озяйстве Набатникова" Толь Толич голоса не имеет. Придется
искать союзников.
   Осторожно, шепотком он убеждал конструкторов, что только сейчас, без
всякой спешки, можно испытать двигатели как следует, по-дружески советовал
медикам и биологам поторопиться с проверкой явлений невесомости, так как
он слыхал, что потом все радиоканалы будут заняты техниками, а для
физиологических исследований выделят лишь один, да и то на короткое время.
   - И не забудьте, золотко, - вполголоса предупреждал он какого-нибудь
биолога. - Приедут иностранцы, - сами понимаете, долг гостеприимства:
   придется отдать им все ваши рабочие места. Торопитесь, пока не поздно.
   Нашлись испуганные этой перспективой молодые ученые, аспиранты и, не
объясняя ничего Набатникову, попросили от своего имени продолжать
испытания "Униона" именно сейчас, чтобы закончить цикл начатых
исследований.
   Так шутка Набатникова о Троянском коне в какой-то мере оказалась
пророческой.
   Обиженные сотрудники НИИАП решили написать коллективное письмо в
министерство, обвиняя Набатникова в том, что он затирает молодежь, не дает
ей ходу, что он бюрократ и самодур. Но Медоваров попросил этого не делать,
ибо он сам совершил ошибку: надо было заранее согласовать с Набатниковым
состав экспедиции. А кроме того, здесь действительно негде разместиться.
   Ожидается приезд уважаемых гостей.
   Аскольдик поймал Медоварова в коридоре и с усмешкой спросил:
   - Товарищ начальник, как вы думаете, и мне уготована общая судьба? Вот
удивится папан! Впрочем, насколько я понимаю в медицине, здесь критика не
в почете. Зря я вчера растрепался Набатникову, испугался старик.
   Кисло улыбнувшись, Толь Толич успокоил Аскольдика:
   - Старик, конечно, не из пугливых. Но я, золотко, попробую с ним
переговорить.
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 В кабинете Набатникова долго спорили о дальнейших испытаниях "Униона",
нужно ли его сейчас поднять выше. Поярков возражал, говорил, что все ясно,
надо готовиться к основному полету.
   - Ну а если медики просят? - оправдывался Афанасий Гаврилович.
   Поярков оглянулся на дверь. Никого, кроме него и Набатникова, в
кабинете уже не осталось.
   - Медики потом на мне отыграются, - вполголоса сказал Поярков.
   - Неизвестно, пустят ли тебя в "Унион". Марк Миронович докладывал, как
в самолете ты за сердце хватался.
   - Там была особая причина...
   Послышался осторожный стук, и в дверь просунулась голова Толь Толича.
   - Можно мне к вам на секундочку? - проговорил он заискивающе. - На пару
слов.
   Поярков махнул рукой и вышел из кабинета. Афанасии Гаврилович с
сожалением проводил его взглядом.
   - Что-нибудь серьезное, Анатолий Анатольевич?
   - Пустяки, Афанасий Гаврилович. Прошу извинения за беспокойство. Наши
сотрудники вылетают обратно в десять ноль-ноль.
   - Обижены?
   - Есть немножко. Но я хотел бы вас просить одного из них оставить. Для
нашего института это очень важно.
   Афанасий Гаврилович равнодушно повел плечами:
   - Вам виднее, Анатолий Анатольевич. Из-за одного человека не будем
спорить.
   А какая у него тема?
   - Да пока только присматривается. Космическими полетами интересуется.
Хочет быть первым человеком на Марсе.
   - Скромное желание. Ну, а на Земле что он делает?
   Толь Толич сказал нечто уклончивое, потом решил действовать напрямик.
   - А что он может делать без специальности? Но человек он нужный. То
есть, я хочу сказать, не он, а отец - директор комбината. Мы этой весной
полностью отремонтировали институт. Морока страшная. Мои снабженцы, с ног
сбились - все обивку искали.
   - Обивку? Для чего?
   - Для кресел, для диванов. Портьеры в кабинетах надо было сменить,
ковры, дорожки. Нашелся добрый человек, пошел нам навстречу...
   - Директор комбината?
   - Какой там комбинат! Громкое название. Набивные ткани делают, ковровые
дорожки. Шарфики, абажуры разрисовывают. Кустарная фабричонка. Но
руководство там крепкое. Пообещал товарищ - и сделал.
