у парня за душой? На что он способен? Прежде всего
Набатников отказался от привычных критериев в оценке будущих специалистов.
   Мальчик-отличник, кончил десятилетку с золотой медалью. Ну и что ж из
этого?
   А если он обыкновенный зубрила или тот, кто медаль получает благодаря
стараниям ничем не брезгающих родителей? Всякое ведь в жизни бывает.
   В райком комсомола прислали и нескольких ребят, закончивших техническое
училище. Выбирали самых дисциплинированных. И, несмотря на то, что им уже
были присвоены разряды, определяющие квалификацию, Набатникова это не
удовлетворяло. Он должен убедиться, что у парня кроме золотых рук есть еще
и голова, а самое главное - страсть, увлеченность, беспокойство... Иначе
ему нечего делать в научном институте.
   Возле кабинета секретаря райкома толпились ребята и девушки. Они знали,
что сегодня тут будут принимать на работу в научный институт, где все
загадочно и даже немного страшновато. Одних привлекала необычайная
романтика - кто знает, не удастся ли в космос слетать; других - более
земные интересы.
   Профессор сидел за одним столом с недавно избранным секретарем райкома
комсомола, быстроглазым армянином, который никак не мог понять, что же это
происходит в его кабинете? Зачем знаменитому профессору экзаменовать
токарей и слесарей? Да и вопросы он задает какие-то странные.
   - Судя по характеристике, токарь ты первоклассный, - с одобрительной
улыбкой говорил Набатников очередному кандидату. - Теперь скажи, какую ты
последнюю книжку прочитал?
   Парень смущенно рассматривает фуражку.
   - Да вот эту... Про войну.
   - Давно?
   - Да, зимой еще...
   - А с тех пор к книжке и не притрагивался?
   - Зачем не притрагивался? Чего задавали, то и читал.
   - Например? - И после затянувшегося молчания профессор отпускает парня.
- Ну что ж... Видно, нам с тобой не о чем разговаривать.
   Действительно странно, но Афанасий Гаврилович был убежден, что интерес
к книге во многом определяет способности юного умельца к настоящему
творческому труду. Попадались Набатникову ребята, которые, кроме книг про
шпионов и уголовников, ничего не желали читать, грызли их как семечки и
оставались такими же ограниченными и равнодушными. Не было в них
беспокойного огонька, жажды познания... Не таких ребят Набатников хотел
видеть в экспериментальных цехах.
   Только в связи с испытанием "Униона" Афанасию Гавриловичу пришлось
отложить прием будущих специалистов. Он рассчитывал, что каждый из них
будет учиться, и кто его знает, не станут ли они потом конструкторами
космических кораблей и новых аппаратов для изучения неизведанных
пространств.
   А пока в Ионосферном институте работают специалисты, у которых за
плечами десятки лет упорного труда в науке.
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 По всей окружности центрального зала Ионосферного института, точно
аквариумы, вделанные в стены, светятся экраны. Под каждым из них
расположены записывающие приборы, счетчики, на которых выскакивают цифры.
А на потолке поблескивает металлический круг с нумерованными матовыми
плафонами по числу уловителей, расположенных на диске "Униона". Плафоны то
вспыхивают, то медленно угасают. Возможно, это сделано для наглядности,
чтобы видеть интенсивность космических частиц, попадающих в разные чаши
уловителей, под разными углами направленных в пространство.
   В этих делах Борис Захарович разбирался не очень хорошо. Он знал, что
важно определить, с какой стороны летят космические частицы, как они
взаимодействуют с ядрами воздуха, какие это частицы и сколько их. Даже при
первых опытах с летающим диском, способным плавно подниматься и опускаться
точно по вертикали, несущим на своей поверхности десятки уловителей, что
недоступно ракете, были получены совершенно исключительные результаты.
   Но беспокойная мечта торопила Набатникова. Мало ли что сделано. А
сколько еще осталось? На Землю, на Землю надо спустить космическую
энергию, и не в частицах, что могут лишь мелькнуть на экране или отметить
свое существование на счетчике. Работать, работать должны эти частицы,
бесцельно рассеянные по всей вселенной.
   Борис Захарович поражался, как за такой короткий срок можно было не
только построить целый институт с ракетодромом, башней для специальных
наблюдений, но и оснастить все это новейшей, ранее не известной Дерябину
аппаратурой.
