нструктора и редкостного
человека.
   Поярков был известен лишь в узких технических кругах, да и то как
конструктор универсальной летающей лаборатории, у которой потолок гораздо
ниже орбиты любого из спутников.
   Мировая слава советских спутников и космических ракет затмила все, что
до этого было сделано в освоении межпланетных пространств. Разве можно
сравнивать "Унион" со звездами, рожденными человечеством, или с
искусственной планетой?
   Именно так, чувствуя свое скромное место в огромных по размаху и
необычайных делах, Поярков относился к людям, которые проектировали и
строили эту необычайную технику.
   Ученые - физики и математики, конструкторы и технологи, инженеры самых
различных специальностей причастны к этому делу. Многих Набатников знал
лично, работал вместе с ними, а потом, познакомившись с Поярковым,
убедился, что этот молодой конструктор является учеником по меньшей мере
десяти талантливейших ученых - создателей спутников и ракет.
   Да так и должно быть. Какой настоящий ученый будет держать в секрете
драгоценный опыт, накопленный всей его жизнью, отданной на благо
человечества. Однако только достойнейшим можно его передать, если речь
идет о работах особого значения. Ведь ракета способна нести не только
мирный спутник, но и смертоносный груз, который враги хотели бы
использовать против твоего народа.
   Вот почему во имя общей безопасности не всем доступно испытывать ни с
чем не сравнимое волнение при запуске нового небесного тела, не каждому
позволено ласково похлопать по корпусу гигантской ракеты, перед тем как
она вынесет в космос еще одну звезду, рожденную на советской земле.
   Вместе с Набатниковым Поярков присутствовал при запуске спутников,
холодел от восторга, когда ослепительный язык пламени, как бы упираясь в
землю, выталкивал ракету в неизведанные просторы.
   Но однажды, когда Пояркова пригласил к себе в кабинет начальник особого
конструкторского бюро, где занимались и спутниками и ракетами, с
предложением возглавить отдел, то Поярков перепугался всерьез. Он считал
себя неспособным к решению таких ответственных задач, а кроме того, это
означало, что надо поступиться техническими принципами, заложенными в
"Унионе", потому что конструкторское бюро работало в ином направлении.
   Пришлось поблагодарить за лестное предложение и отказаться. Он
попробует довести свою конструкцию до конца. А там, если сочтут, что
Поярков принесет больше пользы на новой работе, он охотно ею займется.
   Ничего не нужно Пояркову. В маленькой московской квартире, наполненной
птичьим щебетом и лаем мохнатой собачонки, хозяйничает древняя старушка -
дальняя родственница. К деньгам он абсолютно равнодушен: принесет
зарплату, сунет в ящик письменного стола - и забудет.
   Люди практичные, деловые, знающие цену деньгам и умело прикапливающие
их "на черный день", считали Пояркова либо блаженненьким, либо глупцом,
которого природа наделила талантом, а он не знает, как им распорядиться.
   Афанасий Гаврилович частенько захаживал к Пояркову, ругал его за
жизненную неустроенность, но как нельзя лучше понимал, в чем тут дело. И
сколько бы ни говорили, что времена аскетов и бессребреников прошли, что
советский ученый или изобретатель, конструктор, человек высокого
творческого накала, должен пользоваться всеми жизненными благами,
предоставленными ему народом и государством, - далеко не всегда так
получается. И часто стремятся к этим благам люди бесталанные, но хитрые,
умеющие незаметно подползти и урвать себе довольно приличный кусочек от
общего пирога.
   Набатников знал, что в последние дни, полные волнений, нравственного и
физического напряжения, когда Поярков глаз не мог сомкнуть, за него
особенно тревожился Марк Миронович. Якобы для испытаний новых медицинских
приборов, он затаскивал конструктора к себе в кабинет, с шуточками и
смешком проверял пульс, кровяное давление и другие показатели,
интересующие обеспокоенного врача.
   Самолет задерживался. Помахивая палкой, Набатников ходил неподалеку от
взлетной дорожки, смотрел на часы и думал: почему Медоваров так лаконично
передал насчет санитарной машины? Видимо, не хотел, чтобы раньше времени
здесь узнали о болезни Пояркова. Пойдут всякие толки, предположения. "Кто
еще там в самолете?" - припоминал Афанасий Гаврилович. За Медоварова
беспокоиться нечего. Это здоровяк, каких мало. Лаборантка Мингалева?