   Набатников недоумевал:
   - Что ж тут особенного? Ведь это же не подарок и не для вас лично?
   - Какое там "лично"? По безналичному. - Толь Толич обрадовался
каламбуру. - Расчетец такой есть, как вам известно. Эх, Афанасий
Гаврилович, побывали бы вы в моей шкуре! Ведь за прекрасные глаза ничего
не делается.
   Трудно было понять Афанасию Гавриловичу, что это, дружеская
откровенность или обыкновенный цинизм? Он сам непосредственно занимался
строительством здешнего института, вникал в разные хозяйственные дела
архитекторов, строителей, транспортников. Знал, что иногда они
договариваются между собой о взаимных услугах: одним нужен лес, другим
камень, третьим обещали помочь автомашинами. Но чем хочет отблагодарить
Медоваров своего благодетеля за ковровые дорожки?
   - Посудите сами, Афанасий Гаврилович, - между тем продолжал Толь Толич.
- Человек постарался для нашего института, сделал что мог. А я ему плачу
черной неблагодарностью. Совесть-то у меня есть или нет?
   - Боюсь, что мы понимаем ее по-разному; Спорить на столь щекотливую
тему Медоварову не хотелось.
   - Пусть будет по-вашему. Но слово руководителя что-нибудь должно
значить?
   - Не "что-нибудь", а все! - сухо поправил Набатников.
   - Тем более. Я, например, обещал этому директору взять его сына в
командировку. Разве я мог предполагать, что вы всех отправите обратно? А
потом, Афанасий Гаврилович, к чему нам лишние разговоры? Мальчик приехал с
чистой душой, хотел помочь... А вы вроде как убоялись критики, игнорируете
ее... Он так и заявил мне.
   Глаза Афанасия Гавриловича покраснели от гнева.
   - Это вы о том мальчишке? Вот спекулянт паршивый! Чтобы духу его здесь
не было!
   Вздохнув, Толь Толич протянул уныло:
   - Не любите вы молодежь, Афанасий Гаврилович. Но поймите, если он
уедет, то это произведет скверное впечатление. Зажим критики.
   Набатников уставился на Толь Толича округлившимися глазами, потом,
словно одумавшись, быстро зашагал по коридору.
   Можно было смириться с неумным приспособленчеством Медоварова. В конце
концов, он виден насквозь, а потому не так уж страшен. Сам признался в
мелких спекулятивных грешках - нечто вроде товарообмена. За ковровые
дорожки и диванную обивку сынку директора комбината устраивается приятная
командировка. Взятка? Ни в коем случае! "Безналичный расчет" и
обыкновенная дружеская услуга. Правда, командировка оплачивается из
средств государства, но попробуйте доказать, что она не нужна. Будущему
специалисту полезно ознакомиться с работами Ионосферного института. Дорогу
молодежи!
   - Да разве в этом Дело? - жаловался Набатников Борису Захаровичу. -
Всякие бывают спекулянты. Одни рыщут по магазинам, чтобы потом перепродать
модные тряпки и босоножки. Другие, вроде Медоварова, используют выгоды
начальственного положения, тоже этим спекулируют. Но нет отвратительнее
спекулянтов принципами, гуманностью и чистотой. Медоваровский отпрыск
пригрозил папаше партийным взысканием, когда тот попугал его ремнем.
   Самодовольный хлыщ, именуемый Аскольдиком, спекулирует высокими
принципами нашей печати. Он же, как и тот молодой почвовед, которому я не
мог дать отдельную квартиру, спекулирует нашей любовью к молодежи. А разве
нет спекулянтов от науки?
   Дерябин саркастически усмехнулся:
   - Ни на чем не основанные предположения. Попробуй докажи.
   Его подозвал Поярков, и они вместе прошли в зал, где устанавливались
дополнительные приборы для будущих испытаний "Униона".
   Глядя на движущуюся ленту самописца, Поярков удивился:
   - Мейсоновский анализатор опять работает? Вы уверены, Борис Захарович,
что так и должно быть?
   Борис Захарович сам мучился в догадках. Хорошо бы сию минуту, не
дожидаясь окончания испытаний, посмотреть, что в нем случилось.
   - А какая сейчас скорость подъема? - вместо ответа спросил Дерябин,
подходя к другому регистрирующему прибору.
