разбить, ударяет по стене кулаком, и в
эту минуту слышится голос Риммы:
   - На место, Тимошка, дурень! На место!
   Чуть опешив, Тимофей тупо смотрит на сетку маленького репродуктора,
откуда вылетело это приказание, и, покачав головой, возвращается в кабину.
    
  
 ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  
  
 В ней рассказывается о многих важных вещах, о 
   "счастливом детстве", "счастливой юности" и о том, как 
   один солидный профессор оказался стилягой. А кроме 
   того, здесь происходит "оптический обман".
    
  
  
  
 Стоя с непокрытой головой, Набатников крепко сжимал кепку в руках и
всматривался в черное небо. Сейчас должен приземлиться самолет, откуда
Медоваров сообщил по радио, чтобы приготовили санитарную машину.
   Можно было всерьез обеспокоиться. Недавно старый друг Набатникова Марк
Миронович жаловался по телефону на Пояркова. Пренебрегая не только
медициной, но и вообще здравым смыслом, он, по словам врача, "жжет свечу с
обоих концов". Курит чрезмерно и часто, работая по ночам, подбадривает
себя крепким кофе и разными тонизирующими таблетками. Никаких советов не
слушается, злится и говорит, что иначе не успеет довести дело до конца,
что отдыхать и нежиться на пляже он не имеет права. Попробовал однажды и
через неделю улетел в Москву.
   Врач понимал состояние Пояркова, разводил руками и впервые в своей
практике мог твердо сказать, что именно тут медицина бессильна.
Единственная надежда была на скорейшее окончание испытаний "Униона".
Набатников делал все возможное, чтобы не оттягивать этого срока. К
соображениям чисто научного порядка здесь примешивались и другие, не менее
серьезные: сохранить здоровье талантливого ко