   Инженер-механик? Сам врач Марк Миронович? Старик. Однако на здоровье он
никогда не жаловался.
   Вспыхнули посадочные сигналы, далеко протянулись они цепочкой вдоль
цементной дороги, через весь ракетодром. Послышался отдаленный рокот, и в
небе замерцали бортовые огни. Потом включились фары, похожие на две
ослепительные шаровые молнии, и поплыли над землей.
   Пробежав по светлой дороге, самолет остановился. Винты еще лениво
вычерчивали в воздухе блестящие полосы, а Набатников был уже рядом. Он
смотрел на тонкий, еле заметный контур самолетной дверцы и тревожно ждал,
когда она откроется. Боясь, что в самолете притаилась беда, Набатников
сравнил его с Троянским конем, в котором оказался маленький "десант"
   противника.
   Что случилось с Поярковым?
   Как бы испытывая терпение Набатникова, сначала приотворилась дверца,
потом из нее выползла тонкая лесенка. По лесенке спустилась худенькая
девушка в клетчатом плаще, потом - другая, полная, в спортивных брюках. Ее
поддерживал паренек в щегольской куртке, исчерченной "молниями". Куртка
ему была широка, а потому при каждом его движении застежки извивались, что
производило странное впечатление, словно по груди ползали блестящие
гусеницы.
   А потом, на ходу надевая пальто, плащи и шляпы, посыпались из дверцы,
как в групповом парашютном прыжке, неизвестные молодцы. Оживленно о чем-то
споря, они выкрикивали:
   - Это вполне диссертабельно.
   - А я вам докажу, что нет.
   - Оппонент зарежет.
   - Минимум сдан. Автореферат уже готов.
   - Напечатают?
   - Старик поддержит.
   - Черных шаров набросают.
   - Не беспокойтесь, уже обговорено. Люди свои.
   - А ВАК?
   - И там найдутся. Старик обещал замолвить словечко.
   Не замечая Набатникова, скромно одетого человека в черном пальтишке и
кепочке, чуть ли не задевая его плечами и продолжая спорить, неизвестные
остановились поодаль.
   Санитары прошли с носилками в самолет и вскоре вынесли прикрытое
простыней неподвижное тело. За ними спустился Марк Миронович.
   Еще издали он увидел Набатникова, приветственно помахал ему рукой и
крикнул:
    
 - Принимай гостей, Афанасий Гаврилович! Прибыли в целости и сохранности.
   Удивленный поведением врача, Набатников бросился к носилкам и откинул
простыню.
   Сквозь большие круглые очки на него смотрели умоляющие глаза.
   - Прошу вас... еще один пакет. Я, кажется...
   Подоспел Марк Миронович и, оттеснив Набатникова, занялся пациентом.
   Крепко держась за поручни, из самолета спускался пожилой инженер, затем
показался Поярков. Плащ, перекинутый через руку, свисал почти до самой
земли, галстук перекошен. Да и взгляд какой-то отсутствующий. Все это
обеспокоило Набатникова, и после дружеских приветствий он спросил
осторожно:
    
 - Что с тобой, Серафим? Укачало?
   - Чепуха. Просто устал немного.
   Медоваров легко спрыгнул с последней ступеньки и вытащил из-за спины
большой букет розовых пионов.
   - Приветствую вас, Афанасий Гаврилович, - сказал он, снимая свою
академическую шапочку. - Здоровеньки булы, как говорят у нас в Киеве.
   Примите от всего нашего колхоза.
   Набатников удивленно посмотрел на пышный букет, потом оглянулся на
носилки - их уже поднимали в санитарную машину - и, извинившись перед
Медоваровым, подозвал медсестру.
   - Что там, серьезно?
   - Пустяки.
   - А ты что же, врач, смотрел? - недовольно спросил Набатников
подошедшего Марка Мироновича. - Неужто и здесь медицина бессильна?
   - Если хотите знать мое мнение, Афанасий Гаврилович, - усмехнулся врач,
- то данный прискорбный случай скорее всего относится к психиатрии.
Навязчивая идея обязательно получить степень.
   Медоваров все же сумел всучить букет Афанасию Гавриловичу, но он
передал его медсестре:
   - Вот вам награда за спасение. - И, повернувшись к Медоварову, спросил:
- Однако я не совсем понимаю, что за свита с вами прибыла? Мы же
договорились, кто здесь нужен.