   - Почти расчетная величина, - пояснил Поярков, указывая на зеленую
линию. - Ваши опасения, что "Унион" не достигнет нужного потолка, пока
преждевременны.
   - Посмотрим, посмотрим, - ворчливо заметил Дерябин. - Но вы же сами
считаете, что его пора посадить? Чем вы объясняете этот скачок? - ткнул он
пальцем в график, где еще до включения двигателей линия высоты резко пошла
вверх. - Воздушными течениями? Здесь они не отмечены.
   Рядом с линией высоты записывались восходящие течения, направление
ветра и другие данные. Они говорили, что атмосферные условия тут ни при
чем, диск поднялся выше от неизвестных причин. Поярков беспокоился: не
случилось ли чего? Возможно, где-нибудь отказали стягивающие трубы? Надо
все это проверить сейчас, пока не случилось чего-нибудь более серьезного.
Непонятно, почему Набатников не прекращает испытаний?
   - Ничего, потом разберемся, - сочувственно проговорил Борис Захарович.
- Простите старика, всю ночь не спал, пойду часок вздремну.
   Поярков опустился на диван и обхватил руками холодный кожаный валик.
Так он сидел бездумно, потом вскочил, закурил, смял зажженную папиросу и
быстро подошел к столу. Вот журнал испытаний "Униона". Здесь записаны все
показания приборов. Высота, температура, влажность, давление. Но почему
"Унион" сразу подскочил вверх? Неужели конструктор не знает всех
особенностей своего творения? И, главное, он бессилен. Что делается там,
наверху, неизвестно.
   Скорее бы узнать.
   За стеклянной дверью он увидел мутное белеющее пятно. Несколько раз
открыл и закрыл глаза. Это Нюра склонилась над каким-то аппаратом.
   - Я вам не помешаю? - спросил Поярков и, не дожидаясь ответа, сел к
столу.
   В комнате, кроме Нюры, никого не было. Она только что установила один
из контрольных приборов, который вскоре должен использоваться при
испытании новой курбатовской фотоэнергетики.
   Серафим Михайлович спросил о каких-то пустяках и замолк. Нюра понимала
его состояние. Как бы хотелось сказать ему ласковое слово, ободрить,
прикоснуться к его щеке!.. Она колючая - забыл побриться. Нет, не скажешь
ему ничего, не поглядишь ласково. Нельзя.
   Нюра прятала зябнущие руки в рукава халата, думая уже об ином - о
письме Курбатова, которое она до сих пор не получила от Багрецова. Это не
официальное приглашение, напечатанное на бланке. Письмо личное. Любовь ее
была как иго, - хотела сбросить, но не могла. Досадовала на Димку и письмо.
   Ведь мог бы оставить у дежурного, чтобы сейчас не мучиться нетерпением.
А где-то в тайных закоулках ее сердца пряталось робкое желание, чтобы
письма совсем не было. Пусть потеряется.
   Серафим Михайлович долго молчал, наконец решился.
   - Почему тогда, в самолете, вы вспомнили Багрецова? Что он должен
рассказать? Поймите, кроме вас, я никого не хочу слушать...
   Холодными пальцами Нюра робко притронулась к его руке.
   - Потом... - И, щелкнув выключателем на пульте, смущенно проговорила: -
Я долго думала, Серафим Михайлович...
   - О чем? - голос его задрожал.
   - Говорят, что самолет Охрименко столкнулся с орлом. А может самолет
столкнуться с диском?
   Поярков укоризненно посмотрел ей в глаза и тяжело вздохнул.
   - Невозможно. "Унион" ярко светится, к тому же на самолетах установлены
радиолокаторы.
   - А если диск налетит на гору?
   - И это невозможно. В "Унионе" тоже есть радиолокаторы, - устало и
разочарованно сказал Серафим Михайлович. - Вы должны это знать не хуже
меня.
    
 Он пояснил, что радиолокаторы через специальную автоматику управляют
двигателями. Впереди гора - радиолуч отразится от нее и с помощью
приемника включит нужный двигатель с газовыми рулями. "Унион" свернет в
сторону или поднимется выше. А кроме того, им можно управлять с земли.
   - Вот и получается, что человеку там делать нечего, - равнодушно
добавил Серафим Михайлович.