   Только ограниченные люди, дельцы и карьеристы могли предположить, что
ученые, в том числе и Набатников, должны обязательно цепляться за высокий
пост, столичный институт, степени и звания, льстивое внимание
прихлебателей, квартиру в Москве и лишние доходы, получаемые чаще всего не
за труд, а за положение.
   Набатникова не отпускали из Москвы, им дорожили, его ценили не за
профессорское звание, не за почетные должности и даже не за то, что он
сделал, а в основном за то, что он сделает. У него все впереди.
   Вот он ходит, грузный и высокий, с большим открытым лбом мыслителя и
творца.
   На его лице вы всегда прочтете, доволен он или нет, радостен или хмур.
   Никакой маски, тем более равнодушной. Он слушает, и каждое ваше слово,
претворяясь в его сознании, как бы отпечатывается на лице. Вы уже знаете,
что он ответит. Не любит и не может скрывать он своего отношения к людям,
к событиям. Впрочем, так же как и сейчас, к тому, что происходит на
экранах.
   Немного успокоившись, шагает он по кругу и из-за спин сидящих возле
каждого экрана исследователей нетерпеливо заглядывает в разграфленные
листы, где отмечаются результаты наблюдений. На северной стороне зала
сейчас тихо.
   Щелкают фотокамеры, запечатлевая на пленке вспыхивающие голубые
звездочки.
   Звезды катятся по экрану. Кажется, что смотришь в окно, где видишь их в
вечернем, еще прозрачном небе. Это загадочные частицы материи попадают в
уловители "Униона", превращаются в радиоимпульсы и мчатся вниз, чтобы
блеснуть на экране радостным или печальным вестником рождающегося или
гибнущего мира - далекого мира, от нас он, возможно, в сотнях миллионов
световых лет.
   Внизу под большими экранами, среди записывающих приборов темнеют
круглые окошки. Иногда на них появляются голубые нити, потом словно
брызгами фосфоресцирующей жидкости заливается одно окошко, другое, третье.
Но вот они все темнеют, и опять вспышки, звезды, искорки.
   А Набатников стоит рядом, смотрит в мир сквозь эти окна, за которыми
угадываются пока еще неясные контуры большой человеческой мечты.
   Не солнечные вспышки, не космические лучи ближайших звезд залили своим
светом экран южной стороны. Посмотрите вверх. Там, на потолке, совершенно
ясно видно, что не все уловители принимают столь мощный поток энергии.
   Больше половины плафонов светятся еле-еле. Космические частицы падают
на Землю, из какого-то определенного места вселенной. Но не это сейчас
волновало Афанасия Гавриловича. Подобные вспышки могут продолжаться
несколько часов, и эти часы надо во что бы то ни стало использовать.
   Возможно, что при такой невероятной мощности удастся проверить опыт с
превращением вещества. Для этого стоит только поднять "Унион" за пределы
атмосферы, где космическая энергия возрастает во много раз.
   Он подошел к Борису Захаровичу, несколько опешившему от всех этих
впечатлений, и спросил, что он думает насчет подъема "Униона" в ионосферу.
   - Как говорится, прямо с ходу. Не приземляясь.
   Борис Захарович понял, чем это вызвано. Нельзя терять такую редкую
возможность, - в конце концов, подобные явления бывают и неповторимыми. Он
мало что понимал в этом деле, но если бы ему довелось встретиться с
чем-нибудь похожим в своей специальности, то разве стал бы он раздумывать?
   - С точки зрения технической я не вижу препятствий, - сказал он, все
еще с удивлением глядя на пылающие экраны. - Поярков даже настаивал, чтобы
перегонять "Унион" на большой высоте. Но меня интересовала проверка новых
метеоприборов, и Серафим согласился. Во всяком случае, с ним можно
переговорить.
   Охваченный нетерпением, Набатников потянул Бориса Захаровича за собой:
   - Так пойдем скорей, вызовем Серафима по радио. А Медоварову скажем,
чтобы он распорядился передать управление тебе. Понимаешь, что мне важно?
Именно сейчас, останавливая диск через каждые десять километров, поднять
его в ионосферу, ну хотя бы километров до ста пятидесяти. И если вспышка
не угаснет...
   - Это я все понимаю, - перебил его Дерябин и досадливо поморщился. - Но
ведь есть подозрения...