   - Ничего не поделаешь, Афанасий Гаврилович. Это молодые ученые. Так
сказать, наша смена: Виктор Леонидович Сокольский, Эдуард Кузьмич
Петелькин, Альфред Иванович...
   - Помню, помню. Вы присылали их работы. Но мы же занимаемся совсем
другими делами.
   Медоваров оглянулся и, заметив, что рядом никого нет, понизив голос,
сказал:
    
 - Неудобно получается, Афанасий Гаврилович. Будут упрекать в
пренебрежении к молодым кадрам. Слухи разные пойдут. Ведь эти люди сдали
кандидатский минимум, успешно работают над темами...
   - А кому эти темы нужны? - уже не скрывая досады, перебил его
Набатников. - Я прошу вас, Анатолий Анатольевич, извиниться перед
товарищами и объяснить, что разместить их негде. До утра как-нибудь
устроим, а завтра с этим же самолетом пусть отправляются домой.
   Медоваров чувствовал, что настоять на своем невозможно, и попробовал
добиться хотя бы половинчатого решения.
   - Посмотрим по списку, Афанасий Гаврилович.
   Пробежав его глазами, Набатников остановился на фамилии Риммы.
   - Чупикова. Ученица-лаборантка. Чему она здесь будет учиться?
   - Зачем учиться? Она помощница Анны Васильевны Мингалевой. Вы ее знаете?
   - Лично нет. Но я верю Борису Захаровичу. Он считает Мингалеву очень
способной. Говорит, что по существу на ней вся лаборатория держится.
   - Ну это он преувеличивает. Заведует лабораторией кандидат наук...
   - Какая мне разница, - нетерпеливо отмахнулся Набатников. - Так что же
делать с вашей ученицей? Впрочем, узнаем у Мингалевой.
   Медоваров подозвал Нюру, познакомил с Набатниковым и, проницательно
смотря ей в глаза, спросил:
   - Вам нужна была помощница?
   Нюра не понимала, что от нее требуется, тогда Набатников пояснил:
   - Мне Борис Захарович говорил насчет установки новых приборов. Ваша
ученица Чупикова в этом деле полезна?
   Надеясь с помощью Риммы разобраться в истории с аккумуляторами, а также
не желая навлекать на себя гнев Толь Толича, Нюра ответила утвердительно.
   - Вот и хорошо. Значит, оставим, - согласился Набатников и, глядя вслед
уходящей Нюре, признался: - Вообще, как-то больно и неприятно девушку
обижать. Не по-рыцарски. Все-таки, как ни говорите, Анатолий Анатольевич,
в каждом из нас это рыцарство нет-нет да и заговорит. Будь на месте
Чупиковой какой-нибудь парень, вопрос решался бы проще. Ну да ладно,
оставим эти дела до утра. Есть поважнее. - И Афанасий Гаврилович
запрокинул голову, как бы желая среди звезд рассмотреть светящуюся монетку
диска.
   Все уже далеко ушли вперед. Отставшие Набатников и Медоваров продолжали
беседу. Профессор не торопился. Интенсивность космических лучей
значительно ослабла, поэтому "Унион" сейчас поднимался медленно, подолгу
останавливаясь на заранее обусловленных высотах, чтобы проверить
автоматическую наводку телескопов, проверить кое-какие ранее не
испытывавшиеся приборы, взять пробы воздуха и определить его состав с
помощью анализатора Мейсона.
   Эти испытания не требовали постоянного внимания Набатникова, он вполне
доверял Борису Захаровичу, который сейчас дежурил у пульта управления. А
кроме того, коллектив института, подобранный самим директором не только по
анкетным данным и, конечно, не по протекции, а по деловым качествам
каждого работника, обладал той необходимой слаженностью, какая характерна
для здорового и растущего организма.
   Толь Толич прежде всего должен был выяснить мнение профессора о
"космической броне" Валентина Игнатьевича Литовцева.