   - Это, конечно, верно, - с некоторым сомнением подтвердила Нюра. - Но
вот сейчас там что-то случилось, а вы...
   Она не закончила фразы. Лицо Серафима Михайловича стало жестким,
напряженным.
   - Не будем говорить об этом.
   За стеклом показался Аскольдик. Он гримасничал и делал какие-то знаки
Нюре.
   Поярков заметил ее удивленный взгляд, вскочил и распахнул дверь:
   - Милости прошу.
   Не повернув головы, Аскольдик прошел мимо Пояркова.
   - Имею честь попрощаться с вами, Анна Васильевна.
   - Почему? - спросила она безразлично.
   - Высылают как нежелательного иностранца. - Аскольдик язвительно
хмыкнул. - Пишите до востребования. - И, заметив, что идет Набатников,
юркнул в приоткрытую дверь.
   Вежливо уступив ему дорогу, Набатников вызвал Пояркова в зал.
   - Я должен с тобой посоветоваться, Серафим. У нашего друга Медоварова
появились новые сторонники. Уже немцы и датчанин просят продлить
испытания, хотя раньше не настаивали. Зачем именно сейчас им это
понадобилось, ума не приложу.
   Поярков огорченно вздохнул:
   - Как хотите, Афанасий Гаврилович, но мы планировали иначе.
   - Так-то оно так, - согласился Набатников, - только ведь гостям
неудобно отказывать. Наверное, тут не обошлось без агитации Медоварова. А
спрашивать у них неловко. До чего же человек дошел, все средства
использует, чтобы продвинуть свои полимеры. Завидная настойчивость. Даже
тебе, Серафим, есть чему поучиться.
   - Ни я, ни Борис Захарович не верим в благородство Медоварова. Так
бороться за чужое изобретение... Странно.
   Афанасий Гаврилович укоризненно посмотрел на Пояркова:
   - Будто бы мы тебе не помогали, Серафим.
   - Благодарю за сравнение... Какие-то несчастные окошки - и...
   - Дело не в масштабах, - перебил его Набатников. - Возможно, для
Медоварова эти окошки дороже всей твоей конструкции. Он в них хоть
что-нибудь понимает, а остальное для него дело темное.
   - Мне эта "космическая броня" тоже не кажется прозрачной. Чересчур уж
ее рекламируют. Почему?
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 На этот вопрос даже сам Медоваров не смог бы точно ответить. Попробуем
здесь кое-что прояснить, для чего необходимо рассказать об истории
изобретения "космической брони".
   В свое время в печати промелькнуло сообщение о том, что в лаборатории
доктора химических наук В. И. Литовцева разработан один из видов так
называемого "увиолевого" стекла. Оно пропускает ультрафиолетовые лучи, а
потому весьма подходит для яслей, школ и больниц. У этого стекла были
некоторые преимущества перед обычным плексигласом, а кроме того, хорошо
организованная реклама. Но когда встал вопрос о его массовом производстве
и заводские работники подсчитали, сколько такое стекло должно стоить, то
выяснилось, что не дешевле богемского хрусталя и даже старинных изделий из
баккара. Больница с такими драгоценными окнами стоила бы многие миллионы.
В те времена Литовцев и глазом бы не сморгнул, услышав, что руководимая им
лаборатория два года работала вхолостую и практически ничего не дала. При
чем тут практика, когда есть авторское свидетельство на изобретение и,
главное, научные труды?
   Но вот началась перестройка управления промышленностью, что повлияло и
на работу научно-исследовательских институтов. Проверили, чем занимается
лаборатория Литовцева. Ему надо было как-то оправдать непроизводительные
затраты на разработку новой рецептуры увиолевого стекла. Пусть говорят,
что из этой затеи ничего не вышло. На больницах и яслях свет клином не
сошелся.
   Дорого? Пожалуйста, не берите. А для космических кораблей подойдет
органическое стекло Литовцева? Почему же нет? Тут экономика ни при чем,
тем более что серийный выпуск подобного вида транспорта пока еще не
запланирован.
   С помощью друзей-приятелей была развита активнейшая деятельность по
внедрению в жизнь "космической брони" Литовцева. Нашлись знакомые
популяризаторы, которые в журнальных заметках доказывали, что необычайная
прочность этой прозрачной брони может защитить межпланетный корабль даже
от метеоритов, что крыши будущих оранжерей в космосе обязательно надо
делать из столь необыкновенного материала.