   - Опять ты насчет ребят? Но за Багрецова я головой ручаюсь. Ни за что
он такую штуку не выкинет.
   - А Бабкин тем более. Человек семейный, осторожный, - протирая очки,
как бы с самим собой говорил Дерябин, потом быстро надел их и зло
усмехнулся. - Черт его знает, чему тут верить? Медоваров клялся, божился,
что все печати осмотрел... А для него печать самое главное. Тут он не
ошибется.
   Набатников взял его под руку и настойчиво потащил вниз по лестнице.
   - Пустая мнительность. Но я все же попрошу Медоварова разыскать ребят.
Пусть поручит узнать домашний адрес Багрецова, позвонит матери. Наверное,
она скажет, у каких киевских знакомых мог бы он остановиться. Чего-чего, а
такие дела Медоваров проворачивать умеет.
   - Хорошо, - неохотно согласился Дерябин. - Только пока мы не будем
абсолютно уверены, что в "Унионе" никого нет, поднимать его выше нельзя.
   Для Набатникова вся эта история казалась нелепостью, по, не желая
сердить старика, он не стал возражать. Спустившись этажом ниже в
переговорную будку, Афанасий Гаврилович приказал радисту вызвать НИИАП и
тут же заручился согласием Пояркова на подъем "Униона".
   Однако когда уже все было решено и Набатников попросил к микрофону
Медоварова, чтобы он распорядился передать радиоуправление Дерябину,
произошло непонятное осложнение.
   - Нет уж, дорогой Афанасий Гаврилович, увольте, - ласково запел Толь
Толич.
   - Программа утверждена, согласована и с вами и с другими
заинтересованными представителями. Какое же мы с вами имеем право ее
нарушать? В пункте втором указана высота, или, как говорят у нас, задан
эшелон. Мне еще придется расхлебывать вчерашнюю историю. Столкновение...
   - Какое же у нас может быть столкновение на высоте в сотню километров?
Да и потом "Унион" поднимется в районе, где не проходят авиалинии.
   - Не знаю, не знаю, уважаемый Афанасий Гаврилович...
   - Как не знаете? - постепенно раздражаясь, спросил Набатников. - Вы же
вс„ это согласовывали с Аэрофлотом и другими организациями?
   - Да разве я им подчинен? - плаксиво заговорил Толь Толич. - Вот дадут
санкцию сверху, тогда пожалуйста. Забирайте свой "Унион" и командуйте как
хотите. А я человек маленький. Мне приказано его только доставить.
   - Но я беру ответственность на себя.
   - Пожалуйста, Афанасий Гаврилович. Берите, но когда "Унион" прибудет на
место назначения. А пока, я очень глубоко извиняюсь, с меня никто
ответственности не снимал. Вы же это прекрасно понимаете. В крайнем случае
запросите Москву.
   - Сегодня воскресенье, и к тому же вечер. Да и вообще никто в это дело
не будет вмешиваться. Сами должны решать.
   - Ну что вы от меня хотите, золотко? Я стрелочник и выполняю
утвержденную программу. Инициативу, конечно, от нас сейчас требуют, но
ведь к этому привыкать надо. Хорошо вам, Афанасий Гаврилович...
   Набатников еле сдерживался. Самым неприятным в этом разговоре было то,
что в свое время, по долгу секретаря партийной организации, Набатникову
пришлось заниматься персональным делом Медоварова, в результате чего тот
получил выговор и был освобожден от работы в институте. Если сейчас
чересчур нажимать на пострадавшего Толь Толича, то его друзья могут
приписать Набатникову травлю, сведение личных счетов с осознавшим свою
ошибку честным коммунистом, тем более что выговор с него давно сняли за
самоотверженную и безупречную работу.
   Этим умело пользовался и сам Медоваров. Тогда на партсобрании
Набатников во всеуслышание признался, что за нечестный поступок в
экспедиции в пылу раздражения оскорбил коммуниста Медоварова, назвав его
"паршивым человеком".
   Толь Толич подал жалобу, и Набатникову пришлось извиниться перед
обиженным.