   - Я ведь не специалист по вашим полимерам, - признался Набатников,
шагая рядом и постукивая палкой по бетонной дорожке, - но, судя по всему,
два окошка, что согласился поставить Поярков, ведут себя нормально. Не
обижайтесь, дорогой Анатолий Анатольевич, ведь эти два окошка для "Униона"
   все равно что две обыкновенные заклепки, да и то в местах, где от них
ничего не зависит. Но мне нравится ваша увлеченность. Значит, работа с
полимерами, или, проще говоря, пластмассами, пробудила в вас творческую
жилку. Ведь, насколько я помню, вы кончали какой-то химический институт?
   Толь Толич расчувствовался, его тронуло внимание Набатникова и светлые
воспоминания юности.
   - А хорошее было тогда время, Афанасий Гаврилович!.. Я ведь тоже мечтал
о научной работе, но тут должность солидная подвернулась. Слаб человек, ох
как слаб! Квартира, машина... Да и потом, сознание, что ты начальник, что
от тебя судьбы многих людей зависят. Заманчиво, конечно. - Он натянул
пониже свою академическую шавочку. - Думал, что пробирки и реторты от меня
никогда не уйдут. Ан нет, исчезли, испарились, улетучились, как дым,
вместе с формулами, реакциями, галлоидами и металлоидами. Поверьте,
Афанасий Гаврилович, я позабыл, что такое галлоиды. Хоть убей, не вспомню.
   - Я тоже многое позабыл. Но таково уж устройство человечьей памяти. Она
сама отбирает, что нужно хранить всю жизнь и чем пренебречь. Так,
например, я не могу забыть студенческие годы, когда из меня сделали
человека. И не кто-нибудь, а товарищи по комнате. Мы жили тогда в
университетском общежитии на Ильинке, как в те годы называлась улица
Куйбышева. В комнате восемнадцать человек. Длинный, покрытый линолеумом
стол, за ним мы по вечерам занимались.
   Ну и дисциплинка у нас была! Кое-кто из ребят работали грузчиками на
железной дороге, приходили попозже и сразу же у входа снимали сапоги,
чтобы стуком каблуков не помешать товарищам. А сердечность какая была!
Какая дружеская поддержка и теплым словом и последним рублем перед
стипендией!..
   Жили трудно, впрочем, как большинство студентов всех времен и народов.
В нашей крепкой семье из восемнадцати человек мужали и перековывались
характеры. Мы не знали ни пьяниц, ни похабников. Человек был весь на виду,
и в то же время мы друг друга не стесняли, ценили способности и таланты, в
чем бы они ни проявлялись. Через два года нас захотели перевести в разные
комнаты, по три-четыре человека. Упросили коменданта общежития не делать
этого. Не хотелось расставаться.
   - Так никто и не ушел?
   - Никто. Но к чему я это рассказываю? В прошлом году ко мне прислали
молодого специалиста-почвоведа, он только что окончил Московский
университет. У нас есть одна работа по созданию искусственной почвы для
будущего космического вокзала, или маленькой планетки, где должны
находиться люди и выращивать всякие плоды для собственного пропитания.
Работа перспективная, интересная, имеющая практическое значение даже в
земных условиях. Так этот мальчик, когда я его временно, до окончания
строительства нового дома, поселил с товарищами в одной комнате,
запротестовал. "У меня, говорит, в университетском общежитии была
отдельная комната, и со всеми удобствами. Почему же сейчас я должен жить в
худших условиях? Так, - говорит он мне, - вы понимаете заботу партии и
правительства о молодых специалистах?"
   Медоваров спрятал ехидную улыбочку и спросил:
   - Любопытно, что вы ему ответили?
   Набатников гневно стукнул палкой.
   - Ничего! Буду я еще разговаривать со всякими спекулянтами! Противно.
   Отправил обратно по месту бывшей прописки, за невозможностью
использования.
   Почвоведы нужны повсюду - и на целине и в необжитых краях Сибири. Может
быть, там ему сразу дадут отдельную квартиру. Пока, я знаю, бывает, что и
ученые, инженеры и строители живут во временных бараках, в вагончиках и
порою даже в палатках.
   - Избаловали мы нашу молодежь, - сочувственно заметил Толь Толич.
   - Нет, зачем же так говорить? Вообще-то ребята милейшие, во всем мире
поискать. Но грешны мы во многом. Ой как грешны! Не успел человек грамоте
научиться, как уже мама прикалывает над его кроваткой плакат "Счастливое
детство". Растет товарищ, кончает школу и слышит лишь одно: "счастливая
юность", "счастливая юность". Привыкает к лозунгу и спекулирует им вроде
того молодца, которого я отсюда отправил.