   Люди, занятые серьезной теоретической и практической работой в этой
области, пожимали плечами. В конце концов, не все ли сейчас равно, из чего
будут сделаны иллюминаторы? Есть стекла и пластмассы вполне подходящие.
   По разным соображениям не писали о работах Пояркова. Да и сам он не
хотел этого, считая конструкцию экспериментальной, несовершенной. Даже
когда первый вариант ее был принят государственной комиссией и вездесущие
корреспонденты облазили все его коридоры и закоулочки, Поярков
предупредил, что писать об этом преждевременно.
   А Литовцеву нужна была популярность, ему и его лаборатории. И он
добился этого. От различных организаций стали поступать заказы, просьбы о
консультациях, лекциях, научном редактировании, рецензировании. Все это
оплачивалось довольно неплохо. Выросла собственная дача, выросли престиж,
уважение. Настоящие ученые кисло отзывались о деятельности своего коллеги,
но все же - докторская степень, общественное внимание... Не каждому это
дается.
   Медоваров с придыханием произносил фамилию Валентина Игнатьевича, -
Набатников ему в подметки не годится.
   Как-то в гостях у Литовцева, немного подвыпив, Толь Толич высказался:
   - Можете вы объяснить, Валентин Игнатьевич, что случилось с
Набатниковым?
   Ведь так хорошо начал! В московском институте у него был целый отдел,
причем, заметьте, самый важный. Министр к нему запросто приезжал. Был
Набатников секретарем партбюро, депутатом Моссовета. Потом, когда я ездил
с ним в экспедицию, все ведь хорошо получилось. - Но, заметив кривую
улыбку Литовцева, Толь Толич тут же поправился: - Не для меня, конечно.
Хорошо для Набатникова. Атомным взрывом он перебросил целую гору. Его
"теплые города"
   тоже нашли поддержку, один город уже построен... Правда, потом, когда
мы отказались от испытаний ядерного оружия, решили и вовсе не делать
никаких взрывов, чтобы там, на Западе, ничего плохого не подумали. Но ведь
в этом Набатников не виноват, заслуги его налицо. А что в результате?
Другого бы за такие успехи замминистра сделали. И вдруг узнаю, что вроде
как по собственному желанию Набатников переводится из Москвы в какую-то
дыру директором института. Меня хоть в Ташкент перевели - столицу
республики. А Набатникова и в бюро не выбрали, самоотвод уважили - так
сказать, не задерживаем, золотко, скатертью дорога. И сидит он, раб божий,
в башне на голой скале и локти себе кусает. Квартиру московскую отдает,
все связи оборваны - заступиться некому. Да и кто попробует заступиться,
когда наверху все решено. Вот уж погорел человек так погорел...
   Литовцев никогда не откровенничал с Толь Толичем, считал себя выше
этого, но частенько пользовался его услугами, в свою очередь оказывая ему
покровительство. Что же касается судьбы Набатникова, то она меньше всего
занимала Литовцева. Каждый идет своим путем.
   Но какие же разные эти пути! Пусть литовцевы и медоваровы думают о
судьбе Набатникова как хотят, но ему самому она представляется необычайно
счастливой.
   Да, действительно, много сделал Набатников, но башня на голой скале, о
которой с сожалением говорил Медоваров, была для того не местом изгнания,
где придется грустить о столице, а пограничным пунктом, откуда начинается
дорога в неведомое.
   Литовцев любил латинские поговорки, и если бы к нему, а не к Толь
Толичу обратилась Римма с вопросом, кто устроил Медоварова в НИИАП, то
получила бы ответ: "Ис фецит куй продест", что означает: "Тот сделал, кому
это выгодно".
    
 Возникает законный вопрос, какими способами доктор химических наук мог
устраивать Медоварова на разные места, подчас абсолютно не связанные с
химией, устраивать в другие города, причем никто бы и никогда не
догадался, что здесь действует осторожная и ловкая рука.
   Не забывайте, что Литовцев занимался пластмассами с давних пор, когда
они были еще диковинкой. Органическим стеклом и другими пластмассами
интересовались разные ведомства, и Литовцев предлагал их всюду для
изготовления деталей экспериментальных аппаратов. Потом, когда рецептура
его пластмасс безнадежно устарела, а нового Литовцев ничего придумать