   А потом, когда по просьбе самого Набатникова на отчетно-выборном
партсобрании его кандидатуру отвели, друзья Толь Толича пустили слух, что
это неспроста, что где-то в более высоких инстанциях разобрались в деле
Медоварова и предложили освободить профессора Набатникова от обязанностей
секретаря партбюро. Слухи есть слухи, не до каждого они доходили,
проверять смысла не было, к тому же Набатников уехал, а Медоваров вновь
воскрес на руководящей должности. В НИИАП его даже выбрали в партбюро.
Справедливость восторжествовала, и теперь Толь Толич мог разговаривать с
бывшим своим врагом весьма снисходительно. - - У вас все, Афанасий
Гаврилович? А то меня здесь народ ждет. Готовлюсь к отлету.
   - В Москву? Согласовывать?
   - Зачем же? Все давно уже согласовано. Вместе с Поярковым к вам
прилечу, Афанасий Гаврилович. Как положено: печати проверить, пломбы. Сам
ведь ставил, сам и отвечать должен.
   - Но сюда прилетел Борис Захарович. Вы что, ему не доверяете?
   - Отнюдь, товарищ профессор. Только вот что-то там с аккумуляторами
стряслось. С анализатором неблагополучно. По чьей вине? Нашей или временно
прикомандированного к НИИАП товарища Дерябина? Проверим сообща, так
сказать, для выяснения истины. Согласны?
   - Хорошо, - отмахнулся Набатников. - Теперь скажите...
   - Одну минуточку, - прервал его Толь Толич. - Разрешите взять с собой
кое-кого из специалистов...
   Но тут ему уже не дал договорить Афанасий Гаврилович.
   - Меня это не интересует. Я не пойму вашего упорства. Почему вы
противитесь подъему "Униона"? Есть какие-нибудь серьезные возражения,
кроме тех, которые вы уже называли?
   - Простите, товарищ профессор, но они не для телефонного разговора.
   - Здесь Борис Захарович упоминал насчет двух парней... Это, что ли, вас
останавливает?
   - Шутки изволите шутить, Афанасий Гаврилович. Я сам проверял, с вашего
разрешения.
   - Но ведь они куда-то пропали? Матери Багрецова звонили?
   - С вашего разрешения, сумели и это сделать. Днем она получила
телеграмму от сына: "Жив, здоров. Привет от Люды".
   - А кто такая Люда? Где она живет? Узнавали?
   - Мы слежкой не можем заниматься, дорогой Афанасий Гаврилович. Не
положено, здесь дело сугубо личное.
   - Но если вы уверены, что этих данных вполне достаточно, что людей в
диске нет, тогда чего же упорствовать?
   - Ах, Афанасий Гаврилович, не жалеете вы нас, грешных. Простите,
вызывает Москва. - В репродукторе послышался щелчок, и все замолкло.
   Набатников бессильно откинулся на спинку стула.
   - - Ну что ты на это скажешь?
   - А если он прав? - рассеянно поглаживая щеточку седых усов, сказал
Борис Захарович. - Прав со своей точки зрения. Предположим, что из-за него
ты упустил время и не смог исследовать... ну, вроде как необыкновенное
явление природы. Завтра ты устроишь скандал, скажешь, что тебе мешают
работать. Ну и что же? Кто-нибудь из начальства пожурит Медоварова -
дескать, надо было пойти навстречу уважаемому профессору, и этим дело
кончится. Так, собственно говоря, и рассуждает Медоваров. Но ему прекрасно
известно, что ежели бы он взял на себя смелость нарушить утвержденную
программу да, избави бог, здесь бы приключилась какая-нибудь
неприятность... Кто тогда будет в ответе?
   Профессор Набатников?
   - Да. Конечно.
   - Ну и что же? В чем виноват профессор? Обыкновенный неудачный
эксперимент.
   Мало ли чего не бывает, смягчающие вину обстоятельства и прочее. А
Медоварова выгонят, да еще с треском... Зачем же ему рисковать?
   Из громкоговорителя послышался долгий гудок, затем голос радиста:
   - Афанасий Гаврилович, вы еще здесь? НИИАП спрашивает.
   Через минуту сквозь провод протиснулся льстивый голосок Медоварова:
   - Добился, добился, Афанасий Гаврилович. Все улажено. Передаю
управление.
   Только не подведите меня. Осторожненько.
   - С кем согласовали? - спросил Набатников.
   - Замнем для ясности, Афанасий Гаврилович. Для вас я человек маленький,
но ведь есть люди, которые и со мной считаются.