   - Это еще что! - с воодушевлением воскликнул Толь Толич. - Недавно мой
сынок не такую штуку выкинул. И откуда это у них берется! От горшка два
вершка, пятиклассник еще, а законы наши изучил до тонкости. Приходит из
школы и спокойно заявляет: "У меня сегодня двойка по арифметике". Я,
конечно, всякие слова говорю, к совести его взываю, а он только
посмеивается. Не стерпел я и вроде как схватился за ремень - попугать.
Дома он у нас даже грубого слова не слышит, не только чтобы его ремнем. И
вдруг он с ухмылочкой нагло спрашивает: "Папа, а тебе разве партийный
билет не дорог?" У меня даже руки опустились. "То-то, - пригрозил сынок. -
Позвоню сейчас в милицию. Узнаешь, как детей истязать".
   - Чем же дело кончилось?
   - Плюнул и ушел. Что я мог сделать?
   - А надо бы сделать. И конечно, не за двойку, - беда поправимая. За
спекуляцию. Вот за что! Простите, я не очень-то почтительно отзываюсь о
вашем сыне. Но из таких ребят могут вырасти страшнейшие спекулянты.
   Дойдя до жилого дома сотрудников института, Набатников распорядился
устроить вновь прибывших в свободных комнатах для гостей, а сам прошел на
пункт управления, где дежурил Дерябин. Он был, как говорится, в "своей
стихии" и в буквальном и переносном смысле. Пока "Унион" еще не покинул
земную атмосферу, Борис Захарович с группой исследователей проверял
приборы, созданные в метеоинституте, радовался удаче молодых конструкторов
ЭВ-2, прибора, который сейчас показывал исключительную точность, более
высокую, чем в универсальном аппарате Мейсона. Борис Захарович уже думал
об изменении схемы анализатора, чтобы внести в него некоторые
усовершенствования, предложенные Багрецовым.
   - А все-таки ночи здесь прохладные, - сказал Набатников, потирая
закоченевшие руки. - Наверно, градусов десять тепла. Интересно, сколько
сейчас наверху?
   - Сорок пять градусов мороза, - ответил Борис Захарович, указывая на
медленно движущуюся ленту.
   Договорившись, что "Унион" будет находиться в воздухе до утра, после
чего, если не возникнет новой вспышки космической энергии, он пойдет на
посадку, Набатников спустился вниз, где в вестибюле главного здания ждал
Медоваров.
   Афанасий Гаврилович шумно уселся в кресло напротив.
   - Стекла ваши, Анатолий Анатольевич, ведут себя прекрасно. Сорок пять
градусов мороза выдерживают. Утром можете их потрогать, полюбоваться.
   - Почему утром? - недовольно спросил Толь Толич. - Разве диск не
поднимется в ионосферу?
   - Пока нет необходимости.
   - Но что такое сорок пять градусов для "космической брони"? Она должна
выдерживать абсолютный нуль.
   - Для этого "Унион" должен подняться на сотни километров. Успеется, мой
друг, успеется.
   Это не понравилось Медоварову, он думал, что уже в данном полете
"космическая броня" будет испытана всесторонне. Но когда Набатников сказал
ему, что все зависит от новой вспышки космической энергии, Толь Толич
успокоился. Мало ли что может случиться до утра.
   Хлопнула дверь, и на пороге показался Аскольдик. Он сунул Афанасию
Гавриловичу покрасневшую от холода руку, буркнул свою фамилию и сел в
кресло напротив.
   - Скажите, товарищ директор, где я могу найти секретаря комсомольской
организации?
   Не очень была по сердцу Набатникову подобная манера разговора, да и
вообще манера держаться: первым сует руку старшему, садится без
приглашения.
   - Видите ли, молодой человек, - извиняющимся тоном начал Афанасий
Гаврилович, - нет у нас пока еще секретаря.
   - До сих пор не выбрали? Странно.
   - Прошу извинения, но выбирать не из кого. Комсомольцев нет.
   - Молодежь, значит, не охвачена. Так. - Аскольдик полез в карман за
блокнотом. - О чем же думает райком комсомола?
   - Этого я вам сказать не могу.
   - Значит, молодежь предоставлена самой себе? Странно!
   Сидя в кресле, Афанасий Гаврилович опирался под