   Набатников сразу подобрел и, уже посматривая на дверь, чтобы скорее
бежать наверх, благодушно заметил:
   - Ну что вы, Анатолий Анатольевич? Разве я когда-нибудь в этом
сомневался?
   Выходя из будки, Набатников повернулся к Борису Захаровичу:
   - Неужели Медоваров запрашивал Москву? Звонил кому-нибудь домой? Или
просто сам рискнул?
   - Для риска у него должны быть очень серьезные основания. Во всяком
случае, мне непонятна эта игра. Помните, как он медлил с отправкой? Вдруг
звонок - и все решилось.
   - Оставим его в покое, - перешагнув сразу через две ступеньки, сказал
Набатников. - Смотрите...
   Он остановился в дверях и, протягивая руки к самому яркому экрану, где
бушевал весенний ливень, облегченно вздохнул:
   - Все тот же. Летим к нему навстречу.
    
  
 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  
  
 Теперь посмотрим, что делается наверху. До чего же 
   подлая птица этот черный стервятник! Не будь его - все 
   обошлось бы иначе.
    
  
  
  
 Бабкин уже несколько раз окликал Димку, чтобы тот пришел в кабину и
послушал работу ЭВ-2 и других приборов. Димка не отвечал. Обеспокоенный
молчанием, Тимофей возвратился в коридор. Никого!
   Синий сумеречный свет проникал сквозь люк и отражался на потолке
бледным круглым пятном.
   - Нашел время для шуток, - пробормотал Бабкин, стараясь подавить
охватившее его волнение. - Димка! - со злостью крикнул он в темноту. И уже
тревожно: - Димка!..
   Ответа не было. Неподалеку что-то зашуршало. Бабкин подошел ближе. По
краю люка скользил блестящий трос.
   - Димка, вернись! Вернись, я тебе говорю!
   Трос натянулся. Бабкин осторожно подергал его в надежде, что Димка
заметит этот сигнал и возвратится. Сигнал был принят, но Димка не
возвращался.
   Все еще не понимая, как Димка, никогда не отличавшийся храбростью, смог
решиться на такой поступок, Тимофей немного освободил трос. В голову лезли
всякие тревожные мысли. Хорошо ли Димка застегнул ремень? Не сорвется ли
случайно? В руках холодной струйкой скользил трос. Тимофей боялся
выпустить его из рук и часто сжимал до боли в ногтях.
   Резкий рывок! Тимофей падает, ударившись о край люка. Трос обдирает
кожу с ладоней и проваливается в пустоту. Трещит лебедка.
   Сквозь шипение и вой двигателей прорывается сдавленный крик. Барабан
лебедки продолжает вертеться.
   Бабкин скользит по ее гладкому кожуху окровавленными руками. Барабан
остановить невозможно: все закрыто. Сквозь прозрачный кожух видно, как
блестят и, пересекаясь, вздрагивают последние метры стального троса.
   Выдержит ли он рывок, когда Димка повиснет в пустоте? Что делать?
Оторвать провода от реле? Но, может быть, трос тогда выскользнет? Не знает
этого Тимофей. Не знает! В отчаянии всем телом он падает на лебедку.
   Снова толчок. Барабан останавливается. Диск вздрагивает...
   Все давно уже затихло. Двигатели выключены. А Бабкин еще лежит, не в
силах оторвать руки от мокрого кожуха. Наконец приподнял голову. Казалось,
прошло несколько часов с того момента, как замолкла лебедка.
   Он подполз к люку. Над морем стояла тишина. Легкий ветер обвевал лицо,
мокрое от пота, а возможно, и слез. В этом никогда бы не сознался Тимофей.
   Трос, тонкий и блестящий как лунный луч, тянулся к морю, где, казалось,
плавали легкие сверкающие монеты. И в этом беспокойном дрожащем свете,
далеко внизу, Тимофей увидел качающуюся темную фигуру.
   - Димка! - крикнул он и не узнал своего голоса: чужой, хриплый...
   Опять стало томительно тихо. Слышался плеск моря, шипение пены на
гребнях волн. Нет, это в люке посвистывает ветер.
   И еще раз крикнул Тимофей и опять не дождался ответа.
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 Багрецову казалось падение вечным. Он не чувствовал за собой троса и
ждал, что через мгновение ударится о воду и все будет кончено. Мелькали
огненные струи, летели звезды. Море